Домой Вниз Поиск по сайту

Эдуард Асадов

АСАДОВ Эдуард Аркадьевич [7 сентября 1923, г. Мерв (Мары), Туркмения - 21 апреля 2004, Одинцово; похоронен в Москве на Кунцевском кладбище], русский поэт.

Эдуард Асадов. Edward Asadov

Лирические стихи (сборник «Высокий долг», 1986), поэмы (в т. ч. автобиографическая «Снова в строй», 1948).

Подробнее

Фотогалерея (17)

ПОЭМЫ (3):

СТИХИ (64):

ЕЩЁ СТИХИ (6):

Вверх Вниз

Дорогие оковы

Россия без каждого из нас обойтись может.
Но никто из нас не может обойтись без России.
И.С. Тургенев
Париж. Бужеваль. Девятнадцатый век.
В осеннем дожде пузырятся лужи.
А в доме мучится человек:
Как снег, голова, борода, как снег,
И с каждой минутой ему всё хуже…

Сейчас он слабей, чем в сто лет старик,
Хоть был всем на зависть всегда гигантом:
И ростом велик, и душой велик,
А главное - это велик талантом!

И пусть столько отдано лет и сил
И этой земле, и друзьям французским,
Он родиной бредил, дышал и жил,
И всю свою жизнь безусловно был
Средь русских, наверное, самым русским.

Да, в жилах и книгах лишь русская кровь,
И всё-таки, как же всё в мире сложно!
И что может сделать порой любовь -
Подчас даже выдумать невозможно!

Быть может, любовь - это сверхстрана,
Где жизнь и ласкает, и рвёт, и гложет,
И там, где взметает свой стяг она,
Нередко бывает побеждена
И гордость души, и надежда тоже.

Ну есть ли на свете прочнее крепи,
Чем песни России, леса и снег,
И отчий язык, города и степи…
Да, видно, нашлись посильнее цепи,
К чужому гнезду приковав навек.

А женщина смотрится в зеркала
И хмурится: явно же не красавица.
Но рядом - как праздник, как взлёт орла,
Глаза, что когда-то зажечь смогла,
И в них она дивно преображается.

Не мне, безусловно, дано судить
Чужие надежды, и боль, и счастье,
Но, сердцем ничьей не подсуден власти,
Я вправе и мыслить, и говорить!

Ну что ему было дано? Ну что?
Ждать милостей возле чужой постели?
Пылать, сладкогласные слыша трели?
И так до конца? Ну не то, не то!

Я сам ждал свиданья и шорох платья,
И боль от отчаянно-дорогого,
Когда мне протягивали объятья,
Ещё не остывшие от другого…

И пусть я в решеньях не слишком скор,
И всё ж я восстал против зла двуличья!
А тут до мучений, до неприличья
В чужом очаге полыхал костёр…

- О, да, он любил, - она говорила, -
Но я не из ласковых, видно, женщин.
Я тоже, наверно, его любила,
Но меньше, признаться, гораздо меньше.

Да, меньше. Но вечно держала рядом,
Держала и цель-то почти не пряча.
Держала объятьями, пылким взглядом,
И голосом райским, и чёрным адом
Сомнений и мук. Ну а как иначе?!

С надменной улыбкою вскинув бровь,
Даря восхищения и кошмары,
Брала она с твёрдостью вновь и вновь
И славу его, и его любовь,
Доходы с поместья и гонорары.

Взлетают и падают мрак и свет,
Всё кружится: окна, шкафы, столы.
Он бредит… Он бредит… А может быть, нет?
«Снимите, снимите с меня кандалы…»

А женщина горбится, словно птица,
И смотрит в окошко на тусклый свет.
И кто может истинно поручиться,
Вот жаль ей сейчас его или нет?..

А он и не рвётся, видать, смирился,
Ни к спасским лесам, ни к полям Москвы.
Да, с хищной любовью он в книгах бился,
А в собственной жизни… увы, увы…

Ведь эти вот жгучие угольки -
Уедешь - прикажут назад вернуться.
И ласково-цепкие коготки,
Взяв сердце, вовеки не разомкнутся.

Он мучится, стонет… То явь, то бред…
Всё ближе последнее одиночество…
А ей ещё жить чуть не тридцать лет,
С ней родина, преданный муж. Весь свет
И пёстрое шумно-живое общество.

Что меркнет и гаснет: закат? Судьба?
Какие-то тени ползут в углы…
А в голосе просьба, почти мольба:
- Мне тяжко… Снимите с меня кандалы…

Но в сердце у женщины немота,
Не в этой душе просияет пламя.
А снимет их, может быть, только ТА,
В чьём взгляде и холод, и пустота,
Что молча стоит сейчас за дверями.

И вот уж колёса стучат, стучат,
Что кончен полон. И теперь впервые
(Уж нету нужды в нём. Нужны живые!)
Он едет навечно назад… назад…
Он был и остался твоим стократ,
Прими же в объятья его, Россия!

13 октября 1996, Красновидово - Москва


Реликвии страны

Скажи мне: что с тобой, моя страна?
К какой сползать нам новой преисподней,
Когда на рынках продают сегодня
Знамёна, и кресты, и ордена?!

Неважно, как реликвию зовут:
Георгиевский крест иль орден Ленина,
Они высокой славою овеяны,
За ними кровь, бесстрашие и труд!

Ответьте мне: в какой ещё стране
Вы слышали иль где-нибудь встречали,
Чтоб доблесть и отвагу на войне
На джинсы с водкой запросто меняли!

В каком, скажите, царстве-государстве
Посмели бы об армии сказать
Не как о самом доблестном богатстве,
А как о зле иль нравственном распадстве,
Кого не жаль хоть в пекло посылать?!

Не наши ли великие знамёна,
Что вскинуты в дыму пороховом
Рукой Петра, рукой Багратиона
И Жукова! - без чести и закона
Мы на базарах нынче продаём!

Пусть эти стяги разными бывали:
Андреевский, трехцветный или красный,
Не в этом суть, а в том, над чем сияли,
Какие чувства люди в них влагали
И что жило в них пламенно и властно!

Так повелось, что в битве, в окруженье,
Когда живому не уйти без боя,
Последний вомн защищал в сраженье
Не жизнь свою, а знамя полковое.

Так как же мы доныне допускали,
Чтоб сопляки ту дедовскую славу,
Честь Родины, без совести и права,
Глумясь, на рынках запросто спускали!

Любой народ на свете бережёт
Реликвии свои, свои святыни.
Так почему же только наш народ
Толкают нынче к нравственной трясине?!

Ну как же докричаться? Как сказать,
Что от обиды и знамёна плачут!
И продавать их - значит предавать
Страну свою и собственную мать
Да и себя, конечно же, в придачу!

Вставайте ж, люди, подлость обуздать!
Не ждать же вправду гибели и тризны,
Не позволяйте дряни торговать
Ни славою, ни совестью Отчизны!

1992


Перекройка

Сдвинув вместе для удобства парты,
Две «учебно-творческие музы»
Разложили красочную карту
Бывшего Советского Союза.

Молодость к новаторству стремится,
И, рождая новые привычки,
Полная идей географичка
Режет карту с бойкой ученицей.

Всё летит со скоростью предельной,
Жить, как встарь, - сегодня не резон!
Каждую республику отдельно
С шуточками клеят на картон.

Гордую, великую державу,
Что крепчала сотни лет подряд,
Беспощадно ножницы кроят,
И - прощай величие и слава!

От былых дискуссий и мытарств
Не осталось даже и подобья:
Будет в школе новое пособье -
«Карты иностранных государств».

И, свершая жутковатый «труд»,
Со времён Хмельницкого впервые
Ножницы напористо стригут
И бегут, безжалостно бегут
Между Украиной и Россией.

Из-за тучи вырвался закат,
Стала ярко-розовою стенка.
А со стенки классики глядят:
Гоголь, Пушкин, Чехов и Шевченко.

Луч исчез и появился вновь.
Стал багрянцем наливаться свет.
Показалось вдруг, что это кровь
Капнула из карты на паркет…

Где-то глухо громыхают грозы,
Ветер зябко шелестит в ветвях,
И блестят у классиков в глазах
Тихо навернувшиеся слёзы…

17 февраля 1992, Москва


Иванам не помнящим родства

Не могу никак уместить в голове,
Понимаю и всё-таки не понимаю:
Чтоб в стране моей, в нашей столице, в Москве
Издевались над праздником Первое мая!

Дозволяется праздновать всё почём зря
Вплоть до сборищ нудистов и проституции,
Праздник батьки Махно, день рожденья царя,
Но ни слова о празднике Октября
И ни звука отныне о революции!

Если ж что-то и можно порой сказать,
То никак не иначе, чем злое-злое,
Оболванить без жалости всё былое
И как можно глумливее оплевать.

И хотелось бы всем нашим крикунам,
Что державу напористо разрушали,
Лезли в драку, шумели, митинговали,
И сказать, и спросить: - Хорошо ли вам?

Но не тех, разумеется, нет, не тех,
Кто шаманил в парламентах год за годом.
Те давно нахватали за счёт народа,
А всех тех, кто подталкивал их успех.

Пусть не всё было правильно в революции,
Пусть, ломая, крушили порой не то,
И, случалось, победы бывали куцые,
Только кто здесь виновен? Ответьте: кто?

Ваши бабки двужильные? Ваши деды?
От земли, от корыта ли, от станков?
Что за светлую долю, за стяг победы
Не щадили в сраженьях своих голов?

Так ужель они впрямь ничего не стоили:
И Магниток с Запсибом не возвели,
Днепрогэсов с Турксибами не построили,
Не вздымали воздушные корабли?!

То, что рядом, что с нами и что над нами,
Всё большое и малое в том пути,
Разве создано было не их руками?
Зажжено и согрето не их сердцами?
Так куда же от этого нам уйти?!

Пусть потом их и предали, и обмерили
Те, кто правили судьбами их в Кремле.
Но они-то ведь жили и свято верили
В справедливость и правду на всей земле!

И вернутся к вам гены их, не вернутся ли,
Не глумитесь, не трогайте их сердца!
Знайте: были солдаты у революции
И чисты, и бесхитростны до конца!

Так зачем опускаться нам и к чему
Ниже самого глупого разумения?
И отдать просто-напросто на съедение
Всё родное буквально же хоть кому.

Тех, кто рвутся отчаянно за границу,
Пусть обидно, но можно ещё понять:
Плюнуть здесь, чтобы там потом прислужиться.
Ну а вам-то зачем над собой глумиться
И своё же без жалости принижать?

Всё святое топча и швыряя в прах,
Вы любою идейкой, как флагом, машете,
Что ж вы пляшете, дьяволы, на костях,
На отцовских костях ведь сегодня пляшете!

Впрочем, стоп! Ни к чему этот стон сейчас!
Только знайте, что всё может повториться,
И над вами сыны где-то в трудный час
Тоже могут безжалостно поглумиться.

И от вас научившись хватать права,
Будут вас же о прошлое стукать лбами.
Ведь Иваны не помнящие родства
Никому ни на грош не нужны и сами!

И не надо, не рвитесь с судами скорыми,
Ставя жертв и виновников в общий ряд.
Это ж проще всего - всё громить подряд,
Объявив себя мудрыми прокурорами!

Спорьте честно во имя идей святых,
Но в истории бережно разберитесь
И трагической доле отцов своих
И суровой судьбе матерей своих
С превеликим почтением поклонитесь!

16-18 ноября 1991, Переделкино


Грядущий день

Скажите, неужто рехнулся свет?
Ведь круглые сутки зимой и летом
От телеистерик спасенья нет,
И, бурно кидаясь то в явь, то в бред,
Плюют политикою газеты!

Законность? Порядок? - Ищи-свищи!
Вперёд, кто плечисты и кто речисты!
И рвутся к кормушкам политхлыщи
И всякого рода авантюристы!

Сначала поверили: пробил час!
Да здравствует гласность и демократия!
А после увидели: глас-то глас,
Да что-то уж слишком крепки объятия…

Был ветер, что гнул по своим канонам,
Сегодня ты ветром иным гоним.
Вчера поклонялись одним иконам,
Теперь хоть умри, но молись другим.

И часто все крики о демократии
Толкают нас в хаос, как в тёмный лес.
Да, партий полно, только сколько партий
Куда посуровей КПСС!

И как демократию понимать?
Тебе объяснят горячо и дружно:
Что правых бранить - хорошо и нужно.
А левых - ни-ни! И не смей мечтать!

Ругали безжалостно партократию
За должности, дачи и спецпайки,
Но перед алчностью «демократии»
Партийные боссы почти щенки!

И всё же я верю: часы пробьют!
А с кем я? Отвечу без слов лукавых,
Что я ни за левых и ни за правых,
А с теми, кто всё же ещё придут!

Придут и задушат пожар инфляций,
И цены все двинут наоборот,
И, больше не дав уже издеваться,
Поднимут с колен свой родной народ!

Не зря же о правде в сиянье света
Мечтали поэты во все века,
И раз этой верой земля согрета,
То тут хоть убей, но свершится это,
И день тот наступит наверняка!

1991


«Веселье Руси»

Веселье Руси - есть пити.
Владимир Мономах
Кто твердит, что веселье России
                                есть пити? Не лгите!
У истории нашей,
                 у всей нашей жизни спроси,
Обращаюсь ко всем:
                   укажите перстом, докажите,
Кто был счастлив от пьянства у нас
                                   на Великой Руси?!

Говорил стольный князь
                       те слова или нет - неизвестно.
Если ж он даже где-то
                      за бражным столом пошутил,
То не будем смешными,
                      а скажем и гордо, и честно,
Что не глупым же хмелем
                        он русские земли сплотил.

А о том, что без пьянства
                          у нас на Руси невозможно,
Что за рюмку любой
                   даже душу согласен отдать,
Эта ложь так подла,
                    до того непотребно-ничтожна,
Что за это, ей-богу,
                     не жаль и плетьми отрезвлять!

Что ж, не будем скрывать,
                          что на праздник и вправду варили
Брагу, пиво и мёд,
                   что текли по густой бороде.
Но сердца хлеборобов
                     не чарой бездумною жили,
А пьянели от счастья
                     лишь в жарком до хмеля труде.

На земле могут быть
                    и плохими, и светлыми годы,
Человек может быть
                   и прекрасный, и мелочно-злой,
Только нет на планете
                      ни мудрых, ни глупых народов,
Как и пьяниц-народов
                     не видел никто под луной.

Да, меды на Руси
                 испокон для веселья варили.
Что ж до водки -
                 её и в глаза не видали вовек.
Водку пить нас, увы,
                     хорошо чужеземцы учили -
Зло творить человека
                     научит всегда человек!

Нет, в себя же плевать нам,
                            ей-богу, никак не годится.
И зачем нам лукавить
                     и прятать куда-то концы.
Если водку везли нам
                     за лес, за меха и пшеницу
Из земель итальянских
                      ганзейские хваты-купцы.

А о пьянстве российском
                        по всем заграницам орали
Сотни лет наши недруги,
                        подлою брызжа слюной,
Оттого, что мы это им
                      тысячу раз ПОЗВОЛЯЛИ
И в угоду им сами
                  глумились подчас над собой.

А они ещё крепче
                 на шее у родины висли
И, хитря, подымали
                   отчаянный хохот и лай,
Дескать, русский - дурак, дескать,
                                   нет в нём ни чувства, ни мысли,
И по сути своей
                он пьянчуга и вечный лентяй.

И, кидая хулу
              и надменные взгляды косые,
А в поклёпы влагая
                   едва ли не душу свою,
Не признались нигде,
                     что великих сынов у России,
Может, всемеро больше,
                       чем в их заграничном раю.

Впрочем, что там чужие!
                        Свои же в усердии зверском
(А всех злее, как правило,
                           ранит ведь свой человек)
Обвинили народ свой
                    едва ль не в запойстве вселенском
И издали указ,
               о каком не слыхали вовек!

И летели приказы,
                  как мрачно-суровые всадники,
Видно, грозная сила была
                         тем приказам дана,
И рубили, рубили повсюду
                         в стране виноградники,
И губились безжалостно
                       лучшие марки вина…

Что ответишь и скажешь
                       всем этим премудрым законщикам,
Что, шагая назад,
                  уверяли, что мчатся вперёд,
И которым практически
                      было плевать на народ
И на то, что мильоны
                     в карманы летят к самогонщикам.

Но народ в лицемерье
                     всегда разбирается тонко.
Он не слушал запретов
                      и быть в дураках не желал.
Он острил и бранился,
                      он с вызовом пил самогонку
И в хвостах бесконечных
                        когда-то за водкой стоял.

Унижали народ.
               До чего же его унижали!
То лишали всех прав
                    в деспотично-свинцовые дни,
То о серости пьяной
                    на всех перекрёстках кричали,
То лишали товаров,
                   то слова и хлеба лишали,
То считали
           едва ли не быдлу тупому сродни.

А народ всё живёт,
                   продолжая шутить и трудиться,
Он устало чихает
                 от споров идей и систем,
Иногда он молчит,
                  иногда обозлённо бранится
И на митинги ходит
                   порой неизвестно зачем.

Но когда-то он всё же
                      расправит усталые плечи
И сурово посмотрит на всё,
                           что творится кругом.
И на все униженья
                  и лживо-крикливые речи
Грохнет по столу грозно
                        тяжёлым своим кулаком.

И рассыплются вдребезги
                        злобные, мелкие страсти,
Улыбнётся народ:
                 «Мы вовеки бессмертны, страна!»
И без ханжества в праздник
                           действительной правды и счастья
Выпьет полную чашу
                   горящего солнцем вина!

1990


Банкроты

Любовь сегодня, словно шляпу, скинули.
Сердца так редко от восторга бьются.
Любовь как будто в угол отодвинули,
Над ней теперь едва ли не смеются.

Конечно, жизнь от зла не остановится,
Но как, увы, со вздохом не признаться,
Что дети часто словно производятся,
Вот именно, цинично производятся,
А не в любви и счастии родятся.

Любовь не то чтоб полностью забыли,
А как бы новый написали текст.
Её почти спокойно заменили
На пьянство, порновидики и секс.

Решили, что кайфуют. И вкушают
Запретных прежде сексуальных «яств».
И, к сожаленью, не подозревают,
Что может быть отчаянно теряют
Редчайшее богатство из богатств.

Считают так: свобода есть свобода!
Ну чем мы хуже зарубежных стран?!
И сыплют дрянь на головы народа,
И проститутки лезут на экран.

Что ж, там и впрямь когда-то многократно
Ныряли в секс, над чувствами смеясь.
Потом, очнувшись, кинулись обратно,
А мы как будто сами ищем пятна,
Берём и лезем откровенно в грязь.

И тут нам превосходно помогают
Дельцы, чьи души - доллары и ложь,
Льют грязь рекой, карманы набивают -
Тони в дерьме, родная молодежь!

А жертвы всё глотают и глотают,
Ничем святым давно не зажжены,
Глотают и уже не ощущают,
Во что они почти превращены.

И до чего ж обидно наблюдать
Всех этих юных и не юных «лириков»,
Потасканных и проржавевших циников,
Кому любви уже не повстречать.

И что их спесь, когда сто раз подряд
Они провоют жалобными нотами,
Когда себя однажды ощутят
Всё, всё навек спустившими банкротами.

Нет, нет, не стыд! Такая вещь, как «стыдно»,
Ни разу не встречалась в их крови.
А будет им до ярости завидно
Смотреть на то, как слишком очевидно
Другие люди счастливы в любви!

1990


Литературным недругам моим

Мне просто жаль вас, недруги мои.
Ведь сколько лет, здоровья не жалея,
Ведёте вы с поэзией моею
Почти осатанелые бои.

Что ж, я вам верю: ревность - штука злая,
Когда она терзает и грызёт,
Ни тёмной ночью спать вам не даёт,
Ни днём работать, душу иссушая.

И вы шипите зло и раздражённо,
И в каждой фразе ненависти груз.
- Проклятье, как и по каким законам
Его стихи читают миллионы
И сколько тысяч знает наизусть!

И в ресторане, хлопнув по второй,
Друг друга вы щекочете спесиво!
- Асадов - чушь. Тут всё несправедливо!
А кто талант - так это мы с тобой!..

Его успех на год, ну пусть на три,
А мода схлынет - мир его забудет.
Да, года три всего, и посмотри,
Такого даже имени не будет!

А чтобы те пророчества сбылись,
И тщетность их отлично понимая,
Вы за меня отчаянно взялись
И кучей дружно в одного впились,
Перевести дыханья не давая.

Орут, бранят, перемывают кости,
И часто непонятно, хоть убей,
Откуда столько зависти и злости
Порой бывает в душах у людей!

Но мчат года: уже не три, не пять,
А песни рвутся в бой и не сгибаются,
Смелей считайте: двадцать, двадцать пять.
А крылья - ввысь, и вам их не сломать,
А молодость живёт и продолжается!

Нескромно? Нет, простите, весь свой век
Я был скромней апрельского рассвета,
Но если бьют порою, как кастетом,
Бьют, не стесняясь, и зимой и летом,
Так может же взорваться человек!

Взорваться и сказать вам: посмотрите,
Ведь в залы же, как прежде, не попасть,
А в залах негде яблоку упасть.
Хотите вы того иль не хотите -
Не мне, а вам от ярости пропасть!

Но я живу не ради славы, нет,
А чтобы сделать жизнь ещё красивей.
Кому-то сил придать в минуты бед,
Влить в чьё-то сердце доброту и свет,
Кого-то сделать чуточку счастливей!

А если вдруг мой голос оборвётся,
О, как вы страстно кинетесь тогда
Со мной ещё отчаянней бороться,
Да вот торжествовать-то не придётся,
Читатель ведь на ложь не поддаётся,
А то и адресует кой-куда…

Со всех концов, и это не секрет,
Как стаи птиц, ко мне несутся строки.
Сто тысяч писем - вот вам мой ответ!
Сто тысяч писем - светлых и высоких!

Не нравится? Вы морщитесь, кося?
Но ведь не я, а вы меня грызёте!
А правду, ничего, переживёте!
Вы - крепкие. И речь ещё не вся.

А сколько в мире быть моим стихам,
Кому судить поэта и солдата?
Пускай не мне, зато уж и не вам!
Есть выше суд и чувствам и словам.
Тот суд - народ. И заявляю вам,
Что вот в него-то я и верю свято!

Ещё я верю (а ведь так и станется),
Что честной песни вам не погасить.
Когда от зла и дыма не останется,
Той песне, ей же богу, не состариться,
А только крепнуть, молодеть и жить!

1981


Грохочет тринадцатый день войны

Грохочет тринадцатый день войны.
Ни ночью, ни днём передышки нету.
Вздымаются взрывы, слепят ракеты,
И нет ни секунды для тишины.

Как бьются ребята - представить страшно!
Кидаясь в двадцатый, тридцатый бой
За каждую хату, тропинку, пашню,
За каждый бугор, что до боли свой…

И нету ни фронта уже, ни тыла,
Стволов раскалённых не остудить!
Окопы - могилы… и вновь могилы…
Измучились вдрызг, на исходе силы,
И всё-таки мужества не сломить.

О битвах мы пели не раз заране,
Звучали слова и в самом Кремле
О том, что коль завтра война нагрянет,
То вся наша мощь монолитом встанет
И грозно пойдёт по чужой земле.

А как же действительно всё случится?
Об этом - никто и нигде. Молчок!
Но хлопцы в том могут ли усомнится?
Они могут только бесстрашно биться,
Сражаясь за каждый родной клочок!

А вера звенит и в душе, и в теле,
Что главные силы уже идут!
И завтра, ну может, через неделю
Всю сволочь фашистскую разметут.

Грохочет тринадцатый день война
И, лязгая, рвётся всё дальше, дальше…
И тем она больше всего страшна,
Что прёт не чужой землёй, а нашей.

Не счесть ни смертей, ни числа атак,
Усталость пудами сковала ноги…
И, кажется, сделай ещё хоть шаг,
И замертво свалишься у дороги…

Комвзвода пилоткою вытер лоб:
- Дели сухари! Не дрейфить, люди!
Неделя, не больше ещё пройдёт,
И главная сила сюда прибудет.

На лес, будто сажа, свалилась мгла…
Ну где же победа и час расплаты?!
У каждого кустика и ствола
Уснули измученые солдаты…

Эх, знать бы бесстрашным бойцам страны,
Смертельно усталым солдатам взвода,
Что ждать ни подмоги, ни тишины
Не нужно. И что до конца войны
Не дни, а четыре огромных года.

?


Родине
(Лирический монолог)

Как жаль мне, что гордые наши слова
«Держава», «Родина» и «Отчизна»
Порою затёрты, звенят едва
В простом словаре повседневной жизни.

Я этой болтливостью не грешил.
Шагая по жизни путём солдата,
Я просто с рожденья тебя любил
Застенчиво, тихо и очень свято.

Какой ты была для меня всегда?
Наверное, в разное время разной.
Да, именно разною, как когда,
Но вечно моей и всегда прекрасной!

В каких-нибудь пять босоногих лет
Мир - это улочка, мяч футбольный,
Сабля, да синий змей треугольный,
Да голубь, вспарывающий рассвет.

И если б тогда у меня примерно
Спросили: какой представляю я
Родину? Я бы сказал, наверно:
- Она такая, как мама моя!

А после я видел тебя иною,
В свисте метельных уральских дней,
Тоненькой, строгой, с большой косою -
Первой учительницей моей.

Жизнь открывалась почти как в сказке,
Где с каждой минутой иная ширь,
Когда я шёл за твоей указкой
Всё выше и дальше в громадный мир!

Случись, рассержу я тебя порою -
Ты, пожурив, улыбнёшься вдруг
И скажешь, мой чуб потрепав рукою:
- Ну ладно. Давай выправляйся, друг!

А помнишь встречу в краю таёжном,
Когда, заблудившись, почти без сил,
Я сел на старый сухой валёжник
И обречённо глаза прикрыл?

Сочувственно кедры вокруг шумели,
Стрекозы судачили с мошкарой:
- Отстал от ребячьей грибной артели…
Жалко… Совсем ещё молодой!

И тут, будто с суриковской картины,
Светясь от собственной красоты,
Шагнула ты, чуть отведя кусты,
С корзинкою, алою от малины.

Взглянула и всё уже поняла:
- Ты городской?.. Ну дак что ж, бывает…
У нас и свои-то, глядишь, плутают.
Пойдём-ка! - И руку мне подала.

И, сев на разъезде в гремящий поезд,
Хмельной от хлеба и молока,
Я долго видел издалека
Тебя, стоящей в заре по пояс…

Кто ты, пришедшая мне помочь?
Мне и теперь разобраться сложно:
Была ты и впрямь лесникова дочь
Или «хозяйка» лесов таёжных?

А впрочем, в каком бы я ни был краю
И как бы ни жил и сейчас, и прежде,
Я всюду, я сразу тебя узнаю -
Голос твой, руки, улыбку твою,
В какой ни явилась бы ты одежде!

Помню тебя и совсем иной.
В дымное время, в лихие грозы,
Когда завыли над головой
Чужие чёрные бомбовозы!

О, как же был горестен и суров
Твой образ, высоким гневом объятый,
Когда ты смотрела на нас с плакатов
С винтовкой и флагом в дыму боёв!

И, встав против самого злого зла,
Я шёл, ощущая двойную силу:
Отвагу, которую ты дала,
И веру, которую ты вселила.

А помнишь, как встретились мы с тобой,
Солдатской матерью, чуть усталой,
Холодным вечером подо Мгой,
Где в поле солому ты скирдовала.

Смуглая, в жёлтой сухой пыли,
Ты, распрямившись, на миг застыла,
Затем поклонилась до самой земли
И тихо наш поезд перекрестила…

О, сколько же, сколько ты мне потом
Встречалась в сёлах и городищах -
Вдовой, угощавшей ржаным ломтём,
Крестьянкой, застывшей над пепелищем…

Я голос твой слышал средь всех тревог,
В затишье и в самом разгаре боя.
И что бы я вынес? И что бы смог?
Когда бы не ты за моей спиною!

А в час, когда, вскинут столбом огня,
Упал я на грани весны и лета,
Ты сразу пришла. Ты нашла меня.
Даже в бреду я почуял это…

И тут, у гибели на краю,
Ты тихо шинелью меня укрыла
И на колени к себе положила
Голову раненую мою.

Давно это было или вчера?
Как звали тебя: Антонина? Алла?
Имени нету. Оно пропало.
Помню лишь - плакала медсестра.
Сидела, плакала и бинтовала…

Но слёзы не слабость. Когда гроза
Летит над землёй в орудийном гуле.
Отчизна, любая твоя слеза
Врагу отольётся штыком и пулей!

Но вот свершилось! Пропели горны!
И вновь сверкнула голубизна,
И улыбнулась ты в мир просторный,
А возле ног твоих птицей чёрной
Лежала замершая война!

Так и стояла ты: в гуле маршей,
В цветах после бед и дорог крутых,
Под взглядом всех наций рукоплескавших -
Мать двадцати миллионов павших
В объятьях двухсот миллионов живых!

Мчатся года, как стремнина быстрая…
Родина! Трепетный гром соловья!
Росистая, солнечная, смолистая,
От вьюг и берёз белоснежно чистая,
Счастье моё и любовь моя!

Ступив мальчуганом на твой порог,
Я верил, искал, наступал, сражался.
Прости, если сделал не всё, что мог,
Прости, если в чём-нибудь ошибался!

Возможно, что, вечно душой горя
И никогда не живя бесстрастно,
Кого-то когда-то обидел зря, -
А где-то кого-то простил напрасно.

Но пред тобой никогда, нигде, -
И это, поверь, не пустая фраза! -
Ни в споре, ни в радости, ни в беде
Не погрешил, не схитрил ни разу!

Пусть редко стихи о тебе пишу
И не трублю о тебе в газете -
Я каждым дыханьем тебе служу
И каждой строкою тебе служу,
Иначе зачем бы и жил на свете!

И если ты спросишь меня сердечно,
Взглянув на прожитые года:
- Был ты несчастлив? - отвечу: - Да!
- Знал ли ты счастье? - скажу: - Конечно!

А коли спросишь меня сурово:
- Ответь мне: а беды, что ты сносил,
Ради меня пережил бы снова?
- Да! - я скажу тебе. - Пережил!

- Да! - я отвечу. - Ведь если взять
Ради тебя даже злей напасти,
Без тени рисовки могу сказать:
Это одно уже будет счастьем!

Когда же ты скажешь мне в третий раз:
- Ответь без всякого колебанья:
Какую просьбу или желанье
Хотел бы ты высказать в смертный час?

И я отвечу: - В грядущей мгле
Скажи поколеньям иного века:
Пусть никогда человек в человека
Ни разу не выстрелит на земле!

Прошу: словно в пору мальчишьих лет,
Коснись меня доброй своей рукою.
Нет, нет, я не плачу… Ну что ты, нет…
Просто я счастлив, что я с тобою…

Ещё передай, разговор итожа,
Тем, кто потом в эту жизнь придут,
Пусть так они тебя берегут,
Как я. Даже лучше, чем я, быть может.

Пускай, по-своему жизнь кроя,
Верят тебе они непреложно.
И вот последняя просьба моя:
Пускай они любят тебя, как я,
А больше любить уже невозможно!

?


Итог

Да, вы со мною были нечестны.
Вы предали меня. И, может статься,
Не стоило бы долго разбираться,
Нужны вы мне теперь иль не нужны?

Нет, я не жажду никакой расплаты!
И, как ни жгут минувшего следы,
Будь предо мной вы только виноваты,
То это было б пол ещё беды.

Но вы, с душой недоброю своей,
Всего скорее даже не увидели,
Что вслед за мною ни за что обидели
Совсем для вас неведомых людей…

Всех тех, кому я после встречи с вами
Как, может быть, они ни хороши,
Отвечу не сердечными словами,
А горьким недоверием души.

?


Домовой

Былому конец! Электронный век!
Век плазмы и атомных вездеходов!
Давно, нефтяных устрашась разводов,
Русалки уплыли из шумных рек.

Зачем теперь мифы и чудеса?!
Кругом телевизоры, пылесосы.
И вот домовые, лишившись спроса,
По слухам, ушли из домов в леса.

А город строился, обновлялся:
Все печи - долой и старьё - долой!
И вот наконец у трубы остался
Последний в городе домовой.

Средь старых ящиков и картонок,
Кудлатый, с бородкою на плече,
Сидел он, кроха, на кирпиче
И плакал тихонечко, как котёнок.

Потом прощально провёл черту,
Медленно встал и полез на крышу.
Уселся верхом на коньке, повыше,
И с грустью уставился в темноту.

Вздохнул обиженно и сердито
И тут увидел моё окно,
Которое было освещено,
А форточка настежь была открыта.

Пускай всего ему не суметь,
Но в кое-каких он силён науках.
И в форточку комнатную влететь
Ему это - плёвая, в общем, штука!

И вот, умостясь на моём столе,
Спросил он, сквозь космы тараща глазки:
- Ты веришь, поэт, в чудеса и сказки?
- Ещё бы! На то я и на земле!

- Ну то-то, спасибо хоть есть поэты.
А то ведь и слова не услыхать.
Грохочут моторы, ревут ракеты,
Того и гляди, что от техники этой
И сам, как машина, начнёшь рычать!

Не жизнь, а бездомная ерунда:
Ни поволшебничать, ни приютиться,
С горя даже нельзя удавиться,
Мы же - бессмертные. Вот беда!

- Простите, - сказал я, - чем так вот маяться,
Нельзя ли на отдых? Ведь вы уж дед!
- Э, милый! Кто с этим сейчас считается?!
У нас на пенсию полагается
Не раньше, чем после трёх тысяч лет.

Где вечно сидел домовой? В тепле.
А тут вот изволь наниматься лешим,
Чтоб выть, словно филин, в пустом дупле
Да ведьм непотребностью всякой тешить.

То мокни всю ночь на сучке в грозу,
То прыгай в мороз под еловой шапкой.
- И, крякнув, он бурой мохнатой лапкой
Сурово смахнул со щеки слезу.

- Ведь я бы сгодился ещё… Гляди.
А жить хоть за шкафом могу, хоть в валенке.
- И был он такой огорчённо-маленький,
Что просто душа занялась в груди.

- Да, да! - закричал я. - Я вас прошу!
И будьте хранителем ярких красок.
Да я же без вас ни волшебных сказок,
Ни песен душевных не напишу!

Он важно сказал, просияв: - Идёт! -
Затем, бородою взмахнув, как шарфом,
Взлетел и исчез, растворясь, за шкафом,
И всё! И теперь у меня живёт!

?


Бессонница

Полночь небо звёздами расшила,
Синий свет над крышами дрожит…
Месяц - наше доброе светило
Над садами топает уныло,
Видно, сны людские сторожит.

Бьёт двенадцать. Поздняя пора.
Только знаю, что тебе не спится,
И свои пушистые ресницы
Ты сомкнуть не можешь до утра.

На губах то ласковое слово,
Те слова колючие, как ёж,
Где-то там, то нежно, то сурово,
То любя, то возмущаясь снова,
Ты со мной дискуссии ведёшь.

Кто в размолвке виноват у нас?
Разве можно завтра разобраться,
Да к тому ж хоть в чём-нибудь признаться
При упрямстве милых этих глаз?!

Да и сам я тоже не святой.
И за мной нелепого немало.
Светлая моя, когда б ты знала,
Как я рвусь сейчас к тебе душой.

Кто же первым подойдёт из нас?
Вот сейчас ты сердцем не владеешь,
Ты лежишь и не смыкаешь глаз,
Но едва придёт рассветный час,
Ты, как мрамор, вновь закаменеешь,

Ничего. Я первым подойду.
Перед счастьем надо ли гордиться?!
Спи спокойно. Завтра я найду
Славный способ снова помириться!

?


Баллада о буланом Пенсионере

Среди пахучей луговой травы
Недвижный он стоит, как изваянье,
Стоит, не подымая головы,
Сквозь дрёму слыша птичье щебетанье.

Цветы, ручьи… Ему-то что за дело!
Он слишком стар, чтоб радоваться им:
Облезла грива, морда поседела,
Губа отвисла, взгляд подёрнул дым…

Трудился он, покуда были силы,
Пока однажды, посреди дороги,
Не подкачали старческие жилы,
Не подвели натруженные ноги.

Тогда решили люди: «Хватит, милый!
Ты хлеб возил и веялки крутил.
Теперь ты - конь без лошадиной силы,
Но ты свой отдых честно заслужил!»

Он был на фронте боевым конём,
Конём рабочим слыл для всех примером,
Теперь каким-то добрым шутником
Он прозван был в селе Пенсионером.

Пускай зовут! Ему-то что за дело?!
Он чуток только к недугам своим:
Облезла грива, морда поседела,
Губа отвисла, взгляд подёрнул дым…

Стоит и дремлет конь среди ромашек,
А сны плывут и рвутся без конца…
Быть может, под седлом сейчас он пляшет
Под грохот мин на берегу Донца.

«Марш! Марш!» -
                сквозь дым доваторский бросок!
Но чует конь, пластаясь на скаку,
Как старшина схватился за луку,
С коротким стоном выронив клинок…

И верный конь не выдал старшины,
Он друга спас, он в ночь ушёл карьером!
Теперь он стар… Он часто видит сны.
Его зовут в селе Пенсионером…

Дни что возы: они ползут во мгле…
Вкус притупился, клевер - как бумага.
И, кажется, ничто уж на земле
Не оживит и не встряхнёт конягу.

Но как-то раз, округу пробуждая,
В рассветный час раздался стук и звон.
То по шоссе, манёвры совершая,
Входил в деревню конный эскадрон.

И над садами, над уснувшим плёсом,
Где в камышах бормочет коростель,
Рассыпалась трубы медноголосой
Горячая раскатистая трель.

Как от удара, вздрогнул старый конь!
Он разом встрепенулся, задрожал,
По сонным жилам пробежал огонь,
И он вдруг, вскинув голову, заржал!

Потом пошёл. Нет, нет, он поскакал!
Нет, полетел! Под ним земля качалась,
Подковами он пламень высекал!
По крайней мере, так ему казалось…

Взглянул и вскинул брови эскадронный:
Стараясь строго соблюдать равненье,
Шёл конь без седока и снаряженья,
Пристроившись в хвосте его колонны.

И молвил он: - А толк ведь есть в коне!
Как видно, он знаком с военным строем! -
И, старика похлопав по спине,
Он весело сказал: - Привет героям!

Четыре дня в селе стоял отряд.
Пенсионер то навещал обозы,
То с важным видом обходил наряд,
То шёл на стрельбы, то на рубку лозы.

Он сразу словно весь помолодел:
Стоял ровнее, шёл - не спотыкался,
Как будто шкуру новую надел,
В живой воде как будто искупался!

В вечерний час, когда закат вставал,
Трубы пронёсся серебристый звон;
То навсегда деревню покидал,
Пыля просёлком, конный эскадрон.

«Марш! Марш!» И только холодок в груди,
Да ветра свист, да бешеный карьер!
И разом всё осталось позади:
Дома, сады и конь Пенсионер.

Горел камыш, закатом обагрённый,
Упругий шлях подковами звенел.
Взглянул назад весёлый эскадронный,
Взглянул назад - и тотчас потемнел!

С холма, следя за бешеным аллюром,
На фоне догорающего дня
Темнела одинокая фигура
Вдруг снова постаревшего коня…

?


Бычок
(Шутка)

Топая упругими ногами,
Шёл бычок тропинкой луговой,
Дёргал клевер мягкими губами
И листву щипал над головой.

Чёрный, гладкий, с белыми боками,
Шёл он, раздвигая лбом кусты,
И смотрел на птиц и на цветы
Глупо-удивлёнными глазами.

Он без дела усидеть не мог:
Опрокинул носом кадку с пойлом
И ушёл из маминого стойла
По одной из множества дорог.

Шёл бычок свободно и легко
И не знал, что солнце уже низко
И что если мама далеко,
То опасность ходит очень близко!

Да, в лесу не может быть иначе.
И когда услышал за спиной
Жадный и протяжный волчий вой,
Замерла в груди душа телячья!

Он помчался, в ужасе мыча,
Чёрный хвостик изогнув колечком,
На краю обрыва, возле речки,
Он остановился сгоряча.

Увидал, что смерть его близка:
Сзади - волки, впереди - река,
И, в последний миг найдя спасенье,
Он шагнул… в моё стихотворенье!

?


Двадцатый век

Ревёт в турбинах мощь былинных рек,
Ракеты, кванты, электромышленье…
Вокруг меня гудит двадцатый век,
В груди моей стучит его биенье.

И если я понадоблюсь потом
Кому-то вдруг на миг или навеки,
Меня ищите не в каком ином,
А пусть в нелёгком, пусть в пороховом,
Но именно в моём двадцатом веке.

Ведь он, мой век, и радио открыл,
И в космос взмыл быстрее ураганов,
Кино придумал, атом расщепил
И засветил глаза телеэкранов.

Он видел и свободу и лишенья,
Свалил фашизм в пожаре грозовом,
И верю я, что всё-таки о нём
Потомки наши вспомнят с уваженьем.

За этот век, за то, чтоб день его
Всё ярче и добрее разгорался,
Я не жалел на свете ничего
И даже перед смертью не сгибался!

И, горячо шагая по планете,
Я полон дружбы к веку моему.
Ведь как-никак назначено ему,
Вот именно, и больше никому,
Второе завершить тысячелетье.

Имеет в жизни каждый человек
И адрес свой, и временные даты.
Даны судьбой и мне координаты:
«СССР. Москва. Двадцатый век».

И мне иного адреса не надо.
Не знаю, как и много ль я свершил?
Но если я хоть что-то заслужил,
То вот чего б я пожелал в награду:

Я честно жил всегда на белом свете,
Так разреши, судьба, мне дошагать
До новогодней смены двух столетий,
Да что столетий - двух тысячелетий,
И тот рассвет торжественный обнять!

Я представляю, как всё это будет:
Салют в пять солнц, как огненный венец.
Пять миллионов грохнувших орудий
И пять мильярдов вспыхнувших сердец!

Судьба моя, пускай дороги круты,
Не обрывай досрочно этот путь.
Позволь мне ветра звёздного глотнуть
И чрез границу руку протянуть
Из века в век хотя бы на минуту!

И в тишине услышать самому
Грядущей эры поступь на рассвете,
И стиснуть руку дружески ему -
Весёлому потомку моему,
Что будет жить в ином тысячелетье.

А если всё же мне не суждено
Шагнуть на эту сказочную кромку,
Ну что ж, я песней постучусь в окно.
Пусть эти строки будут всё равно
Моим рукопожатием потомку!

1976


Ночная песня

Фиолетовый вечер забрался в сад,
Рассыпая пушинками сновиденья.
А деревья всё шепчутся и не спят,
А деревья любуются на закат,
И кивают, и щурятся с наслажденьем.

- Спать пора, - прошептал, улыбаясь, вечер,
Он приятелю синим платком махнул,
И тогда, по-разбойничьи свистнув, ветер
Подлетел и багровый закат задул.

Покружил и умчал по дороге прочь.
Сразу стало темно и пустынно даже.
Это в чёрных одеждах шагнула ночь
И развесила мрак, как густую пряжу.

И от этой сгустившейся темноты,
Что застыла недвижно, как в карауле,
Все деревья, все травы и все цветы
Тихо-тихо ресницы свои сомкнули.

А чтоб спать им светло и спокойно было
И никто не нарушил бы тишину,
Ночь бесшумно созвездья вверху включила
И большую оранжевую луну.

Всюду блики: по саду и у крылечка,
Будто кто-то швырнул миллион монет.
За оврагом, притихшая сонно речка,
Словно мокрый асфальт, отражает свет,

У рябины во мраке дрожат рубины
Тёмно-красным огнём. А внизу под ней
Сруб колодца, как горло бутылки винной,
Что закопана в землю до вешних дней.

В вышину, точно в вечность, раскрыты двери.
Над кустами качается лунный дым,
И трава, будто мех дорогого зверя,
Отливает то синим, то золотым…

Красота - всё загадочней, ярче, шире,
Словно всюду от счастья висят ключи.
Тонко звёзды позванивают в эфире…
И затмить красоту эту может в мире
Лишь любовь, что шагнёт вдруг к тебе в ночи!

1976


Бурундучок

Блеск любопытства в глазишках чёрных,
Стойка, пробежка, тугой прыжок.
Мчится к вершине ствола задорно
Весёлый и шустрый бурундучок.

Бегает так он не для потехи -
Трудяга за совесть, а не за страх.
В защёчных мешочках, как в двух рюкзачках,
Он носит и носит к зиме орехи.

А дом под корнями - сплошное чудо!
Это и спальня, и сундучок.
Орехов нередко порой до пуда
Хранит в нём дотошный бурундучок.

Но жадность сжигает людей иных
Раньше, чем им довелось родиться.
И люди порою «друзей меньших»
Не бьют, а «гуманно» лишь грабят их,
Грабёж - это всё-таки не убийство!

И, если матёрому браконьеру
Встретится норка бурундучка,
Разбой совершится наверняка
Самою подлою, злою мерой!

И разве легко рассказать о том,
Каким на закате сидит убитым
«Хозяин», что видит вконец разрытым
И в прах разорённым родимый дом.

Охотники старые говорят
(А старым охотникам как не верить!),
Что слёзы блестят на мордашке зверя,
И это не столько от злой потери,
Сколько обида туманит взгляд.

Влезет на ветку бурундучок,
Теперь его больше ничто не ранит,
Ни есть и ни пить он уже не станет,
Лишь стихнет, сгорбясь, как старичок.

Тоска - будто льдинка: не жжёт, не гложет,
Охотники старые говорят,
Что так на сучке просидеть он может
Порой до пятнадцати дней подряд.

От слабости шею не удержать,
Стук сердца едва ощутим и редок…
Он голову тихо в скрещенье веток
Устроит и веки смежит опять…

Мордашка забавная, полосатая
Лежит на развилке без всяких сил…
А жизнь в двух шагах с чебрецом и мятою,
Да в горе порою никто не мил…

А ветер предгрозья, тугой, колючий,
Вдруг резко ударит, тряхнёт сучок,
И закачается бурундучок,
Повиснув навек меж землёй и тучей…

Случалось, сова или хорь встревожит,
Он храбро умел себя защитить.
А подлость вот чёрную пережить
Не каждое сердце, как видно, может…

1975


«Адам» и «Ева»

В сирени тонет подмосковный вечер,
Летят во тьму кометы поездов,
И к лунным бликам тянутся навстречу
Закинутые головы цветов.

Над крышами, сгущая синеву,
Торжественно горят тысячелетья…
Раскинув крылья, утомлённый ветер
Планирует бесшумно на траву.

Ты рядом. Подожди, не уходи!
Ты и зима, и огненное лето!
А вдруг уже не будет впереди
Ни этих встреч, ни этого рассвета?!

Прости, я знаю, чушь и ерунда!
А впрочем, страхи и тебя терзают.
Ведь если что-то дорого бывает,
Везде и всюду чудится беда.

Но, коль сердец и рук не разомкнуть,
Тогда долой все тучи и метели!
Эх, нам сейчас с тобой бы где-нибудь,
Обнявшись, прямо с палубы шагнуть
На землю, не обжитую доселе!

Но «шарик», к сожаленью, обитаем
И вдаль, и вширь по сушам и морям.
Но мы - вдвоём и веры не теряем,
Что всё равно когда-нибудь слетаем
К далёким и неведомым мирам.

И вот однажды, счастьем озарённые,
Мы выйдем на безвестный космодром,
И будем там мы первыми влюблёнными
И первый факел радостно зажжём.

Пошлём сигнал в далёкое отечество
И выпьем чашу в предрассветной мгле.
Затем от нас начнётся человечество,
Как от Адама с Евой на земле…

Адам и Ева - жизнь наверняка:
На сотни вёрст - ни споров, ни измены…
Горят, пылают всполохи вселенной…
Всё это так и будет. А пока:

В сирени тонет подмосковный вечер,
Летят во тьму кометы поездов,
И к лунным бликам тянутся навстречу
Закинутые головы цветов…

Пропел щегол над придорожной ивой,
Струится с веток сумрак с тишиной…
А на скамейке, тихий и счастливый,
«Адам» целует «Еву» под луной…

1975


Царица-гусеница

- Смотри! Смотри, какая раскрасавица! -
Мальчишка смотрит радостно на мать. -
Царица-гусеница! Правда, нравится?
Давай её кормить и охранять!

И вправду, будто древняя царица,
Таинственным сказаниям сродни,
На краснобоком яблоке в тени
Сияла золотая гусеница.

Но женщина воскликнула: - Пустое! -
И засмеялась: - Ах ты, мой сверчок!
Готов везде оберегать живое.
Да это же вредитель, дурачок!

В четыре года надо быть мужчиной!
Соображай. Ты видишь, вот сюда
Она вползёт, попортит сердцевину,
И яблоко - хоть выброси тогда!

Нет, нам с тобой такое не годится.
Сейчас мы глянем, что ты за герой, -
Она стряхнула с ветки гусеницу:
- А ну-ка, размозжи её ногой!

И мальчик, мину напуская злую
И подавляя втайне тошноту,
Шагнул ногой на тёплую, живую,
Жемчужно-золотую красоту…

- Вот это славно! Умница, хвалю! -
И тот, стремясь покончить с добротою,
Вскричал со зверски поднятой ногою:
- Кидай ещё! Другую раздавлю!

Мать с древних пор на свете против зла.
Но как же этой непонятно было,
Что сердцевину яблока спасла,
А вот в мальчишке что-то загубила…

1975


Россия начиналась не с меча

Россия начиналась не с меча,
Она с косы и плуга начиналась.
Не потому, что кровь не горяча,
А потому, что русского плеча
Ни разу в жизни злоба не касалась…

И стрелами звеневшие бои
Лишь прерывали труд её всегдашний.
Недаром конь могучего Ильи
Осёдлан был хозяином на пашне.

В руках, весёлых только от труда,
По добродушью иногда не сразу
Возмездие вздымалось. Это да.
Но жажды крови не было ни разу.

А коли верх одерживали орды,
Прости, Россия, беды сыновей.
Когда бы не усобицы князей,
То как же ордам дали бы по мордам!

Но только подлость радовалась зря.
С богатырём недолговечны шутки:
Да, можно обмануть богатыря,
Но победить - вот это уже дудки!

Ведь это было так же бы смешно,
Как, скажем, биться с солнцем и луною,
Тому порукой - озеро Чудское,
Река Непрядва и Бородино.

И если тьмы тевтонцев иль Батыя
Нашли конец на родине моей,
То нынешняя гордая Россия
Стократ ещё прекрасней и сильней!

И в схватке с самой лютою войною
Она и ад сумела превозмочь.
Тому порукой - города-герои
В огнях салюта в праздничную ночь!

И вечно тем сильна моя страна,
Что никого нигде не унижала.
Ведь доброта сильнее, чем война,
Как бескорыстье действеннее жала.

Встаёт заря, светла и горяча.
И будет так вовеки нерушимо.
Россия начиналась не с меча,
И потому она непобедима!

1974


Девушка и лесовик
(Сказка-шутка)

На старой осине в глуши лесной
Жил леший, глазастый и волосатый.
Для лешего был он ещё молодой -
Лет триста, не больше. Совсем незлой,
Задумчивый, тихий и неженатый.

Однажды у Чёрных болот, в лощине,
Увидел он девушку над ручьём -
Красивую, с полной грибной корзиной
И в ярком платьице городском.

Видать, заблудилась. Стоит и плачет.
И леший вдруг словно затосковал…
Ну как её выручить? Вот задача!
Он спрыгнул с сучка и, уже не прячась,
Склонился пред девушкой и сказал:

- Не плачь! Ты меня красотой смутила.
Ты - радость! И я тебе помогу! -
Девушка вздрогнула, отскочила,
Но вслушалась в речи и вдруг решила:
«Ладно. Успею ещё! Убегу!»

А тот протянул ей в косматых лапах
Букет из фиалок и хризантем.
И так был прекрасен их свежий запах,
Что страх у девчонки пропал совсем…

Свиданья у девушки в жизни были.
Но если по-честному говорить,
То, в общем, ей редко цветы дарили
И радостей мало преподносили,
Больше надеялись получить.

А леший промолвил: - Таких обаятельных
Глаз я нигде ещё не встречал! -
И дальше, смутив уже окончательно,
Тихо ей руку поцеловал.

Из мха и соломки он сплёл ей шляпу.
Был ласков, приветливо улыбался.
И хоть и не руки имел, а лапы,
Но даже «облапить» и не пытался.

Донёс ей грибы, через лес провожая,
В трудных местах впереди идя,
Каждую веточку отгибая,
Каждую ямочку обходя.

Прощаясь у вырубки обгоревшей,
Он грустно потупился, пряча вздох.
А та вдруг подумала: «Леший, леший,
А вроде, пожалуй, не так и плох!»

И, пряча смущенье в букет, красавица
Вдруг тихо промолвила на ходу:
- Мне лес этот, знаете, очень нравится,
Наверно, я завтра опять приду! -

Мужчины, встревожьтесь! Ну кто ж не знает,
Что женщина, с нежной своей душой,
Сто тысяч грехов нам простит порой,
Простит, может, даже ночной разбой!
Но вот невнимания не прощает…

Вернёмся же к рыцарству в добрый час
И к ласке, которую мы забыли,
Чтоб милые наши порой от нас
Не начали бегать к нечистой силе!

1973


Читает Эдуард Асадов:

Звук

***

Ах, как всё относительно в мире этом!
Вот студент огорчённо глядит в окно,
На душе у студента темным-темно:
«Запорол» на экзаменах два предмета…

Ну а кто-то сказал бы ему сейчас:
- Эх, чудила, вот мне бы твои печали?
Я «хвосты» ликвидировал сотни раз,
Вот столкнись ты
                 с предательством милых глаз -
Ты б от двоек сегодня вздыхал едва ли!

Только третий какой-нибудь человек
Улыбнулся бы: - Молодость… Люди, люди!..
Мне бы ваши печали! Любовь навек…
Всё проходит на свете. Растает снег,
И весна на душе ещё снова будет!

Ну а если все радости за спиной,
Если возраст подует тоскливой стужей
И сидишь ты беспомощный и седой -
Ничего-то уже не бывает хуже!

А в палате больной, посмотрев вокруг,
Усмехнулся бы горестно: - Ну сказали!
Возраст, возраст… Простите, мой милый друг.
Мне бы все ваши тяготы и печали!

Вот стоять, опираясь на костыли,
Иль валяться годами (уж вы поверьте),
От веселья и радостей всех вдали,
Это хуже, наверное, даже смерти!

Только те, кого в мире уж больше нет,
Если б дали им слово сейчас, сказали:
- От каких вы там стонете ваших бед?
Вы же дышите, видите белый свет,
Нам бы все ваши горести и печали!

Есть один только вечный пустой предел…
Вы ж привыкли и попросту позабыли,
Что, какой ни достался бы вам удел,
Если каждый ценил бы всё то, что имел,
Как бы вы превосходно на свете жили!

1971


Нежные слова

То ли мы сердцами остываем,
То ль забита прозой голова,
Только мы всё реже вспоминаем
Светлые и нежные слова.

Словно в эру плазмы и нейтронов,
В гордый век космических высот
Нежные слова, как граммофоны,
Отжили и списаны в расход.

Только мы здесь, видимо, слукавили
Или что-то около того:
Вот слова же бранные оставили,
Сберегли ведь все до одного!

Впрочем, сколько человек ни бегает
Средь житейских бурь и суеты,
Только сердце всё равно потребует
Рано или поздно красоты.

Не зазря ж оно ему даётся!
Как ты ни толкай его во мглу,
А оно возьмёт и повернётся
Вновь, как компас, к ласке и теплу.

Говорят, любовь немногословна;
Пострадай, подумай, раскуси…
Это всё, по-моему, условно,
Мы же люди, мы не караси!

И не очень это справедливо -
Верить в молчаливую любовь.
Разве молчуны всегда правдивы?
Лгут ведь часто и без лишних слов!

Чувства могут при словах отсутствовать.
Может быть и всё наоборот.
Ну а если говорить и чувствовать?
Разве плохо говорить и чувствовать?
Разве сердце этого не ждёт?!

Что для нас лимон без аромата?
Витамин, не более того.
Что такое небо без заката?
Что без песен птица? Ничего!

Пусть слова сверкают золотинками,
И не год, не два, а целый век!
Человек не может жить инстинктами,
Человек на то и человек!

И уж коль действительно хотите,
Чтоб звенела счастьем голова,
Ничего-то в сердце не таите,
Говорите, люди, говорите
Самые хорошие слова!

1970


Доброта

Если друг твой в словесном споре
Мог обиду тебе нанести,
Это горько, но это не горе,
Ты потом ему всё же прости.

В жизни всякое может случиться,
И коль дружба у вас крепка,
Из-за глупого пустяка
Ты не дай ей зазря разбиться.

Если ты с любимою в ссоре,
А тоска по ней горяча,
Это тоже ещё не горе,
Не спеши, не руби с плеча.

Пусть не ты явился причиной
Той размолвки и резких слов,
Встань над ссорою, будь мужчиной!
Это всё же твоя любовь!

В жизни всякое может случиться,
И коль ваша любовь крепка,
Из-за глупого пустяка
Ты не должен ей дать разбиться.

И чтоб после себя не корить
В том, что сделал кому-то больно,
Лучше добрым на свете быть,
Злого в мире и так довольно.

Но в одном лишь не отступай,
На разрыв иди, на разлуку,
Только подлости не прощай
И предательства не прощай
Никому: ни любимой, ни другу!

1970


Белые розы

Сентябрь. Седьмое число -
День моего рождения,
Небо с утра занесло,
А в доме, всем тучам назло,
Вешнее настроение!

Оно над столом парит
Облаком белоснежным.
И запахом пряно-нежным
Крепче вина пьянит.

Бутоны тугие, хрустящие,
В каплях холодных рос.
Как будто ненастоящие,
Как будто бы в белой чаще
Их выдумал дед-мороз.

Какой уже год получаю
Я этот привет из роз.
И задаю вопрос:
- Кто же их, кто принёс? -
Но так ещё и не знаю.

Обняв, как охапку снега,
Приносит их всякий раз
Девушка в ранний час,
Словно из книги Цвейга.

Вспыхнет на миг, как пламя,
Слова смущённо-тихи:
- Спасибо вам за стихи! -
И вниз застучит каблучками.

Кто она? Где живёт?
Спрашивать бесполезно!
Романтике в рамках тесно.
Где всё до конца известно -
Красивое пропадёт…

Три слова, короткий взгляд
Да пальцы с прохладной кожей…
Так было и год назад,
И три, и четыре тоже…

Скрывается, тает след
Таинственной доброй вестницы.
И только цветов букет
Да стук каблучков по лестнице…

1969


Баллада о друге

Когда я слышу о дружбе твёрдой,
О сердце мужественном и скромном,
Я представляю не профиль гордый,
Не парус бедствия в вихре шторма, -

Я просто вижу одно окошко
В узорах пыли или мороза
И рыжеватого щуплого Лёшку -
Парнишку-наладчика с «Красной Розы»…

Дом два по Зубовскому проезду
Стоял без лепок и пышных фасадов,
И ради того, что студент Асадов
В нём жил, управдом не белил подъездов.

Ну что же - студент небольшая сошка,
Тут бог жилищный не ошибался.
Но вот для тщедушного рыжего Лёшки
Я бы, наверное, постарался!

Под самой крышей, над всеми нами
Жил лётчик с нелёгкой судьбой своей,
С парализованными ногами,
Влюблённый в небо и голубей.

Они ему были дороже хлеба,
Всего вероятнее, потому,
Что были связными меж ним и небом
И синь высоты приносили ему.

А в доме напротив, окошко в окошко,
Меж тёткой и кучей рыбацких снастей
Жил его друг - конопатый Лёшка,
Красневший при девушках до ушей.

А те, на «Розе», народ языкатый.
Окружат в столовке его порой:
- Алёшка, ты что же ещё неженатый? -
Тот вспыхнет сразу алей заката
И брякнет: - Боюсь ещё… молодой…

Шутки как шутки, и парень как парень,
Пройди - и не вспомнится никогда.
И всё-таки как я ему благодарен
За что-то светлое навсегда!

Каждое утро перед работой
Он к другу бежал на его этаж,
Входил и шутя козырял пилоту:
- Лифт подан. Пожалте дышать на пляж!..

А лифта-то в доме как раз и не было.
Вот в этом и пряталась вся беда.
Лишь «бодрая юность» по лестницам бегала,
Легко, «как по нотам», туда-сюда…

А лётчику просто была б хана:
Попробуй в скверик попасть к воротам!
Но лифт объявился. Не бойтесь. Вот он!
Плечи Алёшкины и спина!

И бросьте дурацкие благодарности
И вздохи с неловкостью пополам!
Дружба не терпит сентиментальности,
А вы вот, спеша на работу, по крайности,
Лучше б не топали по цветам!

Итак, «лифт» подан! И вот, шагая
Медленно в утренней тишине,
Держась за перила, ступеньки считает:
Одна - вторая, одна - вторая,
Лёшка с товарищем на спине…

Сто двадцать ступеней. Пять этажей.
Это любому из нас понятно.
Подобным маршрутом не раз, вероятно,
Вы шли и с гостями и без гостей.

Когда же с кладью любого сорта
Не больше пуда и то лишь раз
Случится подняться нам в дом подчас -
Мы чуть ли не мир посылаем к чёрту.

А тут - человек, а тут - ежедневно,
И в зной, и в холод: «Пошли, держись!»
Сто двадцать трудных, как бой, ступеней!
Сто двадцать - вверх и сто двадцать - вниз!

Вынесет друга, усадит в сквере,
Шутливо укутает потеплей,
Из клетки вытащит голубей:
- Ну всё! Если что, присылай «курьера»!

«Курьер» - это кто-нибудь из ребят.
Чуть что, на фабрике объявляется:
- Алёша, Мохнач прилетел назад!
- Алёша, скорей! Гроза начинается!

А тот всё знает и сам. Чутьём.
- Спасибо, курносый, ты просто гений! -
И туча не брызнет ещё дождём,
А он во дворе: - Не замёрз? Идём! -
И снова: ступени, ступени, ступени…

Пот градом… Перила скользят, как ужи…
На третьем чуть-чуть постоять, отдыхая.
- Алёшка, брось ты!
- Сиди, не тужи!.. -
И снова ступени, как рубежи:
Одна - вторая, одна - вторая…

И так не день и не месяц только,
Так годы и годы: не три, не пять,
Трудно даже и сосчитать -
При мне только десять. А после сколько?!

Дружба, как видно, границ не знает,
Всё так же упрямо стучат каблуки.
Ступеньки, ступеньки, шаги, шаги…
Одна - вторая, одна - вторая…

Ах, если вдруг сказочная рука
Сложила бы все их разом,
То лестница эта наверняка
Вершиной ушла бы за облака,
Почти не видная глазом.

И там, в космической вышине
(Представьте хоть на немножко),
С трассами спутников наравне
Стоял бы с товарищем на спине
Хороший парень Алёшка!

Пускай не дарили ему цветов
И пусть не писали о нём в газете,
Да он и не ждёт благодарных слов,
Он просто на помощь прийти готов,
Если плохо тебе на свете.

И если я слышу о дружбе твёрдой,
О сердце мужественном и скромном,
Я представляю не профиль гордый,
Не парус бедствия в вихре шторма, -

Я просто вижу одно окошко
В узорах пыли или мороза
И рыжеватого, щуплого Лёшку,
Простого наладчика с «Красной Розы»…

1969


Не горюй

Ты не плачь о том, что брошена,
Слёзы - это ерунда!
Слёзы, прошены ль, не прошены, -
Лишь солёная вода!

Чем сидеть в тоске по маковку,
«Повезло - не повезло»,
Лучше стиснуть сердце накрепко
Всем терзаниям назло!

Лучше, выбрав серьги броские,
Всё оружье ахнуть в бой,
Всеми красками-причёсками
Сделать чудо над собой!

Коль нашлась морщинка - вытравить!
Нет, так сыщется краса!
И такое платье выгрохать,
Чтоб качнулись небеса!

Будет вечер - обязательно
В шум и гомон выходи,
Подойди к его приятелям
И хоть тресни, а шути!

Но не жалко, не потерянно
(Воевать, так воевать!),
А спокойно и уверенно:
Всё прошло, и наплевать!

Пусть он смотрит настороженно.
Все в кино? И я в кино!
Ты ли брошен, я ли брошена -
Даже вспомнить-то смешно!

Пусть судьба звенит и крутится,
Не робей, не пропадёшь!
Ну а что потом получится
И кому придётся мучиться -
Вот увидишь и поймёшь!

1969


«Сатана»

Ей было двенадцать, тринадцать - ему.
Им бы дружить всегда.
Но люди понять не могли: почему
Такая у них вражда?!

Он звал её Бомбою и весной
Обстреливал снегом талым.
Она в ответ его Сатаной,
Скелетом и Зубоскалом.

Когда он стекло мячом разбивал,
Она его уличала.
А он ей на косы жуков сажал,
Совал ей лягушек и хохотал,
Когда она верещала.

Ей было пятнадцать, шестнадцать - ему,
Но он не менялся никак.
И все уже знали давно, почему
Он ей не сосед, а враг.

Он Бомбой её по-прежнему звал,
Вгонял насмешками в дрожь.
И только снегом уже не швырял
И диких не корчил рож.

Выйдет порой из подъезда она,
Привычно глянет на крышу,
Где свист, где турманов кружит волна,
И даже сморщится: - У, Сатана!
Как я тебя ненавижу!

А если праздник приходит в дом,
Она нет-нет и шепнет за столом:
- Ах, как это славно, право, что он
К нам в гости не приглашён!

И мама, ставя на стол пироги,
Скажет дочке своей:
- Конечно! Ведь мы приглашаем друзей,
Зачем нам твои враги?!

Ей девятнадцать. Двадцать - ему.
Они студенты уже.
Но тот же холод на их этаже,
Недругам мир ни к чему.

Теперь он Бомбой её не звал,
Не корчил, как в детстве, рожи,
А тётей Химией величал,
И тётей Колбою тоже.

Она же, гневом своим полна,
Привычкам не изменяла:
И так же сердилась: - У, Сатана! -
И так же его презирала.

Был вечер, и пахло в садах весной.
Дрожала звезда, мигая…
Шёл паренек с девчонкой одной,
Домой её провожая.

Он не был с ней даже знаком почти,
Просто шумел карнавал,
Просто было им по пути,
Девчонка боялась домой идти,
И он её провожал.

Потом, когда в полночь взошла луна,
Свистя, возвращался назад.
И вдруг возле дома: - Стой, Сатана!
Стой, тебе говорят!

Всё ясно, всё ясно! Так вот ты какой?
Значит, встречаешься с ней?!
С какой-то фитюлькой, пустой, дрянной!
Не смей! Ты слышишь? Не смей!

Даже не спрашивай почему! -
Сердито шагнула ближе
И вдруг, заплакав, прижалась к нему:
- Мой! Не отдам, не отдам никому!
Как я тебя ненавижу!

[1969]


***

Дорожите счастьем, дорожите!
Замечайте, радуйтесь, берите
Радуги, рассветы, звёзды глаз -
Это всё для вас, для вас, для вас.

Услыхали трепетное слово -
Радуйтесь. Не требуйте второго.
Не гоните время. Ни к чему.
Радуйтесь вот этому, ему!

Сколько песне суждено продлиться?
Всё ли в мире может повториться?
Лист в ручье, снегирь, над кручей вяз…
Разве будет это тыщу раз!

На бульваре освещают вечер
Тополей пылающие свечи.
Радуйтесь, не портите ничем
Ни надежды, ни любви, ни встречи!

Лупит гром из поднебесной пушки.
Дождик, дождь! На лужицах веснушки!
Крутит, пляшет, бьёт по мостовой
Крупный дождь, в орех величиной!

Если это чудо пропустить,
Как тогда уж и на свете жить?!
Всё, что мимо сердца пролетело,
Ни за что потом не возвратить!

Хворь и ссоры временно отставьте,
Вы их все для старости оставьте.
Постарайтесь, чтобы хоть сейчас
Эта «прелесть» миновала вас.

Пусть бормочут скептики до смерти.
Вы им, жёлчным скептикам, не верьте -
Радости ни дома, ни в пути
Злым глазам, хоть лопнуть, - не найти!

А для очень, очень добрых глаз
Нет ни склок, ни зависти, ни муки.
Радость к вам сама протянет руки,
Если сердце светлое у вас.

Красоту увидеть в некрасивом,
Разглядеть в ручьях разливы рек!
Кто умеет в буднях быть счастливым,
Тот и впрямь счастливый человек!

И поют дороги и мосты,
Краски леса и ветра событий,
Звёзды, птицы, реки и цветы:
Дорожите счастьем, дорожите!

1968


***

Я могу тебя очень ждать,
Долго-долго и верно-верно,
И ночами могу не спать
Год, и два, и всю жизнь, наверно!

Пусть листочки календаря
Облетят, как листва у сада,
Только знать бы, что всё не зря,
Что тебе это вправду надо!

Я могу за тобой идти
По чащобам и перелазам,
По пескам, без дорог почти,
По горам, по любому пути,
Где и чёрт не бывал ни разу!

Всё пройду, никого не коря,
Одолею любые тревоги,
Только знать бы, что всё не зря,
Что потом не предашь в дороге.

Я могу для тебя отдать
Всё, что есть у меня и будет.
Я могу за тебя принять
Горечь злейших на свете судеб.

Буду счастьем считать, даря
Целый мир тебе ежечасно.
Только знать бы, что всё не зря,
Что люблю тебя не напрасно!

1968


Читает Эдуард Асадов:

Звук

Яшка

Учебно-егерский пункт в Мытищах,
В еловой роще, не виден глазу.
И всё же долго его не ищут.
Едва лишь спросишь - покажут сразу.

Ещё бы! Ведь там не тихие пташки,
Тут место весёлое, даже слишком.
Здесь травят собак на косматого мишку
И на лису - глазастого Яшку.

Их кормят и держат отнюдь не зря,
На них тренируют охотничьих псов,
Они, как здесь острят егеря, -
«Учебные шкуры» для их зубов!

Ночь для Яшки всего дороже:
В сарае тихо, покой и жизнь…
Он может вздремнуть, подкрепиться может,
Он знает, что ночью не потревожат,
А солнце встанет - тогда держись!

Егерь лапищей Яшку сгребёт
И вынесет на заре из сарая,
Туда, где толпа возбуждённо ждёт
И рвутся собаки, визжа и лая.

Брошенный в нору, Яшка сжимается.
Слыша, как рядом, у двух ракит,
Лайки, рыча, на медведя кидаются,
А он, сопя, от них отбивается
И только цепью своей гремит.

И всё же, всё же ему, косолапому,
Полегче. Ведь - силища… Отмахнётся…
Яшка в глину упёрся лапами
И весь подобрался: сейчас начнётся.

И впрямь: уж галдят, окружая нору,
Мужчины и дамы в плащах и шляпах,
Дети при мамах, дети при папах,
А с ними, лисий учуя запах,
Фоксы и таксы - рычащей сворой.

Лихие «охотники» и «охотницы»,
Ружья-то в руках не державшие даже,
О пёсьем дипломе сейчас заботятся,
Орут и азартно зонтами машут.

Интеллигентные вроде люди!
Ну где же облик ваш человечий?
- Поставят «четвёрку», - слышатся речи,
Если пёс лису покалечит.
- А если задушит, «пятёрка» будет!

Двадцать собак и хозяев двадцать
Рвутся в азарте и дышат тяжко.
И все они, все они - двадцать и двадцать -
На одного небольшого Яшку!

Собаки? Собаки не виноваты!
Здесь люди… А впрочем, какие люди?!
И Яшка стоит, как стоят солдаты,
Он знает: пощады не жди. Не будет!

Одна за другой вползают собаки,
Одна за другой, одна за другой…
И Яшка катается с ними в драке,
Израненный, вновь встречает атаки
И бьётся отчаянно, как герой!

А сверху, через стеклянную крышу, -
Десятки пылающих лиц и глаз,
Как в Древнем Риме, страстями дышат:
- Грызи, Меркурий! Смелее! Фас!

Ну, кажется, всё… Доконали вроде!..
И тут звенящий мальчиший крик:
- Не смейте! Хватит! Назад, уроды! -
И хохот: - Видать, сробел ученик!

Егерь Яшкину шею потрогал,
Смыл кровь… - Вроде дышит ещё - молодец!
Предшественник твой протянул немного.
Ты дольше послужишь. Живуч, стервец!

День помутневший в овраг сползает.
Небо зажглось светляками ночными,
Они надо всеми равно сияют,
Над добрыми душами и над злыми…

Лишь, может, чуть ласковей смотрят туда,
Где в старом сарае, при егерском доме,
Маленький Яшка спит на соломе,
Весь в шрамах от носа и до хвоста.

Ночь для Яшки всего дороже:
Он может двигаться, есть, дремать,
Он знает, что ночью не потревожат,
А утро придёт, не прийти не может,
Но лучше про утро не вспоминать!

Всё будет снова - и лай и топот,
И деться некуда - стой! Дерись!
Пока однажды под свист и гогот
Не оборвётся Яшкина жизнь.

Сейчас он дремлет, глуша тоску…
Он - зверь. А звери не просят пощады…
Я знаю: браниться нельзя, не надо,
Но тут, хоть режьте меня, не могу!

И тем, кто забыл гуманность людей,
Кричу я, исполненный острой горечи:
- Довольно калечить души детей!
Не смейте мучить животных, сволочи!

1968


Аптека счастья
(Шутка)

Сегодня - кибернетика повсюду.
Вчерашняя фантастика - пустяк!
А в будущем какое будет чудо?
Конечно, точно утверждать не буду,
Но в будущем, наверно, будет так:

Исчезли все болезни человека.
А значит, и лекарства ни к чему!
А для духовных радостей ему
Открыт особый магазин-аптека.

Какая б ни была у вас потребность,
Он в тот же миг откликнуться готов:
- Скажите, есть у вас сегодня нежность?
- Да, с добавленьем самых тёплых слов.

- А мне бы счастья, бьющего ключом?
Какого вам: на месяц? На года?
- Нет, мне б хотелось счастья навсегда!
- Такого нет. Но через месяц ждём!

- А я для мужа верности прошу!
- Мужская верность? Это, право, сложно…
Но ничего. Я думаю, возможно.
Не огорчайтесь. Я вам подыщу.

- А мне бы капель трепета в крови.
Я - северянин, человек арктический.
- А мне - флакон пылающей любви
И полфлакона просто платонической!

- Мне против лжи нельзя ли витамин?
- Пожалуйста, и вкусен, и активен!
- А есть для женщин «Антиговорин»?
- Есть. Но пока что малоэффективен…

- А покоритель сердца есть у вас?
- Да. Вот магнит. Его в кармашке носят.
Любой красавец тут же с первых фраз
Падёт к ногам и женится на вас
Мгновенно. Даже имени не спросит.

- А есть «Антискандальная вакцина»?
- Есть в комплексе для мужа и жены:
Жене - компресс с горчицей, а мужчине
За час до ссоры - два укола в спину
Или один в сидячью часть спины…

- Мне «Томный взгляд» для глаз любого цвета!
- Пожалуйста, по капле перед сном.
- А мне бы страсти…
- Страсти - по рецептам!
Страстей и ядов так не выдаём!

- А мне вон в тех коробочках хотя бы,
«Признание в любви»! Едва нашла!
- Какое вам: со свадьбой иль без свадьбы?
- Конечно же, признание со свадьбой.
Без свадьбы хватит! Я уже брала!..

- А как, скажите, роды облегчить?
- Вот порошки. И роды будут гладки.
А вместо вас у мужа будут схватки.
Вы будете рожать, а он - вопить.

Пусть шутка раздувает паруса!
Но в жизни нынче всюду чудеса!
Как знать, а вдруг, ещё при нашем веке,
Откроются такие вот аптеки?!

1967


Баллада о ненависти и любви

I

Метель ревёт, как седой исполин,
Вторые сутки не утихая,
Ревёт, как пятьсот самолётных турбин,
И нет ей, проклятой, конца и края!

Пляшет огромным белым костром,
Глушит моторы и гасит фары.
В замяти снежной аэродром,
Служебные здания и ангары.

В прокуренной комнате тусклый свет,
Вторые сутки не спит радист.
Он ловит, он слушает треск и свист,
Все ждут напряжённо: жив или нет?

Радист кивает: - Пока ещё да,
Но боль ему не даёт распрямиться.
А он ещё шутит: «Мол, вот беда
Левая плоскость моя никуда!
Скорее всего перелом ключицы…»

Где-то буран, ни огня, ни звезды
Над местом аварии самолёта.
Лишь снег заметает обломков следы
Да замерзающего пилота.

Ищут тракторы день и ночь,
Да только впустую. До слёз обидно.
Разве найти тут, разве помочь -
Руки в полуметре от фар не видно?

А он понимает, а он и не ждёт,
Лёжа в ложбинке, что станет гробом.
Трактор если даже придёт,
То всё равно в двух шагах пройдёт
И не заметит его под сугробом.

Сейчас любая зазря операция.
И всё-таки жизнь покуда слышна.
Слышна ведь его портативная рация
Чудом каким-то, но спасена.

Встать бы, но боль обжигает бок,
Тёплой крови полон сапог,
Она, остывая, смерзается в лёд,
Снег набивается в нос и рот.

Что перебито? Понять нельзя.
Но только не двинуться, не шагнуть!
Вот и окончен, видать, твой путь!
А где-то сынишка, жена, друзья…

Где-то комната, свет, тепло…
Не надо об этом! В глазах темнеет…
Снегом, наверно, на метр замело.
Тело сонливо деревенеет…

А в шлемофоне звучат слова:
- Алло! Ты слышишь? Держись, дружище -
Тупо кружится голова…
- Алло! Мужайся! Тебя разыщут!..

Мужайся? Да что он, пацан или трус?!
В каких ведь бывал переделках грозных.
- Спасибо… Вас понял… Пока держусь! -
А про себя добавляет: «Боюсь,
Что будет всё, кажется, слишком поздно…»

Совсем чугунная голова.
Кончаются в рации батареи.
Их хватит ещё на час или два.
Как брёвна руки… спина немеет…

- Алло! - это, кажется, генерал. -
Держитесь, родной, вас найдут, откопают… -
Странно: слова звенят, как кристалл,
Бьются, стучат, как в броню металл,
А в мозг остывший почти не влетают…

Чтоб стать вдруг счастливейшим на земле,
Как мало, наверное, необходимо:
Замёрзнув вконец, оказаться в тепле,
Где доброе слово да чай на столе,
Спирта глоток да затяжка дыма…

Опять в шлемофоне шуршит тишина.
Потом сквозь метельное завыванье:
- Алло! Здесь в рубке твоя жена!
Сейчас ты услышишь её. Вниманье!

С минуту гуденье тугой волны,
Какие-то шорохи, трески, писки,
И вдруг далёкий голос жены,
До боли знакомый, до жути близкий!

- Не знаю, что делать и что сказать.
Милый, ты сам ведь отлично знаешь,
Что, если даже совсем замерзаешь,
Надо выдержать, устоять!

Хорошая, светлая, дорогая!
Ну как объяснить ей в конце концов,
Что он не нарочно же здесь погибает,
Что боль даже слабо вздохнуть мешает
И правде надо смотреть в лицо.

- Послушай! Синоптики дали ответ:
Буран окончится через сутки.
Продержишься? Да?
- К сожалению, нет…
- Как нет? Да ты не в своем рассудке!

Увы, всё глуше звучат слова.
Развязка, вот она - как ни тяжко.
Живёт ещё только одна голова,
А тело - остывшая деревяшка.

А голос кричит: - Ты слышишь, ты слышишь?!
Держись! Часов через пять рассвет.
Ведь ты же живёшь ещё! Ты же дышишь?!
Ну есть ли хоть шанс?
- К сожалению, нет…

Ни звука. Молчанье. Наверно, плачет.
Как трудно последний привет послать!
И вдруг: - Раз так, я должна сказать! -
Голос резкий, нельзя узнать.
Странно. Что это может значить?

- Поверь, мне горько тебе говорить.
Ещё вчера я б от страха скрыла.
Но раз ты сказал, что тебе не дожить,
То лучше, чтоб после себя не корить,
Сказать тебе коротко всё, что было.

Знай же, что я дрянная жена
И стою любого худого слова.
Я вот уже год тебе не верна
И вот уже год, как люблю другого!

О, как я страдала, встречая пламя
Твоих горячих восточных глаз. -
Он молча слушал её рассказ,
Слушал, может, последний раз,
Сухую былинку зажав зубами.

- Вот так целый год я лгала, скрывала,
Но это от страха, а не со зла.
- Скажи мне имя!.. -
Она помолчала,
Потом, как ударив, имя сказала,
Лучшего друга его назвала!

Затем добавила торопливо:
- Мы улетаем на днях на юг.
Здесь трудно нам было бы жить счастливо.
Быть может, всё это не так красиво,
Но он не совсем уж бесчестный друг.

Он просто не смел бы, не мог, как и я,
Выдержать, встретясь с твоими глазами.
За сына не бойся. Он едет с нами.
Теперь всё заново: жизнь и семья.

Прости. Не ко времени эти слова.
Но больше не будет иного времени. -
Он слушает молча. Горит голова…
И словно бы молот стучит по темени…

- Как жаль, что тебе ничем не поможешь!
Судьба перепутала все пути.
Прощай! Не сердись и прости, если можешь!
За подлость и радость мою прости!

Полгода прошло или полчаса?
Наверно, кончились батареи.
Всё дальше, всё тише шумы… голоса…
Лишь сердце стучит всё сильней и сильнее!

Оно грохочет и бьёт в виски!
Оно полыхает огнём и ядом.
Оно разрывается на куски!
Что больше в нём: ярости или тоски?
Взвешивать поздно, да и не надо!

Обида волной заливает кровь.
Перед глазами сплошной туман.
Где дружба на свете и где любовь?
Их нету! И ветер как эхо вновь:
Их нету! Всё подлость и всё обман!

Ему в снегу суждено подыхать,
Как псу, коченея под стоны вьюги,
Чтоб два предателя там, на юге,
Со смехом бутылку открыв на досуге,
Могли поминки по нём справлять?!

Они совсем затиранят мальца
И будут усердствовать до конца,
Чтоб вбить ему в голову имя другого
И вырвать из памяти имя отца!

И всё-таки светлая вера дана
Душонке трёхлетнего пацана.
Сын слушает гул самолётов и ждёт.
А он замерзает, а он не придёт!

Сердце грохочет, стучит в виски,
Взведённое, словно курок нагана.
От нежности, ярости и тоски
Оно разрывается на куски.
А всё-таки рано сдаваться, рано!

Эх, силы! Откуда вас взять, откуда?
Но тут ведь на карту не жизнь, а честь!
Чудо? Вы скажете, нужно чудо?
Так пусть же! Считайте, что чудо есть!

Надо любою ценой подняться
И всем существом, устремясь вперёд,
Грудью от мёрзлой земли оторваться,
Как самолёт, что не хочет сдаваться,
А сбитый, снова идёт на взлёт!

Боль подступает такая, что кажется,
Замертво рухнешь назад, ничком!
И всё-таки он, хрипя, поднимается.
Чудо, как видите, совершается!
Впрочем, о чуде потом, потом…

Швыряет буран ледяную соль,
Но тело горит, будто жарким летом,
Сердце колотится в горле где-то,
Багровая ярость да чёрная боль!

Вдали сквозь дикую карусель
Глаза мальчишки, что верно ждут,
Они большие, во всю метель,
Они, как компас, его ведут!

- Не выйдет! Неправда, не пропаду! -
Он жив. Он двигается, ползёт!
Встаёт, качается на ходу,
Падает снова и вновь встаёт…

II

К полудню буран захирел и сдал.
Упал и рассыпался вдруг на части.
Упал, будто срезанный наповал,
Выпустив солнце из белой пасти.

Он сдал, в предчувствии скорой весны,
Оставив после ночной операции
На чахлых кустах клочки седины,
Как белые флаги капитуляции.

Идёт на бреющем вертолет,
Ломая безмолвие тишины.
Шестой разворот, седьмой разворот,
Он ищет… ищет… и вот, и вот -
Тёмная точка средь белизны!

Скорее! От рёва земля тряслась.
Скорее! Ну что там: зверь? Человек?
Точка качнулась, приподнялась
И рухнула снова в глубокий снег…

Всё ближе, всё ниже… Довольно! Стоп!
Ровно и плавно гудят машины.
И первой без лесенки прямо в сугроб
Метнулась женщина из кабины!

Припала к мужу: - Ты жив, ты жив!
Я знала… Всё будет так, не иначе!.. -
И, шею бережно обхватив,
Что-то шептала, смеясь и плача.

Дрожа, целовала, как в полусне,
Замёрзшие руки, лицо и губы.
А он еле слышно, с трудом, сквозь зубы:
- Не смей… ты сама же сказала мне…

- Молчи! Не надо! Всё бред, всё бред!
Какой же меркой меня ты мерил?
Как мог ты верить?! А впрочем, нет,
Какое счастье, что ты поверил!

Я знала, я знала характер твой!
Всё рушилось, гибло… хоть вой, хоть реви!
И нужен был шанс, последний, любой!
А ненависть может гореть порой
Даже сильней любви!

И вот, говорю, а сама трясусь,
Играю какого-то подлеца.
И всё боюсь, что сейчас сорвусь,
Что-нибудь выкрикну, разревусь,
Не выдержав до конца!

Прости же за горечь, любимый мой!
Всю жизнь за один, за один твой взгляд,
Да я, как дура, пойду за тобой,
Хоть к чёрту! Хоть в пекло! Хоть в самый ад!

И были такими глаза её,
Глаза, что любили и тосковали,
Таким они светом сейчас сияли,
Что он посмотрел в них и понял всё!

И, полузамёрзший, полуживой,
Он стал вдруг счастливейшим на планете.
Ненависть, как ни сильна порой,
Не самая сильная вещь на свете!

1966


Студенты

Проехав все моря и континенты,
Пускай этнограф в книгу занесёт,
Что есть такая нация - студенты,
Весёлый и особенный народ!

Понять и изучить их очень сложно.
Ну что, к примеру, скажете, когда
Всё то, что прочим людям невозможно,
Студенту - наплевать и ерунда!

Вот сколько в силах человек не спать?
Ну день, ну два… и кончено! Ломается!
Студент же может сессию сдавать,
Не спать неделю, шахмат не бросать
Да плюс ещё влюбиться ухитряется.

А сколько спать способен человек?
Ну, пусть проспит он сутки на боку,
Потом, взглянув из-под опухших век,
Вздохнёт и скажет: - Больше не могу!

А вот студента, если нет зачёта,
В субботу положите на кровать,
И он проспит до следующей субботы,
А встав, ещё и упрекнёт кого-то:
- Ну что за черти! Не дали поспать!

А сколько может человек не есть?
Ну день, ну два… и тело ослабело…
И вот уже ни встать ему, ни сесть,
И он не вспомнит, сколько шестью шесть,
А вот студент - совсем другое дело.

Коли случилось «на мели» остаться,
Студент не поникает головой.
Он будет храбро воздухом питаться
И плюс водопроводною водой!

Что был хвостатым в прошлом человек -
Научный факт, а вовсе не поверье.
Но, хвост давно оставя на деревьях,
Живёт он на земле за веком век.

И, гордо брея кожу на щеках,
Он пращура ни в чём не повторяет.
А вот студент, он и с «хвостом» бывает,
И даже есть при двух и трёх «хвостах»!

Что значит дружба твёрдая, мужская?
На это мы ответим без труда:
Есть у студентов дружба и такая,
А есть ещё иная иногда.

Всё у ребят отлично разделяется,
И друга друг вовек не подведёт.
Пока один с любимою встречается,
Другой идёт сдавать его зачёт…

Мечтая о туманностях галактик
И глядя в море сквозь прицелы призм,
Студент всегда отчаянный романтик!
Хоть может сдать на двойку романтизм…

Да, он живёт задиристо и сложно,
Почти не унывая никогда.
И то, что прочим людям невозможно,
Студенту - наплевать и ерунда!

И, споря о стихах, о красоте,
Живёт судьбой особенной своею.
Вот в горе лишь страдает, как и все,
А может, даже чуточку острее…

Так пусть же, обойдя все континенты,
Сухарь этнограф в труд свой занесёт.
Что есть такая нация - студенты,
Живой и замечательный народ!

1966


Что такое счастье?

Что же такое счастье?
Одни говорят: - Это страсти:
Карты, вино, увлеченья -
Все острые ощущенья.

Другие верят, что счастье -
В окладе большом и власти,
В глазах секретарш пленённых
И трепете подчинённых.

Третьи считают, что счастье -
Это большое участие:
Забота, тепло, внимание
И общность переживания.

По мненью четвертых, это
С милой сидеть до рассвета,
Однажды в любви признаться
И больше не расставаться.

Ещё есть такое мнение,
Что счастье - это горение:
Поиск, мечта, работа
И дерзкие крылья взлёта!

А счастье, по-моему, просто
Бывает разного роста:
От кочки и до Казбека,
В зависимости от человека!

1966


Читает Эдуард Асадов:

Звук

Одно письмо

Как мало всё же человеку надо!
Одно письмо. Всего-то лишь одно.
И нет уже дождя над мокрым садом,
И за окошком больше не темно…

Зажглись рябин весёлые костры,
И всё вокруг вишнёво-золотое…
И больше нет ни нервов, ни хандры,
А есть лишь сердце радостно-хмельное!

И я теперь богаче, чем банкир.
Мне подарили птиц, рассвет и реку,
Тайгу и звёзды, море и Памир.
Твоё письмо, в котором целый мир.
Как много всё же надо человеку!

1965


Бенгальский тигр

Весь жар отдавая бегу,
В залитый солнцем мир
Прыжками мчался по снегу
Громадный бенгальский тигр.

Сзади - пальба, погоня,
Шум станционных путей,
Сбитая дверь вагона,
Паника сторожей…

Клыки обнажились грозно,
Сужен колючий взгляд.
Поздно, слышите, поздно!
Не будет пути назад!

Жгла память его, как угли,
И часто ночами, в плену,
Он видел родные джунгли,
Аистов и луну.

Стада антилоп осторожных,
Важных слонов у реки, -
И было дышать невозможно
От горечи и тоски!

Так месяцы шли и годы.
Но вышла оплошность - и вот,
Едва почуяв свободу,
Он тело метнул вперёд!

Промчал полосатой птицей
Сквозь крики, пальбу и страх.
И вот только снег дымится
Да ветер свистит в ушах!

В сердце восторг, не злоба!
Сосны, кусты, завал…
Проваливаясь в сугробы,
Он всё бежал, бежал…

Бежал, хоть уже по жилам
Холодный катил озноб,
Всё крепче лапы сводило,
И всё тяжелее было
Брать каждый новый сугроб.

Чувствовал: коченеет.
А может, назад, где ждут?
Там встретят его, согреют,
Согреют и вновь запрут…

Всё дальше следы уходят
В морозную тишину.
Видно, смерть на свободе
Лучше, чем жизнь в плену?!

Следы через все преграды
Упрямо идут вперёд.
Не ждите его. Не надо.
Обратно он не придёт.

1965


Падает снег

Падает снег, падает снег -
Тысячи белых ежат…
А по дороге идёт человек,
И губы его дрожат.

Мороз под шагами хрустит, как соль,
Лицо человека - обида и боль,
В зрачках два чёрных тревожных флажка
Выбросила тоска.

Измена? Мечты ли разбитой звон?
Друг ли с подлой душой?
Знает об этом только он
Да кто-то ещё другой.

Случись катастрофа, пожар, беда -
Звонки тишину встревожат.
У нас милиция есть всегда
И «Скорая помощь» тоже.

А если просто: падает снег,
И тормоза не визжат,
А если просто идёт человек
И губы его дрожат?

А если в глазах у него тоска -
Два горьких чёрных флажка?
Какие звонки и сигналы есть,
Чтоб подали людям весть?!

И разве тут может в расчёт идти
Какой-то там этикет,
Удобно иль нет к нему подойти,
Знаком ты с ним или нет?

Падает снег, падает снег,
По стёклам шуршит узорным.
А сквозь метель идёт человек,
И снег ему кажется чёрным…

И если встретишь его в пути,
Пусть вздрогнет в душе звонок,
Рванись к нему сквозь людской поток.
Останови! Подойди!

1964


Читает Эдуард Асадов:

Звук

Зимняя сказка

Метелица, как медведица,
Весь вечер буянит зло,
То воет внизу под лестницей,
То лапой скребёт стекло.

Дома под ветром сутулятся,
Плывут в молоке огоньки,
Стоят постовые на улицах,
Как белые снеговики.

Сугробы выгнули спины,
Пушистые, как из ваты,
И жмутся к домам машины,
Как зябнущие щенята.

Кружится ветер белый,
Посвистывает на бегу…
Мне нужно заняться делом,
А я никак не могу.

Приёмник бурчит бессвязно,
В доме прохладней к ночи,
Чайник мурлычет важно,
А закипать не хочет.

Всё в мире сейчас загадочно,
Всё будто летит куда-то,
Метельно, красиво, сказочно…
А сказкам я верю свято.

Сказка… мечта-полуночница…
Но где её взять? Откуда?
А сердцу так чуда хочется,
Пусть маленького, но чуда!

До боли хочется верить,
Что сбудутся вдруг мечты,
Сквозь вьюгу звонок у двери -
И вот на пороге ты!

Трепетная, смущённая,
Снится или не снится?!
Снегом запорошённая,
Звёздочки на ресницах…

- Не ждал меня? Скажешь, дурочка?
А я вот явилась… Можно? -
Сказка моя! Снегурочка!
Чудо моё невозможное!

Нет больше зимней ночи!
Сердцу хмельно и ярко!
Весело чай клокочет,
В доме, как в пекле, жарко…

Довольно! Хватит! Не буду!
Полночь… гудят провода…
Гаснут огни повсюду.
Я знаю: сбывается чудо,
Да только вот не всегда…

Метелица как медведица,
Косматая голова.
А сердцу всё-таки верится
В несбыточные слова:

- Не ждал меня? Скажешь, дурочка?
Полночь гудит тревожная…
Где ты, моя Снегурочка,
Сказка моя невозможная?..

1964


Чудачка

Одни называют её чудачкой
И пальцем на лоб - за спиной, тайком.
Другие - принцессою и гордячкой,
А третьи просто синим чулком.

Птицы и те попарно летают,
Душа стремится к душе живой.
Ребята подруг из кино провожают,
А эта одна убегает домой.

Зимы и вёсны цепочкой пёстрой
Мчатся, бегут за звеном звено…
Подруги, порой невзрачные просто,
Смотришь - замуж вышли давно.

Вокруг твердят ей: - Пора решаться.
Мужчины не будут ведь ждать, учти!
Недолго и в девах вот так остаться!
Дело-то катится к тридцати…

Неужто не нравился даже никто? -
Посмотрит мечтательными глазами:
- Нравиться нравились. Ну и что? -
И удивлённо пожмёт плечами.

Какой же любви она ждёт, какой?
Ей хочется крикнуть: «Любви-звездопада!
Красивой-красивой! Большой-большой!
А если я в жизни не встречу такой,
Тогда мне совсем никакой не надо!»

1964


Пеликан

Смешная птица пеликан!
Он грузный, неуклюжий,
Громадный клюв как ятаган,
И зоб - тугой как барабан,
Набитый впрок на ужин…

Гнездо в кустах на островке,
В гнезде птенцы галдят,
Ныряет мама в озерке,
А он стоит невдалеке,
Как сторож и солдат.

Потом он, голову пригнув,
Распахивает клюв.
И, сунув шейки, как в трубу,
Птенцы в его зобу
Хватают жадно, кто быстрей,
Хрустящих окуней.

А степь с утра и до утра
Всё суше и мрачнее.
Стоит безбожная жара,
И даже кончики пера
Черны от суховея.

Трещат сухие камыши…
Жара - хоть не дыши!
Как хищный беркут над землёй,
Парит тяжёлый зной.

И вот на месте озерка -
Один засохший ил.
Воды ни капли, ни глотка.
Ну хоть бы лужица пока!
Ну хоть бы дождь полил!

Птенцы затихли. Не кричат.
Они как будто тают…
Чуть только лапами дрожат
Да клювы раскрывают.

Сказали ветры: - Ливню быть,
Но позже, не сейчас. -
Птенцы ж глазами просят: - Пить!
Им не дождаться, не дожить!
Ведь дорог каждый час!

Но стой, беда! Спасенье есть,
Как радость, настоящее.
Оно в груди отца, вот здесь!
Живое и горящее.

Он их спасёт любой ценой,
Великою любовью.
Не чудом, не водой живой,
А выше, чем живой водой,
Своей живою кровью.

Привстал на лапах пеликан,
Глазами мир обвёл,
И клювом грудь себе вспорол,
А клюв как ятаган!

Сложились крылья-паруса,
Доплыв до высшей цели.
Светлели детские глаза,
Отцовские - тускнели…

Смешная птица пеликан:
Он грузный, неуклюжий,
Громадный клюв как ятаган,
И зоб - тугой как барабан,
Набитый впрок на ужин.

Пусть так. Но я скажу иным
Гогочущим болванам:
- Снимите шапки перед ним,
Перед зобастым и смешным,
Нескладным пеликаном!

1964


Таёжный родник

Мчится родник среди гула таёжного,
Бойкий, серебряный и тугой.
Бежит возле лагеря молодёжного
И всё, что услышит, несёт с собой.

А слышит он всякое, разное слышит:
И мошек, и травы, и птиц, и людей,
И кто что поёт, чем живёт и чем дышит, -
И всё это пишет, и всё это пишет
На тонких бороздках струи своей.

Эх, если б хоть час мне в моей судьбе
Волшебный! Такой, чтоб родник этот звонкий
Скатать бы в рулон, как магнитную плёнку,
И бандеролью послать тебе.

Послать, ничего не сказав заранее.
И вот, когда в доме твоём - никого,
Будешь ты слушать моё послание,
Ещё не ведая ничего.

И вдруг - будто разом спадёт завеса:
Послышится шишки упавшей звук,
Трещанье кузнечика, говор леса
Да дятла-трудяги весёлый стук.

Вот шутки и громкие чьи-то споры,
Вот грохот ведёрка и треск костра,
Вот звук поцелуя, вот песни хором,
Вот посвист иволги до утра.

Кружатся диски, бегут года.
Но вот, где-то в самом конце рулона,
Возникнут два голоса окрылённых,
Где каждая фраза - то «нет», то «да».

Ты встала, поправила нервно волосы,
О дрогнувший стул оперлась рукой,
Да, ты узнала два этих голоса,
Два радостных голоса: твой и мой!

Вот они рядом, звенят и льются,
Они заполняют собой весь дом!
И так они славно сейчас смеются,
Как нам не смеяться уже потом…

Но слушай, такого же не забудешь,
Сейчас, после паузы, голос мой
Вдруг шёпотом спросит: - Скажи, ты любишь?
А твой засмеётся: - Пусти, задушишь!
Да я, хоть гони, навсегда с тобой!

Где вы - хорошие те слова?
И где таёжная та дорожка?
Я вижу сейчас, как твоя голова
Тихо прижалась к стеклу окошка.

И стало в уютной твоей квартире
Вдруг зябко и пусто, как никогда.
А голоса, сквозь ветра и года,
Звенят, как укор, всё светлей и шире…

Прости, если нынче в душе твоей
Вызвал я отзвук поры тревожной.
Не плачь! Это только гремит ручей
Из дальней-предальней глуши таёжной.

А юность, она и на полчаса -
Зови не зови - не вернётся снова.
Лишь вечно звенят и звенят голоса
В немолчной воде родника лесного.

1963


Трусиха

Шар луны под звёздным абажуром
Озарял уснувший городок.
Шли, смеясь, по набережной хмурой
Парень со спортивною фигурой
И девчонка - хрупкий стебелёк.

Видно, распалясь от разговора,
Парень, между прочим, рассказал,
Как однажды в бурю ради спора
Он морской залив переплывал,

Как боролся с дьявольским теченьем,
Как швыряла молнии гроза.
И она смотрела с восхищеньем
В смелые, горячие глаза…

А потом, вздохнув, сказала тихо:
- Я бы там от страха умерла.
Знаешь, я ужасная трусиха,
Ни за что б в грозу не поплыла!

Парень улыбнулся снисходительно,
Притянул девчонку не спеша
И сказал: - Ты просто восхитительна,
Ах ты, воробьиная душа!

Подбородок пальцем ей приподнял
И поцеловал. Качался мост,
Ветер пел… И для неё сегодня
Мир был сплошь из музыки и звёзд!

Так в ночи по набережной хмурой
Шли вдвоём сквозь спящий городок
Парень со спортивною фигурой
И девчонка - хрупкий стебелёк.

А когда, пройдя полоску света,
В тень акаций дремлющих вошли,
Два плечистых тёмных силуэта
Выросли вдруг как из-под земли.

Первый хрипло буркнул: - Стоп, цыплёнки!
Путь закрыт, и никаких гвоздей!
Кольца, серьги, часики, деньжонки -
Всё, что есть, - на бочку, и живей!

А второй, пуская дым в усы,
Наблюдал, как, от волненья бурый,
Парень со спортивною фигурой
Стал спеша отстёгивать часы.

И, довольный, видимо, успехом,
Рыжеусый хмыкнул: - Эй, коза!
Что надулась?! - И берет со смехом
Натянул девчонке на глаза.

Дальше было всё как взрыв гранаты:
Девушка беретик сорвала
И словами: - Мразь! Фашист проклятый! -
Как огнём детину обожгла.

- Комсомол пугаешь? Врёшь, подонок!
Ты же враг! Ты жизнь людскую пьёшь! -
Голос рвётся, яростен и звонок:
- Нож в кармане? Мне плевать на нож!

За убийство - стенка ожидает.
Ну, а коль от раны упаду,
То запомни: выживу, узнаю!
Где б ты ни был, всё равно найду!

И глаза в глаза взглянула твёрдо.
Тот смешался: - Ладно… тише, гром… -
А второй промямлил: - Ну их к чёрту! -
И фигуры скрылись за углом.

Лунный диск, на млечную дорогу
Выбравшись, шагал наискосок
И смотрел задумчиво и строго
Сверху вниз на спящий городок,

Где без слов по набережной хмурой
Шли, чуть слышно гравием шурша,
Парень со спортивною фигурой
И девчонка - слабая натура,
«Трус» и «воробьиная душа».

1963


Читает Эдуард Асадов:

Звук

Жёны фараонов
(Шутка)

История с печалью говорит
О том, как умирали фараоны,
Как вместе с ними в сумрак пирамид
Живыми замуровывались жёны.

О, как жена, наверно, берегла
При жизни мужа от любой напасти!
Дарила бездну всякого тепла
И днём, и ночью окружала счастьем.

Не ела первой (муж пускай поест),
Весь век ему понравиться старалась,
Предупреждала всякий малый жест
И раз по двести за день улыбалась.

Бальзам втирала, чтобы не хворал,
Поддакивала, ласками дарила.
А чтоб затеять спор или скандал -
Ей даже и на ум не приходило!

А хворь случись - любых врачей добудет,
Любой настой. Костьми готова лечь.
Она ведь точно знала всё, что будет,
Коль не сумеет мужа уберечь…

Да, были нравы - просто дрожь по коже.
Но как не улыбнуться по-мужски:
Пусть фараоны - варвары, а всё же
Уж не такие были дураки!

Ведь если к нам вернуться бы могли
Каким-то чудом эти вот законы -
С какой тогда бы страстью берегли
И как бы нас любили наши жёны!

1963


Артистка

Концерт. На знаменитую артистку,
Что шла со сцены в славе и цветах,
Смотрела робко девушка-хористка
С безмолвным восхищением в глазах.

Актриса ей казалась неземною
С её походкой, голосом, лицом.
Не человеком - высшим божеством,
На землю к людям посланным судьбою.

Шло «божество» вдоль узких коридоров,
Меж тихих костюмеров и гримёров,
И шлейф оваций гулкий, как прибой,
Незримо волочило за собой.

И девушка вздохнула: - В самом деле,
Какое счастье так блистать и петь!
Прожить вот так хотя бы две недели,
И, кажется, не жаль и умереть!

А «божество» в тот вешний поздний вечер
В большой квартире с бронзой и коврами
Сидело у трюмо, сутуля плечи
И глядя вдаль усталыми глазами.

Отшпилив, косу в ящик положила,
Сняла румянец ватой не спеша,
Помаду стёрла, серьги отцепила
И грустно улыбнулась: - Хороша…

Куда девались искорки во взоре?
Поблёкший рот и ниточки седин…
И это всё, как строчки в приговоре,
Подчёркнуто бороздками морщин…

Да, ей даны восторги, крики «бис»,
Цветы, статьи «Любимая артистка!»,
Но вспомнилась вдруг девушка-хористка,
Что встретилась ей в сумраке кулис.

Вся тоненькая, стройная такая,
Две ямки на пылающих щеках,
Два пламени в восторженных глазах
И, как весенний ветер, молодая.

Наивная, о, как она смотрела!
Завидуя… Уж это ли секрет?!
В свои семнадцать или двадцать лет
Не зная даже, чем сама владела.

Ведь ей дано по лестнице сейчас
Сбежать стрелою в сарафане ярком,
Увидеть свет таких же юных глаз
И вместе мчаться по дорожкам парка…

Ведь ей дано открыть мильон чудес,
В бассейн метнуться бронзовой ракетой,
Дано краснеть от первого букета,
Читать стихи с любимым до рассвета,
Смеясь, бежать под ливнем через лес…

Она к окну устало подошла,
Прислушалась к журчанию капели.
За то, чтоб так прожить хоть две недели,
Она бы всё, не дрогнув, отдала!

1963


Андрей Вознесенский

Сирень прощается, сирень как лыжница,
Сирень как пудель - мне в щёки лижется!..
Расул Гамзатов хмур, как бизон,
Расул Гамзатов сказал «свезём».

…Сущность женщины - горизонтальная.
А. Вознесенский
К оригинальности я рвался с юности,
Пленён помадами, шелками-юбочками.
Ах, экстра-девочки! Ох, чудо-бабы!
То сигареточки, то баобабы!..

Картины Рубенса, клаксоны «форда»,
Три сивых мерина на дне фиорда.
Три пьяных мерина, две чайных ложки,
Старухи пылкие, как в марте кошки.

Глядят горгонами, шипят гангренами,
Кто с микрофонами, кто с мигрофенами.
Но мчусь я в сторону, где чёлок трасса,
Расул Гамзатов кричит мне: «Асса!»

«Шуми!» - басит он. И я шумлю.
«Люби!» - кричит он. И я люблю.
Мотоциклисточки, чувихи в брючках,
Мне в руку лижутся и в авторучку.
Но я избалован и двадцать первую
Согну в параболу, швырну в гиперболу.

Я был в соборах, плевал на фрески,
Смотрел к монашкам за занавески.
Стоят и молятся, вздыхал печально я,
А сущность женщины - горизонтальная!

Гоген, Расстрелли, турбин аккорды…
И вновь три мерина на дне фиорда.
Три пьяных тени, сирень в бреду,
Чернила в пене… Перо в поту…

Чего хочу я? О чём пишу?
Вот если выясню - тогда скажу!

1962


***

Ты грустишь, и, косу теребя,
Молча смотришь в сумрак за окном…
Чем же мне порадовать тебя?
Как зажечь глаза твои огнём?

Ты романтик. Прямо на звезду
Проложу я серебристый след.
Для тебя я в лётчики пойду.
Ну, скажи: ты рада или нет?

Хочешь, смело в космос полечу?
- Не хочу.

Ты грустишь, и, косу теребя,
Молча смотришь в сумрак за окном…
Чем же мне порадовать тебя?
Как зажечь глаза твои огнём?

Здесь дождя холодная стена,
А на юге солнечный закат…
В берег бьёт зелёная волна,
Расцветают персик и гранат.

Хочешь, на Кавказ тебя умчу?
- Не хочу.

Ты грустишь, и, косу теребя,
Молча смотришь в сумрак за окном…
Чем же мне порадовать тебя?
Как зажечь глаза твои огнём?

Не сердись, додумаюсь, пойму.
Может, и отыщется струна,
Может, в космос мчаться ни к чему
И волна морская не нужна?

Хочешь стать моею навсегда?
- Да!..

1962


***

Хоть я не зол, но помнить я умею
Обиды те, что ранили мне душу,
И, мстить решив - решенья не нарушу.
С врагом сойдясь - его не пожалею.

Но ты велишь - я добрым стану снова
И ствол разящий в землю обращу.
Скажи мне только ласковое слово -
И я обиду недругу прощу!

Мой путь суров: он крут и каменист.
И что ни шаг - труднее крутизна.
И вот упал я под метельный свист,
Все силы разом исчерпав до дна…

Коль будет так и этот час придёт,
Лишь ты сумеешь отвратить беду:
Поверь в меня, скажи, что я дойду.
И встану я, и вновь шагну вперёд!

1962


Прямой разговор

Боль свою вы делите с друзьями,
Вас сейчас утешить норовят,
А его последними словами,
Только вы нахмуритесь, бранят.

Да и человек ли, в самом деле,
Тот, кто вас, придя, околдовал,
Стал вам близким через две недели,
Месяц с вами прожил и удрал?

Вы встречались, дорогая, с дрянью.
Что ж нам толковать о нём сейчас?!
Дрянь не стоит долгого вниманья,
Тут важнее говорить о вас.

Вы его любили? Неужели?
Но полшага - разве это путь?!
Сколько вы пудов с ним соли съели?
Как успели в душу заглянуть?!

Что вы знали, ведали о нём?
To, что у него есть губы, руки,
Комплимент, цветы, по моде брюки -
Вот и всё, пожалуй, в основном?

Что б там ни шептал он вам при встрече,
Как возможно с гордою душой
Целоваться на четвёртый вечер
И в любви признаться на восьмой?!

Пусть весна, пускай улыбка глаз…
Но ведь мало, мало две недели!
Вы б сперва хоть разглядеть успели,
Что за руки обнимают вас!

Говорите, трудно разобраться,
Если страсть. Допустим, что и так.
Но ведь должен чем-то отличаться
Человек от кошек и дворняг!

Но ведь чувства тем и хороши,
Что горят красиво, гордо, смело.
Пусть любовь начнётся. Но не с тела,
А с души, вы слышите, - с души!

Трудно вам. Простите. Понимаю.
Но сейчас вам некого ругать.
Я ведь это не мораль читаю.
Вы умны, и вы должны понять:

Чтоб ценили вас, и это так,
Сами цену впредь себе вы знайте.
Будьте горделивы. Не меняйте
Золота на первый же медяк!

1962


Читает Эдуард Асадов:

Звук

Вторая любовь

Что из того, что ты уже любила,
Кому-то, вспыхнув, отворяла дверь.
Всё это до меня когда-то было,
Когда-то было в прошлом, не теперь.

Мы словно жизнью зажили второю,
Вторым дыханьем, песнею второй.
Ты счастлива, тебе светло со мною,
Как мне тепло и радостно с тобой.

Но почему же всё-таки бывает,
Что незаметно, изредка, тайком
Вдруг словно тень на сердце набегает
И остро-остро колет холодком…

О нет, я превосходно понимаю,
Что ты со мною встретилась, любя.
И всё-таки я где-то ощущаю,
Что, может быть, порою открываю
То, что уже открыто для тебя.

То вдруг умело галстук мне завяжешь,
Уверенной ли шуткой рассмешишь.
Намёком ли без слов о чём-то скажешь
Иль кулинарным чудом удивишь.

Да, это мне и дорого и мило,
И всё-таки покажется порой,
Что всё это уже, наверно, было,
Почти вот так же, только не со мной,

А как душа порой кричать готова,
Когда в минуту ласки, как во сне,
Ты вдруг шепнёшь мне трепетное слово,
Которое лишь мне, быть может, ново,
Но прежде было сказано не мне.

Вот так же точно, может быть, порою
Нет-нет и твой вдруг потемнеет взгляд,
Хоть ясно, что и я перед тобою
Ни в чём былом отнюдь не виноват.

Когда любовь врывается вторая
В наш мир, горя, кружа и торопя,
Мы в ней не только радость открываем,
Мы всё-таки в ней что-то повторяем,
Порой скрывая это от себя.

И даже говорим себе нередко,
Что первая была не так сильна,
И зелена, как тоненькая ветка,
И чуть наивна, и чуть-чуть смешна.

И целый век себе не признаёмся,
Что, повстречавшись с новою, другой,
Какой-то частью всё же остаёмся
С ней, самой первой, чистой и смешной!

Двух равных песен в мире не бывает,
И сколько б звёзд ни поманило вновь,
Но лишь одна волшебством обладает.
И, как ни хороша порой вторая,
Всё ж берегите первую любовь!

?


Лесная река

Василию Фёдорову
Пускай не качает она кораблей,
Не режет плечом волну океана,
Но есть первозданное что-то в ней,
Что-то от Шишкина и Левитана.

Течёт она медленно век за веком,
В холодных омутах глубока.
И ни единого человека,
Ни всплеска, ни удочки рыбака!

В ажурной солнечной паутине
Под шорох ветра и шум ветвей
Течёт, отливая небесной синью,
Намытой жгутами тугих дождей.

Так крепок и густ травяной настой,
Что черпай хоть ложкой его столовой!
Налим лупоглазый, почти пудовый,
Жуёт колокольчики над водой…

Берёзка пригнулась в густой траве.
Жарко. Сейчас она искупается!
Но платье застряло на голове,
Бьётся под ветром и не снимается.

Над заводью вскинул рога сохатый
И замер пружинисто и хитро,
И только с морды его губатой
Падает звонкое серебро.

На дне неподвижно, как для парада,
Уставясь носами в одну струю,
Стоят голавли черноспинным рядом,
Как кони в едином литом строю.

Рябина, красуясь, грустит в тиши
И в воду смотрится то и дело:
Серёжки рубиновые надела,
Да кто ж их оценит в такой глуши?!

Букашка летит не спеша на свет,
И зяблик у речки пришёл в волненье.
Он клюнул букашкино отраженье
И изумился: букашки нет!

Удобно устроившись на суку,
Кукушка ватагу грибов считает.
Но, сбившись, мгновение отдыхает
И снова упрямо: «Ку-ку, ку-ку!»

А дунет к вечеру холодком -
По глади речной пробегут барашки,
Как по озябшей спине мурашки,
И речка потянется перед сном.

Послушает ласково и устало,
Как перепел выкрикнет: «Спать пора!» -
Расправит туманное одеяло
И тихо укроется до утра.

Россия степная, Россия озёрная,
С ковыльной бескрайнею стороной,
Россия холмистая, мшистая, горная,
Ты вся дорога мне! И всё же бесспорно я
Всех больше люблю тебя вот такой!

Такой: с иван-чаем, с морошкой хрусткой
В хмельном и смолистом твоём раю,
С далёкой задумчивой песней русской,
С безвестной речушкой в лесном краю.

И вечно с тобой я в любой напасти -
И в солнечных брызгах, и в чёрной мгле,
И нет мне уже без тебя ни счастья,
Ни песни, ни радости на земле!

?


Одна

К ней всюду относились с уваженьем:
И труженик и добрая жена.
А жизнь вдруг обошлась без сожаленья:
Был рядом муж - и вот она одна…

Бежали будни ровной чередою.
И те ж друзья и уваженье то ж.
Но что-то вдруг возникло и такое,
Чего порой не сразу разберёшь.

Приятели, сердцами молодые,
К ней заходя по дружбе иногда,
Уже шутили так, как в дни былые
При муже не решались никогда.

И, говоря, что жизнь - почти ничто,
Коль будет сердце лаской не согрето,
Порою намекали ей на то,
Порою намекали ей на это…

А то при встрече предрекут ей скуку
И даже раздражатся сгоряча,
Коль чью-то слишком ласковую руку
Она стряхнёт с колена иль с плеча.

Не верили: ломается, играет.
Скажи, какую сберегает честь!
Одно из двух: иль цену набивает,
Или давно уж кто-нибудь да есть.

И было непонятно никому,
Что и одна - она верна ему!

1962


Любовь, измена и колдун

В горах, на скале, о беспутствах мечтая,
Сидела Измена худая и злая.
А рядом под вишней сидела Любовь,
Рассветное золото в косы вплетая.

С утра, собирая плоды и коренья,
Они отдыхали у горных озёр.
И вечно вели нескончаемый спор -
С улыбкой одна, а другая с презреньем.

Одна говорила: - На свете нужны
Верность, порядочность и чистота.
Мы светлыми, добрыми быть должны:
В этом и - красота!

Другая кричала: - Пустые мечты!
Да кто тебе скажет за это спасибо?
Тут, право, от смеха порвут животы
Даже безмозглые рыбы!

Жить надо умело, хитро и с умом,
Где - быть беззащитной, где - лезть напролом,
А радость увидела - рви, не зевай!
Бери! Разберёмся потом!

- А я не согласна бессовестно жить.
Попробуй быть честной и честно любить!
- Быть честной? Зелёная дичь! Чепуха!
Да есть ли что выше, чем радость греха?!

Однажды такой они подняли крик,
Что в гневе проснулся косматый старик,
Великий Колдун, раздражительный дед,
Проспавший в пещере три тысячи лет.

И рявкнул старик: - Это что за война?!
Я вам покажу, как будить Колдуна!
Так вот, чтобы кончить все ваши раздоры,
Я сплавлю вас вместе на все времена!

Схватил он Любовь колдовскою рукой,
Схватил он Измену рукою другой
И бросил в кувшин их, зелёный, как море,
А следом туда же - и радость, и горе,
И верность, и злость, доброту, и дурман,
И чистую правду, и подлый обман.

Едва он поставил кувшин на костёр,
Дым взвился над лесом, как чёрный шатёр, -
Всё выше и выше, до горных вершин.
Старик с любопытством глядит на кувшин:
Когда переплавится всё, перемучится,
Какая же там чертовщина получится?

Кувшин остывает. Опыт готов.
По дну пробежала трещина,
Затем он распался на сотню кусков,
И… появилась женщина…

1961


Гостья

Проект был сложным. Он не удавался.
И архитектор с напряжённым лбом
Считал, курил, вздыхал и чертыхался,
Склонясь над непокорным чертежом.

Но в дверь вдруг постучали. И соседка,
Студентка, что за стенкою жила,
Алея ярче, чем её жакетка,
Сказала быстро: «Здрасьте!» - И вошла.

Вздохнула, села в кресло, помолчала,
Потом сказала, щурясь от огня:
- Вы старше, вы поопытней меня…
Я за советом… Я к вам прямо с бала…

У нас был вечер песни и весны,
И два студента в этой пёстрой вьюге,
Не ведая, конечно, друг о друге,
Сказали мне о том, что влюблены.

Но для чужой души рентгена нет,
Я очень вашим мненьем дорожу.
Кому мне верить? Дайте мне совет.
Сейчас я вам о каждом расскажу.

Но, видно, он не принял разговора:
Отбросил циркуль, опрокинул тушь
И, глядя ей в наивные озёра,
Сказал сердито: - Ерунда и чушь!

Мы не на рынке и не в магазине!
Совет вам нужен? Вот вам мой совет:
Обоим завтра отвечайте «нет!»,
Затем, что чувства нет здесь и в помине!

А вот когда полюбите всерьёз,
Поймёте сами, если час пробьёт.
Душа ответит на любой вопрос.
А он всё сам заметит и поймёт!

Окончив речь уверенно и веско,
Он был немало удивлён, когда
Она, вскочив, вдруг выпалила резко:
- Всё сам заметит? Чушь и ерунда!

Слегка оторопев от этих слов,
Он повернулся было для отпора,
Но встретил не наивные озёра,
А пару злых, отточенных клинков.

- Он сам поймёт? Вы так сейчас сказали?
А если у него судачья кровь?
А если там, где у людей любовь,
Здесь лишь проекты, балки и детали?

Он всё поймёт? А если он плевал,
Что в чьём-то сердце то огонь, то дрожь?
А если он не человек - чертёж?!
Сухой пунктир! Бездушный интеграл?!

На миг он замер, к полу пригвождён,
Затем, потупясь, вспыхнул почему-то.
Она же, всхлипнув, повернулась круто
И, хлопнув дверью, выбежала вон.

Весенний ветер в форточку ворвался,
Гудел, кружил, бумагами шуршал…
А у стола «бездушный интеграл»,
Закрыв глаза, счастливо улыбался…

1961


Улетают птицы

Осень паутинки развевает,
В небе стаи будто корабли -
Птицы, птицы к югу улетают,
Исчезая в розовой дали…

Сердцу трудно, сердцу горько очень
Слышать шум прощального крыла.
Нынче для меня не просто осень -
От меня любовь моя ушла.

Улетела, словно аист-птица,
От иной мечты помолодев,
Не горя желанием проститься,
Ни о чём былом не пожалев.

А былое - песня и порыв.
Юный аист, птица-длинноножка,
Ранним утром постучал в окошко,
Счастье мне навечно посулив.

О, любви неистовый разбег!
Жизнь, что обжигает и тревожит.
Человек, когда он человек,
Без любви на свете жить не может.

Был тебе я предан, словно пёс,
И за то, что лаской был согретым,
И за то, что сына мне принёс
В добром клюве ты весёлым летом.

Как же вышло, что огонь утих?
Люди говорят, что очень холил,
Лишку сыпал зёрен золотых
И давал преступно много воли.

Значит, баста! Что ушло - пропало.
Я солдат. И, видя смерть не раз,
Твёрдо знал: сдаваться не пристало,
Стало быть, не дрогну и сейчас.

День окончен, завтра будет новый.
В доме нынче тихо… никого…
Что же ты наделал, непутёвый,
Глупый аист счастья моего?!

Что ж, прощай и будь счастливой, птица!
Ничего уже не воротить.
Разбранившись - можно помириться.
Разлюбивши - вновь не полюбить.

И хоть сердце горе не простило,
Я, почти чужой в твоей судьбе,
Всё ж за всё хорошее, что было,
Нынче низко кланяюсь тебе…

И довольно! Рву с моей бедою.
Сильный духом, я смотрю вперёд.
И, закрыв окошко за тобою,
Твёрдо верю в солнечный восход!

Он придёт, в душе растопит снег,
Новой песней сердце растревожит.
Человек, когда он человек,
Без любви на свете жить не может.

1960


Цыгане поют

Как цыгане поют - передать невозможно.
Да и есть ли на свете такие слова?!
То с надрывной тоскою, темно и тревожно.
То с весельем таким, что хоть с плеч голова!

Как цыгане поют? Нет, не сыщутся выше
Ни душевность, ни боль, ни сердечный накал.
Ведь не зря же Толстой перед смертью сказал:
- Как мне жаль, что я больше цыган не услышу!

За окном полыхает ночная зарница,
Ветер ласково треплет бахромки гардин,
Жмурясь сотнями глаз засыпает столица,
Под стихающий рокот усталых машин…

Нынче дом мой как бубен гудит молдаванский:
Степь да звёзды! Ни крыши, ни пола, ни стен…
Кто вы, братцы: друзья из театра «Ромэн»
Или просто неведомый табор цыганский?!

Ваши деды в лихих конокрадах ходили,
Ваши бабки, пленяя и «Стрельну» и «Яр»
Громом песен, купцов как цыплят потрошили
И хмелели от тостов влюблённых гусар!

Вы иные: без пёстрых и скудных пожиток,
Без колоды, снующей в проворных руках,
Без костров, без кнутов, без коней и кибиток,
Вы в нейлоновых кофтах и модных плащах.

Вы иные, хоть больше, наверное, внешне.
Ведь куда б ни вели вас другие пути,
Всё равно вам на этой земле многогрешной
От гитар и от песен своих не уйти!

Струны дрогнули. Звон прокатился и стих…
И запела, обнявши меня, точно сына,
Щуря взгляд, пожилая цыганка Сантина
Про старинные дроги и пару гнедых.

И ещё, и ещё! Звон гитар нарастает,
Всё готово взлететь и сорваться в ничто!
Песня песню кружит, песня песню сжигает,
Что мне сделать для вас? Ну скажите мне, что?!

Вздрогнув, смолкли весёлые струны-бродяги.
Кто-то тихо ответил смущённо почти:
- Золотой, ты прочти нам стихи о дворняге.
Ну о той, что хозяин покинул, прочти!

Май над миром гирлянды созвездий развесил,
Звон гитар… дрожь серёг… тополиный дурман…
Я читаю стихи, я качаюсь от песен,
От хмельных, обжигающих песен цыган!

Ах вы, песни! Ах други чавалэ-ромалэ!
Что такое привычный домашний уют?
Всё ничто! Всё качнулось на миг и пропало,
Только звёзды, да ночь, да цыгане поют!

Небо красное, чёрное, золотое…
Кровь то пышет, то стынет от острой тоски
Что вы, черти, творите со мною такое!
Вы же сердце моё разорвали в куски!

И навек, и навек эту радость храня,
Я целую вас всех и волненья не прячу!
Ну, а слёзы - за это простите меня!
Я ведь редко, товарищи, плачу…

?


Читает Эдуард Асадов:

Звук

Они студентами были

Они студентами были.
Они друг друга любили.
Комната в восемь метров -
                          чем не семейный дом?!
Готовясь порой к зачётам,
Над книгою или блокнотом
Нередко до поздней ночи
                        сидели они вдвоём.

Она легко уставала,
И, если вдруг засыпала,
Он мыл под краном посуду и комнату подметал.
Потом, не шуметь стараясь
И взглядов косых стесняясь,
Тайком за закрытой дверью
                          бельё по ночам стирал.

Но кто соседок обманет,
Тот магом, пожалуй, станет.
Жужжал над кастрюльным паром
                             их дружный осиный рой.
Её называли «лентяйкой».
Его - ехидно - «хозяйкой».
Вздыхали, что парень -
                       тряпка и у жены под пятой.

Нередко вот так часами
Трескучими голосами
Могли судачить соседки, шинкуя лук и морковь.
И хоть за любовь стояли,
Но вряд ли они понимали,
Что, может, такой и бывает истинная любовь!

Они инженерами стали.
Шли годы без ссор и печали.
Но счастье - капризная штука,
                              нестойка порой, как дым.
После собранья, в субботу,
Вернувшись домой с работы,
Однажды жену застал он
                       целующейся с другим.

Нет в мире острее боли.
Умер бы лучше, что ли!
С минуту в дверях стоял он,
                            уставя в пространство взгляд.
Не выслушал объяснений,
Не стал выяснять отношений,
Не взял ни рубля, ни рубахи,
                             а молча шагнул назад…

С неделю кухня гудела:
«Скажите, какой Отелло!
Ну целовалась, ошиблась…
                         немного взыграла кровь!
А он не простил - слыхали?»
Мещане! Они и не знали,
Что, может, такой и бывает
                           истинная любовь!

1960


Читает Эдуард Асадов:

Звук

Моя звезда

Наверно, так уж повелось от века,
В народе говорится иногда,
Что где-то есть порой у человека
Далёкая, счастливая звезда.

А коль звезда по небу покатилась,
В глубокой тьме прочерчивая след,
То где-то, значит, жизнь остановилась
И что кого-то в мире больше нет.

Звезда моя! Прозрачно-голубая!
Всю жизнь воюя, споря и любя,
Как ты добра - я в точности не знаю.
Но с детских лет я верую в тебя.

Когда мне было радостно до боли
При свете милых удивлённых глаз,
И в час, когда читал я в нашей школе
На выпускном стихи в последний раз,

И в час, когда шагал я с аттестатом
В лучах надежды утренней Москвой,
Когда я был счастливым и крылатым, -
Ты в полный жар сияла надо мной!

И в дни, когда под грохот эшелонов,
Под пенье пуль, навстречу воронью,
Я шёл без сна в шинели и погонах
Сквозь сто смертей за Родину мою,

Когда я стыл под вьюгой ледяною,
Когда от жажды мучился в пути,
И в тихий час, и в самом пекле боя
Я знал, что ты мне светишь впереди.

Но так уж в мире, кажется, бывает,
Что дальняя счастливая звезда
Не всякий раз приветливо мигает
И полным жаром блещет не всегда…

И в том бою, когда земля горела,
И Севастополь затянула мгла,
Ты, видимо, меня не разглядела
И уберечь от горя не смогла.

И вот, когда дыханье пропадает,
Уходят силы, а сознанье - дым…
Тогда для смерти время наступает,
И смерть пришла за сердцем за моим.

Да не сумела, не остановила.
То ль потому, что молодость жила,
Иль потому, что комсомольским было,
Но только зря старуха прождала!

Звезда моя! Я вовсе не стараюсь
Всего добиться даром, без труда.
Я снова сам работаю, сражаюсь,
И всё же ты свети хоть иногда…

Ведь как порою нелегко бывает,
Когда несутся стрелы мне вослед
И недруги бранят не умолкая,
Тогда сижу, курю я и не знаю,
Горишь ты надо мною или нет!

А впрочем, что мне недруги и стрелы!
Звезда моя! Горячая звезда!
Да, ты горишь! А если б не горела,
Я не достиг бы счастья никогда!

А я достиг… Чего мне прибедняться!
Я знаю цель. Тверды мои шаги.
И я умею даже там смеяться,
Где слабый духом выл бы от тоски!

Звезда моя! Ты тоже не сдаёшься,
Как я, таким же пламенем горя!
И в час, когда ты, вздрогнув, оборвёшься,
Не скажут нам, что мы горели зря!

И я мечтаю вопреки примете,
Когда судьба нас вычеркнет навек,
Пусть в этот миг родится на планете
Какой-нибудь счастливый человек!

?


Читает Эдуард Асадов:

Звук

Прогулка

Мы шли по росистой тропинке вдвоём
Под сосен приветственный шорох.
А дачный посёлок - за домиком дом -
Сползал позади за пригорок.

До почты просёлком четыре версты,
Там ждут меня письма, газеты.
- Отправимся вместе, - сказала мне ты
И тоже проснулась с рассветом.

Распластанный коршун кружил в вышине,
Тропинка меж сосен петляла
И, в речку сорвавшись, на той стороне
Вползала в кусты краснотала.

Смеялась ты, грустные мысли гоня.
Умолкнув, тревожно смотрела.
И, каюсь, я знал, что ты любишь меня,
Ты чувства скрывать не умела.

Цветущий шиповник заполнил овраг,
Туман по-над лугом стелился.
Любой убеждённый ворчун холостяк
В такое бы утро влюбился!

Я ж молод, и ты от меня в двух шагах -
Сердечна, проста и красива.
Ресницы такие, что тень на щеках.
Коса с золотистым отливом.

Трава клокотала в пьянящем соку,
Шумела, качаясь, пшеница.
«Любите!» - нам ветер шепнул на бегу.
«Любите!» - кричали синицы.

Да плохо ли вдруг, улыбнувшись, любя,
За плечи обнять дорогую.
И я полюбил бы, конечно, тебя,
Когда не любил бы другую.

Для чувств не годны никакие весы,
К другой моё сердце стремится.
Хоть нет у неё золотистой косы
И явно короче ресницы.

Да что объяснять! И, прогулку кляня,
Я пел, я шутил всю дорогу.
И было смешно тебе слушать меня
И больно, пожалуй, немного.

Тут всё бесполезно: прогулка, весна,
Кусты и овражки с ручьями.
Прости, я другую любил, и она,
Незримая, шла между нами.

1954


Стихи о рыжей дворняге

Хозяин погладил рукою
Лохматую рыжую спину:
- Прощай, брат! Хоть жаль мне, не скрою,
Но всё же тебя я покину.

Швырнул под скамейку ошейник
И скрылся под гулким навесом,
Где пёстрый людской муравейник
Вливался в вагоны экспресса.

Собака не взвыла ни разу.
И лишь за знакомой спиною
Следили два карие глаза
С почти человечьей тоскою.

Старик у вокзального входа
Сказал: - Что? Оставлен, бедняга?
Эх, будь ты хорошей породы…
А то ведь простая дворняга!

Огонь над трубой заметался,
Взревел паровоз что есть мочи,
На месте, как бык, потоптался
И ринулся в непогодь ночи.

В вагонах, забыв передряги,
Курили, смеялись, дремали…
Тут, видно, о рыжей дворняге
Не думали, не вспоминали.

Не ведал хозяин, что где-то
По шпалам, из сил выбиваясь,
За красным мелькающим светом
Собака бежит задыхаясь!

Споткнувшись, кидается снова,
В кровь лапы о камни разбиты,
Что выпрыгнуть сердце готово
Наружу из пасти раскрытой!

Не ведал хозяин, что силы
Вдруг разом оставили тело,
И, стукнувшись лбом о перила,
Собака под мост полетела…

Труп волны снесли под коряги…
Старик! Ты не знаешь природы:
Ведь может быть тело дворняги,
А сердце - чистейшей породы!

1948


Читает Эдуард Асадов:

Звук

Медвежонок

Беспощадный выстрел был и меткий.
Мать осела, зарычав негромко,
Боль, верёвки, скрип телеги, клетка…
Всё как страшный сон для медвежонка…

Город суетливый, непонятный,
Зоопарк - зелёная тюрьма,
Публика снуёт туда-обратно,
За оградой высятся дома…

Солнца блеск, смеющиеся губы,
Возгласы, катанье на лошадке,
Сбросить бы свою медвежью шубу
И бежать в тайгу во все лопатки!

Вспомнил мать и сладкий мёд пчелы,
И заныло сердце медвежонка,
Носом, словно мокрая клеёнка,
Он, сопя, обнюхивал углы.

Если в клетку из тайги попасть,
Как тесна и как противна клетка!
Медвежонок грыз стальную сетку
И до крови расцарапал пасть.

Боль, обида - всё смешалось в сердце.
Он, рыча, корябал доски пола,
Бил с размаху лапой в стены, дверцу
Под нестройный гул толпы весёлой.

Кто-то произнёс: - Глядите в оба!
Надо стать подальше, полукругом.
Невелик ещё, а сколько злобы!
Ишь, какая лютая зверюга!

Силищи да ярости в нём сколько,
Попадись-ка в лапы - разорвёт! -
А «зверюге» надо было только
С плачем ткнуться матери в живот.

1948


В землянке
(Шутка)

Огонёк чадит в жестянке,
Дым махорочный столбом…
Пять бойцов сидят в землянке
И мечтают кто о чём.

В тишине да на покое
Помечтать - оно не грех.
Вот один боец с тоскою,
Глаз сощуря, молвил: «Эх!»

И замолк. Второй качнулся,
Подавил протяжный вздох,
Вкусно дымом затянулся
И с улыбкой молвил: «Ох!»

«Да», - ответил третий, взявшись
За починку сапога,
А четвёртый, размечтавшись,
Пробасил в ответ: «Ага!»

«Не могу уснуть, нет мочи! -
Пятый вымолвил солдат. -
Ну чего вы, братцы, к ночи
Разболтались про девчат!»

1947


На исходный рубеж

- Позволь-ка прикурить, земляк! -
Склонились… Огонёк мелькает…
- Да легче ты, кури в кулак.
Опять патруль ночной летает.

С утра был дождик проливной,
Но к ночи небо чистым стало,
И в щелях, залитых водой,
Луна, качаясь задрожала…

Шли по обочине гуськом,
Ещё вчера был путь хороший,
А нынче мокрый чернозём
Лип к сапогам пудовой ношей.

Стряхни его - ступи ногой,
И снова то же повторится.
А утром с ходу прямо в бой…
- Эй, спать, товарищ, не годится!

Пехотный батальон шагал
Туда, где лопались ракеты,
Где высился Турецкий вал,
Ещё не тронутый рассветом.

Все шли и думали. О чём?
О том ли, что трудна дорога?
О доме, близких иль о том,
Что хорошо б поспать немного?

Не спят уж третью ночь подряд,
Счёт потеряли километрам,
А звёзды ласково горят,
И тянет мягким южным ветром…

Конец дороге. Перекоп!
Но сон упрямо клеит веки…
Видать, привычка в человеке:
Ночлег бойцу - любой окоп.

Посмотришь - оторопь возьмёт:
Повсюду - лёжа, сидя, стоя,
В траншеях, в ровиках народ
Спит, спит всего за час до боя!

Всё будет: грохот, лязг и вой…
Пока ж солдатам крепко спится.
Глядят луна да часовой
На сном разгладенные лица.

1944


Вверх Вниз

Биография

Эдуард Асадов родился 7 сентября 1923 года в туркменском городе Мерв (ныне Мары). Отец - Асадов Аркадий Григорьевич (1898-1929), окончил Томский университет, в годы Гражданской войны - комиссар, командир 1-й роты 2-го стрелкового полка, в мирное время работал учителем в школе. Мать - Асадова (Курдова) Лидия Ивановна (1902-1984), учительница. Супруга - Асадова (Разумовская) Галина Валентиновна (1925-1997), артистка Москонцерта.

В 1929 году после смерти отца Асадовы переехали в Свердловск. Свои первые стихи он написал именно там, в возрасте 8 лет. Впечатления от города нашли отражение в произведениях «Лесная река», «Свидание с детством», «Поэма о первой нежности» и др.

В 1939 году Лидию Ивановну перевели на работу в Москву. Здесь Эдуард продолжал писать стихи - о школе, о недавних событиях в Испании, о пеших лесных походах, о дружбе, о мечтах.

Через несколько дней после выпускного вечера в школе летом 1941 года Эдуард записался добровольцем на фронт. Он был направлен под Москву, где формировались первые подразделения знаменитых гвардейских миномётов - «катюш». Его назначили наводчиком орудия в 3-й дивизион 4-го гвардейского артиллерийского миномётного полка. После полутора месяцев интенсивной учёбы дивизион, в котором служил Асадов, был направлен под Ленинград, став 50-м отдельным гвардейским артминомётным дивизионом. Произведя первый залп по врагу 19 сентября 1941 года, дивизион сражался на самых трудных участках Волховского фронта. Осенью 1942 года Эдуард Асадов был срочно командирован во 2-е Омское гвардейское артминомётное училище, где за 6 месяцев прошёл двухлетний курс обучения. В мае 1943 года, успешно сдав экзамены и получив звание лейтенанта и грамоту за отличные успехи, Эдуард Асадов прибыл на Северо-Кавказский фронт. В должности начальника связи дивизиона 50-го гвардейского артминомётного полка 2-й гвардейской армии он принимал участие в боях под станицей Крымской.

Вскоре последовало назначение на 4-й Украинский фронт. Служил сначала помощником командира батареи гвардейских миномётов, а когда комбат Турченко под Севастополем «пошёл на повышение», был назначен командиром батареи.

После освобождения Перекопа войска 4-го Украинского фронта двинулись в Крым. За 2 недели до подхода к Севастополю лейтенант Асадов принял командование батареей. В конце апреля заняли село Мамашаи. Поступило распоряжение разместить 2 батареи гвардейских миномётов на взгорье и в лощине у деревни Бельбек, в непосредственной близости от врага. Главный удар с земли и с воздуха пришёлся на батарею Асадова, которая к утру 3 мая 1944 года была практически разбита. Уцелевшие снаряды Асадову приказали перевезти на соседнюю батарею. Когда гружёная снарядами машина выбралась на плоскогорье, её засекли с воздуха. Два «юнкерса», вынырнув из облаков, сделали круг над машиной - пулемётная очередь наискось прошила верхнюю часть кабины, а вскоре где-то совсем рядом упала бомба. На самом тяжёлом участке дороги лейтенант Асадов выпрыгнул из кабины и пошёл впереди, показывая водителю путь среди камней и воронок. В результате разрыва снаряда лейтенант был тяжело ранен и навсегда потерял зрение. Но боеприпасы были доставлены вовремя. За этот подвиг гвардии лейтенант Асадов был награждён орденом Красной Звезды, а спустя многие годы Указом постоянного Президиума Съезда народных депутатов СССР от 18 ноября 1998 года ему было присвоено звание Героя Советского Союза. Он также удостоен звания почётного гражданина города-героя Севастополя.

Осенью 1946 года Эдуард Асадов поступил в Литературный институт имени Горького. В эти годы его литературными наставниками стали Алексей Сурков, Владимир Луговской, Павел Антокольский, Евгений Долматовский. Институт Асадов закончил с красным дипломом. В 1951 году после выхода в свет его первой книги стихов «Светлые дороги» он был принят в Союз писателей СССР. Начались многочисленные поездки по стране, беседы с людьми, творческие встречи с читателями в десятках больших и малых городов.

С начала 1960-х годов поэзия Эдуарда Асадова приобрела широчайшее звучание. Его книги, выходившие 100-тысячными тиражами, моментально исчезали с прилавков книжных магазинов. Литературные вечера поэта, организованные по линии Бюро пропаганды Союза писателей СССР, Москонцерта и различных филармоний, на протяжении почти 40 лет проходили с неизменным аншлагом в крупнейших концертных залах страны, вмещавших до 3000 человек. Их постоянной участницей была супруга поэта - замечательная актриса, мастер художественного слова Галина Разумовская.

Всего вышло 50 поэтических сборников Асадова, в которые в разные годы вошли такие широко известные его поэмы, как «Снова в строй», «Шурка», «Галина», «Баллада о ненависти и любви».

Одна из основных тем в творчестве Эдуарда Асадова - это тема Родины, верности, мужества и патриотизма («Дым отечества», «Двадцатый век», «Лесная река», «Мечта веков», «О том, чего терять нельзя», лирический монолог «Родине»). Со стихами о Родине теснейшим образом связаны стихи о природе, в которых поэт образно и взволнованно передаёт красоту родной земли, находя для этого яркие, сочные краски. Таковы «В лесном краю», «Ночная песня», «Таёжный родник», «Лесная река» и другие стихотворения, а также целая серия стихов о животных («Медвежонок», «Бенгальский тигр», «Пеликан», «Баллада о буланом Пенсионере», «Яшка», «Зорянка» и одно из самых широко известных стихотворений поэта - «Стихи о рыжей дворняге»). Эдуард Асадов - поэт жизнеутверждающий: всякая даже самая драматическая его строка несёт в себе заряд горячей любви к жизни.

Эдуард Аркадьевич Асадов награждён орденами Ленина, Отечественной войны I степени, Красной Звезды, Дружбы народов, двумя орденами «Знак Почёта», орденом Почёта, медалями «За оборону Ленинграда», «За оборону Севастополя», «За победу над Германией» и другими.

Умер Эдуард Асадов 21 апреля 2004 года. Похоронен в Москве на Кунцевском кладбище. А вот сердце своё он завещал захоронить на Сапун-горе в Севастополе, где 4 мая 1944 года был ранен и потерял зрение.


Несколько слов о себе

Родился 7 сентября 1923 года в Туркмении. По национальности я армянин. Родители мои были учителями. Отец в гражданскую воевал с дашнаками на Кавказе. Был политруком роты. В мои первые детские впечатления навсегда вошли узкие пыльные улочки среднеазиатского городка, пёстрые шумные базары и стан голубей над плоскими раскалёнными белесыми крышами. И ещё очень много золотисто-оранжевого цвета: солнце, пески, фрукты.

После смерти моего отца в 1929 году семья наша переехала в Свердловск. Здесь жил второй мой дедушка, тоже армянин, врач по профессии, Иван Калустовнч Курдов. Дедушка этот в какой-то степени был личностью «исторической». В юности он два года был секретарём у Чернышевского в Астрахани после того, как Николай Гаврилович вернулся из ссылки. Знакомство это оказало решающее влияние на формирование духовного мира юноши. И на всю свою жизнь дед мой сохранил горячую, почти восторженную любовь к Чернышевскому.

В Свердловске мы с мамой оба «пошли в первый класс». Только она учительницей, а я учеником. Здесь, на Урале, прошло всё моё детство. Тут я вступил в пионеры, здесь в восьмилетнем возрасте написал своё первое стихотворение, бегал во Дворец пионеров на репетиции драмкружка; здесь я был принят в комсомол. Урал - это страна моего детства! Много раз бывал я с мальчишками на уральских заводах и никогда не забуду красоты труда, добрых улыбок и удивительной сердечности рабочего человека.

Когда мне было пятнадцать лет, мы переехали в Москву. После спокойного и деловитого Свердловска Москва казалась шумной, яркой и торопливой. С головой ушёл в стихи, споры, кружки. Первое моё публичное выступление как поэта состоялось 23 февраля 1940 года в Краснознамённом зале ЦДСА. Колебался, куда подавать заявление: в Литературный или Театральный институт? Но события изменили все планы. И жизнь продиктовала совсем иное заявление. Выпускной бал в нашей, 38-й московской школе, был 14 июня 1941 года, а через неделю - война! По стране прокатился призыв: «Комсомольцы - на фронт!» И я пошёл с заявлением в райком комсомола, прося отправить меня на фронт добровольцем. В райком пришёл вечером, а утром был уже в воинском эшелоне.

Всю войну провоевал я в подразделениях гвардейских минометов («катюши»). Это было замечательное и очень грозное оружие. Сначала воевал под Ленинградом. Был наводчиком орудия. Потом офицером, командовал батареей на Северо-Кавказском и 4-м Украинском фронтах. Воевал неплохо, мечтал о победе, а в перерывах между боями писал стихи. В битве за освобождение Севастополя в ночь с 3 на 4 мая 1944 года был тяжело ранен. Потом - госпиталь. Стихи между операциями…

В 1946 году поступил в Литературный институт имени Горького. Первыми литературными учителями моими были: Чуковский, Сурков, Светлов, Антокольский. Институт окончил в 1951 году. Это был «урожайный» для меня год. В этом году вышла первая книга моих стихов «Светлые дороги», и я был принят в члены партии и в члены Союза писателей.

Всего пока у меня выпущено одиннадцать поэтических сборников. Темы для стихов беру из жизни. Много езжу по стране. Бываю на заводах, фабриках, в институтах. Без людей жить не могу. И высшей задачей своей почитаю служение людям, то есть тем, для кого живу, дышу и работаю.

[Из книги: Асадов Э. Доброта. - М., 1972]


АСАДОВ, Эдуард Аркадьевич [р. 7.IX.1923, г. Мерв (Мары) Туркм. ССР] - русский советский поэт. По окончании средней школы в Москве, в 1941 ушёл добровольцем на фронт; в 1944 был тяжело ранен и потерял зрение. В 1951 окончил московский Литературный институт им. М. Горького. В печати выступил в 1948 с отрывками из поэмы «Снова в строй», посвящённой событиям Отечественной войны и носящей автобиографический характер. Асадов - автор сборников стихов: «Светлые дороги» (1951), «Снежный вечер» (1956), «Солдаты вернулись с войны» (1957).

Лит.: Четунова Н., Нехоженой тропой, «Москва», 1957, № 7.

Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 1. - М.: Советская энциклопедия, 1962

Все авторские права на произведения принадлежат их авторам и охраняются законом.
Если Вы считаете, что Ваши права нарушены, - свяжитесь с автором сайта.

Админ Вверх
МЕНЮ САЙТА