Был у меня гвоздёвый быт:
Бывал по шляпку я забит,
А то ещё и так бывало:
Меня клещами отрывало.
Но, сокрушаясь о гвозде,
Я не был винтиком нигде.
1965
Империи были с орлами,
Теперь обходятся без.
Где ты, красный парламент,
Свободных дискуссий блеск?
Сменил их чёрный порох,
Съела седая ложь.
Царят пауки, о которых
У Маркса не прочтёшь.
Для них молочные реки,
Для них кисель-берега.
Огрехи? Чихать на огрехи!
Была б на курке рука.
(А Русь,
в поту перемыта,
Влачит немое житьё.)
Коммуна не пирамида:
Рабам не построить её.
1963
Счастье - это утоленье боли.
Мало? Но уж в этом всё и вся:
Не добиться и ничтожной доли,
Никаких потерь не понеся;
Гнев, тоска, размолвки и разлуки -
Всё готово радости служить!
До чего же скучно было б жить,
Если б не было на свете муки…
1961
Весною телеграфные столбы
Припоминают, что они - деревья.
Весною даже общества столпы
Низринулись бы в скифские кочевья.
Скворечница пока ещё пуста,
Но воробьишки спорят о продаже,
Дома чего-то ждут, как поезда,
А женщины похожи на пейзажи.
И ветерок, томительно знобя,
Несёт тебе надежды ниоткуда.
Весенним днём от самого себя
Ты, сам не зная, ожидаешь чуда.
1961
Живу, дышу, а в душе обида…
Проносятся волны, ржаво гремя…
Ты затонула, как Атлантида,
Республика Ленина, юность моя.
Другая взошла и стоит на сваях,
Всех заверяя, будто всё та ж,
Да-да, всё та же родина гаек,
Лишь поднялась на верхний этаж.
Стоит на железных протезах страна,
Отчаянно не подавая вида,
Что затонула, как Атлантида,
Республика золотого сна.
1959
Не знаю, как кому, а мне
Для счастья нужно очень мало:
Чтоб ты приснилась мне во сне
И рук своих не отнимала,
Чтоб кучевые две гряды,
Рыча, валились в поединок
Или петлял среди травинок
Стакан серебряной воды.
Не знаю, как кому, а мне
Для счастья нужно очень много:
Чтобы у честности в стране
Была широкая дорога,
Чтоб вечной ценностью людской
Слыла душа, а не анкета,
И чтоб народ любил поэта
Не под критической клюкой.
1959
Поэт, изучай своё ремесло,
Иначе словам неудобно до хруста,
Иначе само вдохновенье - на слом!
Без техники нет искусства.
Случайности не пускай на порог,
В честности каждого слова уверься!
Единственный возможный в поэзии порок -
Это порок сердца.
1959
Ах, что ни говори, а молодость прошла…
Ещё я женщинам привычно улыбаюсь,
Ещё лоснюсь пером могучего крыла,
Чего-то жду ещё - а в сердце хаос, хаос!
Ещё хочу дышать, и слушать, и смотреть;
Ещё могу шагнуть на радости, на муки,
Но знаю: впереди, средь океана скуки,
Одно лишь замечательное: смерть.
1958
Шахматные кони карусели
Пятнами сверкают предо мной.
Странно это круглое веселье
В суетной окружности земной.
Ухмыляясь, благостно-хмельные,
Носятся (попробуй пресеки!)
Красные, зелёные, стальные,
Фиолетовые рысаки.
На «кобылке» цвета канарейки,
Словно бы на сказочном коне,
Девочка на все свои копейки
Кружится в блаженном полусне…
Девочка из дальней деревеньки!
Что тебе пустой этот забег?
Ты бы, милая, на эти деньги
Шоколад купила бы себе.
Впрочем, что мы знаем о богатстве?
Дятел не советчик соловью.
Я ведь сам на солнечном Пегасе
Прокружил всю молодость свою;
Я ведь сам, хмелея от удачи,
Проносясь по жизни, как во сне,
Шахматные разрешал задачи
На своём премудром скакуне.
Эх ты, кляча легендарной масти,
На тебя все силы изведя,
Человечье упустил я счастье:
Не забил ни одного гвоздя.
1958
Как впаянный в льдину мамонт,
Дрейфую,
серебряно-бурый.
Стихи мои точно пергамент
Забытой, но мощной культуры.
Вокруг, не зная печали,
Пеструшки резвятся наспех.
А я покидаю причалы,
Вмурованный в синий айсберг;
А я за Полярный пояс
Плыву, влекомый теченьем:
Меня приветствует Полюс,
К своим причисляя теням.
Но нет! Дотянусь до мыса,
К былому меня не причалишь:
Пульсирует,
стонет,
дымится
Силы дремучая залежь…
Я слышу голос Коммуны
Сердцем своим горючим.
Дни мои - только кануны.
Время моё - в грядущем!
1958
[Приглашаю посмотреть моё небольшое стихотворение: «Грядущему - дела до нас нет»]
Как жутко в нашей стороне…
Здесь только ябеде привольно.
Здесь даже воля всей стране
Даётся по команде: «Вольно!»
1957
Был удав моим председателем,
Был зайчишка моим издателем,
Зато критиком был медведь!
Чтобы быть российским писателем,
Бо-ольшое здор-ровье надо иметь.
1956
Войдёшь -
и огромные мысли рванутся,
И от волнения
в горле шар:
В двух саркофагах
сны революции -
Грёза её
и её кошмар.
1956
Нет, я не дон-жуан,
Меня в жуирстве упрекать излишне.
Есть в нашей жизни маленький изъян:
Ей, матушке, не требуется личность.
Пускай в титаны вымахнет твой дух
И мысль каждая горит как бы в алмазе,
Дух времени сегодня, милый друг, -
Субординация и связи.
Мир леденеет. Упованье? Вера?
Слова, слова… Мы холодом сильны.
С измученной Земли сползает атмосфера,
Как некогда с Луны.
Но чем дышать? Казёнщиной поэм?
Стандартом ли картин да статуй?
И бродит человек с древнейшею цитатой:
«Кому печаль мою повем?»
Кому живое выдать на поруки,
Пока не вымерзли небесные тела?
К вискам я прижимаю ваши руки
С остатками вселенского тепла.
1952
О, милая моя среда,
Где терпят и не плачут,
Где гений вспыхнет иногда,
Но ничего не значит,
Где быть властительницей дум
Имеет право тупость,
Где трусость выдают за ум,
А прямоту - за глупость.
1952
Спит девчурка. Деловито спит.
Спит до новых синяков и ссадин.
Спит жена и носиком сопит:
Милая, она устала за день.
Я ж устал не за день, а за век,
За тысячелетье! Боже, боже…
Вспоминаю вереницу вех
И боюсь, боюсь их подытожить.
Ах, Россия, горе ты моё!
Для того ли Пугачёв и Разин,
Чтоб тебя облапило хамьё
На идейно-философской базе?
Ленин поднимался для того ль,
Чтобы наглые «Чего-Извольте»
Миллионы человечьих воль
Превращали в человековольты?
И, как древле, снова и опять,
В хомутища загоняя выи,
С лозунгом «тащить да не пущать»
Воцарялися городовые?
Кто он, нынешний городовой?
Это человечина с дипломом!
Пас он в детстве яловку за домом,
Эхо окликая под горой,
А потом попал в номенклатуру,
Эту книгу голубых имён,
Растерял крестьянскую натуру,
Чинопочитаньем умилён -
Что ему теперь в твоей Коммуне?
Что ему его родимый дол,
Если, вылезши из тёмной клуни,
В анфиладу светлую вошёл?
Будет ли ему в Коммуне лучше?
Станет ли вольготней для родни?
Что он там такого заполучит,
Без чего бытует в эти дни?
Пусть рабочему мала зарплата,
Пусть крестьянин даже недоест,
Служащий в приглаженный заплатах
Пусть застенчиво плетётся в трест.
Пусть за неудачей неудача,
Пусть в него стреляет анекдот -
Перед хамом главная задача,
Чтобы шло всё так же, как идёт.
Чтоб навек одни и те же люди
Были руководству суждены,
Самосудом сбивши правосудье,
Начихав на мнение страны,
Чтобы тишина в полнейшей мере
Под волшебным заклинаньем: «пли!»,
Чтобы ханжество и лицемерье
Нашу Конституцию блюли.
Слушай, хам в нейлоновых кальсонах,
Лже-партиец, нео-дворянин!
Эти мысли в полночах бессонных
Я переживаю не один.
Так задумайся и ты немного,
Хоть на миг, наморщив гладкий лоб:
Низовые массы даже в бога
Веруют, покуда верит поп.
К дьяволу ж плакаты да парады!
В душу ясновиденье направь…
Ах, Россия, край великой правды
В мириадах маленьких неправд.
1952
Вынули кита из океана,
Подали ему стакан воды,
Говорят: «Купайся!» Что ж. Лады.
Только б новой не нажить беды:
Господи… не кокнуть бы стакана…
1952
Как Гулливер меж лилипутов,
Кляня свою величину,
Систему карличью запутав,
Лежу, рукой не шевельну.
Как им страшна моя весёлость.
Невинный, я кругом во зле!
Я - Гулливер! Мой каждый волос
Прибит ничтожеством к земле.
1952 (?)
Нет! опаснее! вещи!
Чем так называемый ум:
Он всегда раздражается, вечно
Подымает в народе шум.
К чему ж бюрократской касте
Такому кадить выдвиженцу?
Россия при всякой власти
Истребляет свою интеллигенцию.
1949
Черноглазая казачка
Подковала мне коня,
Серебро с меня спросила,
Труд не дорого ценя.
- Как зовут тебя, молодка?
А молодка говорит:
- Имя ты моё почуешь
Из-под топота копыт.
Я по улице поехал,
По дороге поскакал,
По тропинке между бурых,
Между бурых между скал:
Маша? Зина? Даша? Нина?
Всё как будто не она…
«Ка-тя! Ка-тя!» - высекают
Мне подковы скакуна.
С той поры, - хоть шагом еду,
Хоть галопом поскачу, -
«Катя! Катя! Катерина!» -
Неотвязно я шепчу.
Что за бестолочь такая?
У меня ж другая есть.
Но уж Катю, будто песню,
Из души, брат, не известь:
Черноокая казачка
Подковала мне коня,
Заодно уж мимоходом
Приковала и меня.
1943
Взлетел расщепленный вагон!
Пожары… Беженцы босые…
И снова по уши в огонь
Вплываем мы с тобой, Россия.
Опять судьба из боя в бой
Дымком затянется, как тайна, -
Но в час большого испытанья
Мне крикнуть хочется: «Я твой!»
Я твой. Я вижу сны твои,
Я жизнью за тебя в ответе!
Твоя волна в моей крови,
В моей груди не твой ли ветер?
Гордясь тобой или скорбя,
Полуседой, но с чувством ранним,
Люблю тебя, люблю тебя
Всем пламенем и всем дыханьем.
Люблю, Россия, твой пейзаж:
Твои курганы печенежьи,
Станухи белых побережий,
Оранжевый на синем пляж,
Кровавый мех лесной зари,
Олений бой, тюленьи игры,
И в кедраче над Уссури
Шаманскую личину тигра.
Люблю твоё речное дно
В ершах, и раках, и русалках;
Моря, где в горизонтах валких,
Едва меж волнами видно,
Рыбачье судно ладит парус,
И прямо в небо из воды
Дредноут в космах бороды
Выносит театральный ярус.
Люблю, Россия, птиц твоих:
Военный строй в гусином стане,
Под небом сокола стоянье
В размахе крыльев боевых,
И писк луня среди жнивья
В очарованье лунной ночи,
И на невероятной ноте
Самоубийство соловья.
Ну, а красавицы твои?
А женщины твои, Россия?
Какая песня в них взрастила
Самозабвение любви?
О, их любовь не полубыт:
Всегда событье! Вечно мета!
Россия… За одно за это
Тебя нельзя не полюбить.
Люблю великий русский стих,
Не всеми понятый, однако,
И всех учителей своих -
От Пушкина до Пастернака.
Здесь та большая высота,
Что и не пахнет трын-травою,
Недаром русское всегда
Звучало в них как мировое.
Люблю стихию наших масс:
Крестьянство с философской хваткой.
Станину нашего порядка -
Передовой рабочий класс,
И выношенную в бою
Интеллигенцию мою -
Всё общество, где мир впервые
Решил вопросы вековые.
Люблю великий наш простор,
Что отражён не только в поле,
Но в революционной воле
Себя по-русски распростёр:
От декабриста в эполетах
До коммуниста Октября
Россия значилась в поэтах,
Планету заново творя.
И стал вождём огромный край
От Колымы и до Непрядвы.
Так пусть галдит над нами грай,
Черня привычною неправдой,
Но мы мостим прямую гать
Через всемирную трясину,
И ныне восприять Россию -
Не человечество ль принять?
Какие ж трусы и врали
О нашей гибели судачат?
Убить Россию - это значит
Отнять надежду у Земли.
В удушье денежного века,
Где низость смотрит свысока,
Мы окрыляем человека,
Открыв грядущие века.
1942, Действующая армия
Самоубийство соловья - У соловья во время пения иногда разрывается сердце. (Прим. автора.)
Можно не слушать народных сказаний,
Не верить газетным столбцам,
Но я это видел. Своими глазами.
Понимаете? Видел. Сам.
Вот тут дорога. А там вон - взгорье.
Меж нами
вот этак -
ров.
Из этого рва поднимается горе.
Горе без берегов.
Нет! Об этом нельзя словами…
Тут надо рычать! Рыдать!
Семь тысяч расстрелянных в мёрзлой яме,
Заржавленной, как руда.
Кто эти люди? Бойцы? Нисколько.
Может быть, партизаны? Нет.
Вот лежит лопоухий Колька -
Ему одиннадцать лет.
Тут вся родня его. Хутор «Весёлый».
Весь «самострой» - сто двадцать дворов
Ближние станции, ближние сёла -
Все как заложники брошены в ров.
Лежат, сидят, всползают на бруствер.
У каждого жест. Удивительно свой!
Зима в мертвеце заморозила чувство,
С которым смерть принимал живой,
И трупы бредят, грозят, ненавидят…
Как митинг, шумит эта мёртвая тишь.
В каком бы их ни свалило виде -
Глазами, оскалом, шеей, плечами
Они пререкаются с палачами,
Они восклицают: «Не победишь!»
Парень. Он совсем налегке.
Грудь распахнута из протеста.
Одна нога в худом сапоге,
Другая сияет лаком протеза.
Лёгкий снежок валит и валит…
Грудь распахнул молодой инвалид.
Он, видимо, крикнул: «Стреляйте, черти!»
Поперхнулся. Упал. Застыл.
Но часовым над лежбищем смерти
Торчит воткнутый в землю костыль.
И ярость мёртвого не застыла:
Она фронтовых окликает из тыла,
Она водрузила костыль, как древко,
И веха её видна далеко.
Бабка. Эта погибла стоя.
Встала из трупов и так умерла.
Лицо её, славное и простое,
Чёрная судорога свела.
Ветер колышет её отрепье…
В левой орбите застыл сургуч,
Но правое око глубоко в небе
Между разрывами туч.
И в этом упрёке Деве Пречистой
Рушенье веры дремучих лет:
«Коли на свете живут фашисты,
Стало быть, бога нет».
Рядом истерзанная еврейка.
При ней ребёнок. Совсем как во сне.
С какой заботой детская шейка
Повязана маминым серым кашне…
Матери сердцу не изменили:
Идя на расстрел, под пулю идя,
За час, за полчаса до могилы
Мать от простуды спасала дитя.
Но даже и смерть для них не разлука:
Невластны теперь над ними враги -
И рыжая струйка
из детского уха
Стекает
в горсть
материнской
руки.
Как страшно об этом писать. Как жутко.
Но надо. Надо! Пиши!
Фашизму теперь не отделаться шуткой:
Ты вымерил низость фашистской души,
Ты осознал во всей её фальши
«Сентиментальность» пруссацких грёз,
Так пусть же
сквозь их
голубые
вальсы
Горит материнская эта горсть.
Иди ж! Заклейми! Ты стоишь перед бойней,
Ты за руку их поймал - уличи!
Ты видишь, как пулею бронебойной
Дробили нас палачи,
Так загреми же, как Дант, как Овидий,
Пусть зарыдает природа сама,
Если
всё это
сам ты
видел
И не сошёл с ума.
Но молча стою я над страшной могилой.
Что слова? Истлели слова.
Было время - писал я о милой,
О щёлканье соловья.
Казалось бы, что в этой теме такого?
Правда? А между тем
Попробуй найти настоящее слово
Даже для этих тем.
А тут? Да ведь тут же нервы, как луки,
Но строчки… глуше варёных вязиг.
Нет, товарищи: этой муки
Не выразит язык.
Он слишком привычен, поэтому бледен.
Слишком изящен, поэтому скуп,
К неумолимой грамматике сведен
Каждый крик, слетающий с губ.
Здесь нужно бы… Нужно созвать бы вече
Из всех племён от древка до древка
И взять от каждого всё человечье,
Всё, прорвавшееся сквозь века, -
Вопли, хрипы, вздохи и стоны,
Эхо нашествий, погромов, резни…
Не это ль
наречье
муки бездонной
Словам искомым сродни?
Но есть у нас и такая речь,
Которая всяких слов горячее:
Врагов осыпает проклятьем картечь,
Глаголом пророков гремят батареи.
Вы слышите трубы на рубежах?
Смятение… Крики… Бледнеют громилы.
Бегут! Но некуда им убежать
От вашей кровавой могилы.
Ослабьте же мышцы. Прикройте веки.
Травою взойдите у этих высот.
Кто вас увидел, отныне навеки
Все ваши раны в душе унесёт.
Ров… Поэмой ли скажешь о нём?
Семь тысяч трупов.
Семиты… Славяне…
Да! Об этом нельзя словами.
Огнём! Только огнём!
1942, Керчь
Нас много одиноких. По ночам
Мы просыпаемся и шарим спички,
Закуриваем. Стонем по привычке
И мыслим о начале всех начал.
В окошко бьются листья золотые.
Они в гербах и датах. Полночь бьёт.
А мы всё курим, полные забот.
Нас много одиноких. Вся Россия.
1937
Если не выскажусь - задохнусь!
Днём сокровенное - в угол под лавку.
Ночью проснёшься и слушаешь Русь:
Каждою жилкой каждую травку.
Сосны шумят, будто поезд идёт.
Поле кого-то шурша утешает.
Столб телеграфный - и тот поёт,
Проволока - и та вещает!
Форточка каркает. Ноет гнус.
Лишь я
свою душу
молотом в плюшку!
Если не выскажусь - задохнусь.
И вот кричу… закусив подушку.
1937
Мы отвыкли мыслить, и для нас
Каждая своя мыслишка - ересь.
Мыслить мы отвыкли, не чинясь,
Чинопочитанию доверясь;
Ум живёт на медные гроши…
Где ж ты, ясновиденье? Прозренье?
Только и осталось от души,
Что неукротимое презренье.
1937
Когда-нибудь о нашем веке
Потомок скажет: «В этот век
Поймал, как молнию, навеки
Стихию слова человек.
И он по линиям и клеткам,
Как ток, пустил его крыла!
Оно служило пятилеткам,
Творя великие дела,
Оно тащило мир из праха,
Преобразуя естество!
Лишь музы плакали от страха
Перед могуществом его».
1937
Он сам себя смирял, становясь
На горло собственной песне,
Храня со смертью тайную связь,
Как яд в заветном перстне.
Но муза не только ведь «Окна РОСТА»,
Хотя б и окопы рыла;
Смиренье - сомнительное геройство:
Народу нужны барабан и лира.
Вы скажете: «Барабан полезней!»
Но мы задохнёмся в идее запрета.
НЕ наступать на горло песне -
Вот в чём подвиг поэта.
1931
Как музыкален женский шёпот,
Какое обаянье в нём!
Недаром сердце с детства копит
Всё тронутое шепотком.
Люблю, когда в библиотеке
Тихонько школьницы идут
И, чуть дыша: «Евгеньонегин» -
Губёнки их произнесут.
Иль на концерте среди нот,
Средь пианиссимых событий
Чужая девушка прильнёт
И шепчет в ухо: «Не сопите!»
Но сладостней всего, когда
Себя ты жаром истомила,
Когда ты крикнуть хочешь: «Да!»
А выдохнешь: «Не надо… Милый…»
1924
Мужчина женщину не любит.
Как кошка птицу, он её
Не понимает. Лишь пригубит,
А там - ползи, житьё-бытьё.
А женщинам, как всем актрисам,
Что так талантливо нежны,
Присущ особый артистизм,
Но ей овации нужны.
Не перед ложами с партером
Она играет - пред тобой,
О муженёк, что взглядом серым
Её смешал со всей толпой.
И растворился облик женщин
Среди кофейников и книг.
Очарование движений,
Улыбка - что ему до них?
Да и супруга всем довольна:
Растут зарплата и сыны,
Но шорох юбки колокольной
Не веет шелестом весны.
А жизнь идёт в делячьем стиле,
И пропадает божий дар,
Быть может, той же самой силы,
Что у Дузе или Бернар.
Мужья! Примите умудрённо
В свои печёнки сей кинжал:
Вам изменяли ваши жёны
За то, что я их обожал.
1924
Публиковалось также под названием «Исповедь донжуана».
На скамейке звёздного бульвара
Я сижу, как демон, одинок.
Каждая смеющаяся пара
Для меня - отравленный клинок.
«Господи! - шепчу я. - Ну, доколе?»
Сели на скамью она и он.
«Коля!» - говорит. А что ей Коля?
Ну, допустим, он в неё влюблён.
Что тут небывалого такого?
Может быть, влюблён в неё и я?
Я бы с ней поговорил толково,
Если б нашею была скамья;
Руку взял бы с перебоем пульса,
Шёпотом гадал издалека,
Я ушной бы дырочки коснулся
Кончиком горячим языка…
Ахнула бы девочка, смутилась,
Но уж я пардону б не просил,
А она к плечу бы прислонилась,
Милая, счастливая, без сил,
Милая-премилая такая…
Мы бы с ней махнули в отчий дом…
Коля мою девушку толкает
И ревниво говорит: «Пойдём!»
1920
Итак, в тюрьме я снова.
Ну, что же. Рад весьма.
Чем хороша тюрьма?
В тюрьме - свобода слова!
1920, Симферополь. Белогвардейская тюрьма
Я хочу быть самим собой.
Если нос у меня - картофель,
С какой же стати гнусить, как гобой,
И корчить римский профиль?
Я молод. Так. Ну и что ж?
К философии я не падок.
Зачем же мне делать вид, что нож
Торчит у меня меж лопаток?
Говорят, что это придёт,
А не придёт - не надо.
Не глупо ли, правда, принимать йод,
Если хочется шоколада?
Я молод и жаден, как волк,
В моём теле ни грамма жиру.
В женских ласках, как в водах Волг,
Я всего себя растранжирю.
Мне себя не стыдно ничуть,
Я хочу быть самим собою:
Звонами детскости бьёт моя грудь,
И я дам ему ширь - бою.
Нет, не Байрон я, не иной,
Никакой и никак не избранник;
Никогда ничему я не был виной,
Ни в каких не изранен бранях;
Не сосёт меня ни змея,
Ни тоска, ни другая живность -
И пускай говорят: «Наивность».
Хоть наивность - зато моя.
1918
Биография
Сельвинский Илья (Карл) Львович - русский советский писатель. Член КПСС с 1941. Окончил факультет общественных наук МГУ (1923). Печатался с 1915. В 20-е годы один из руководителей литературной группы конструктивистов.
Главные произведения раннего Сельвинского тематически связаны с Гражданской войной (поэма «Улялаевщина», 1927; трагедия «Командарм 2», 1928), конфликтами периода нэпа (роман в стихах «Пушторг», 1928).
Для них, как и для многих других произведений Сельвинского, характерен поэтический эксперимент, поиски необычного жанра, стиха, языка (поэма «Записки поэта», 1927; эксцентрические пьесы «Пао-Пао», 1932, «Умка - Белый Медведь», 1933).
С конца 30-х годов стал разрабатывать жанр исторической трагедии в стихах - о переломных и революционных моментах в истории России («Рыцарь Иоанн», 1937; «Бабек», 1941).
Во время Великой Отечественной войны 1941-1945 наряду с яркими патриотическими стихами («Я это видел!» и др.) Сельвинский начал работать над драматической трилогией «Россия»: «Ливонская война» (1944), «От Полтавы до Гангута» (1949), «Большой Кирилл» (1957), где стремился показать величие Родины, её историческую миссию, нарисовать тип русского человека - труженика и воина, создать образ В. И. Ленина.
Автор книги «Студия стиха» (1962), автобиографического романа «О, юность моя!» (1966) и др.
Произведения Сельвинского переведены на иностранные языки. Награждён 5 орденами, а также медалями.
Л. М. Фарбер
СЕЛЬВИНСКИЙ, Илья (Карл) Львович [12(24).X.1899, Симферополь, - 22.III.1968, Москва] - русский советский писатель. Член Коммунистической партии с 1941. В молодости был актёром, борцом в цирке, грузчиком в порту, затем - инструктором по пушнине в Киргизии (1929). Окончил факультет общественных наук 1-го МГУ (1923). В 1933 - участник похода «Челюскина». В ранних стихах Сельвинского - влияние А. Блока, И. Бунина, поиски своего языка, отрицание традиционной поэтики. Сельвинский создаёт лабораторные, экспериментальные стихи, используя различные жаргоны - воровской («Вор»), одесско-еврейский («Мотька-Малхамовес»), цыганско-романсовый. В своих поисках Сельвинский в эту пору иногда доходил до зауми. В 20-х годах он становится одним из вождей конструктивизма. В «Кодексе конструктивиста» (сборник «Бизнес», 1929) и других теоретических выступлениях Сельвинского видно стремление через овладение техникой и конструктивно-научным мышлением (в т. ч. и в искусстве) найти пути к темам социалистической действительности. Поэма «Улялаевщина» (1924, опубликована в 1927), одно из значительных произведений советской поэзии 20-х годов, повествует о разгроме контрреволюционного кулацкого восстания Улялаева, чей образ получился у Сельвинского, однако, выразительнее образов коммунистов. В 1956 Сельвинский переработал поэму, сделав В. И. Ленина её центральной фигурой (для Сельвинского вообще характерно возвращение к ранним произведениям, переработка и углубление в них историзма).
Поэтический эксперимент характерен и для поэмы «Записки поэта» (1927, отдельное издание 1928); 1 часть поэмы - «автобиография» поэта Евгения Нея, 2 часть - сборник стихов Нея «Шёлковая луна». Внешний конфликт романа в стихах «Пушторг» (1928, отдельное издание 1929) - борьба честного специалиста Полуярова (директора акционерного общества «Пушторг») с карьеристом и бюрократом Кролем. Но за этим видимым конфликтом Сельвинский сумел показать борьбу партии против мещан с партийным билетом; коммунизм бьёт кролевщину. Однако в поэме звучат и пессимистические ноты (трагическая судьба интеллигента Полуярова). «Пушторг» - переломное произведение: поэт в известной мере отходит от конструктивистского эксперимента к более масштабным политическим и эпическим темам.
С конца 20-х годов Сельвинский выступает и как драматург. В трагедии «Командарм 2» (1928, постановка В. Мейерхольда, 1929) карьеристу и авантюристу Оконному противопоставлен командарм гражданской войны Чуб. Смысл сатирической и эксцентрической пьесы «Пао-Пао» (1931, опубликована в 1932) в разоблачении основ «обезьяньего» собственнического мира (в 1956 Сельвинский переработал пьесу, перенеся действие из Германии 20-х годов в предвоенную, фашистскую Германию). «Умка - Белый Медведь» (1933) - пьеса о величии революции, которая позволяет отсталым народам России совершить скачок от родового строя к социализму. К пьесе тематически примыкает поэма «Челюскиниана» (отрывки печатались в 1937-38). Позднее Сельвинский переработал поэму в роман «Арктика» (1934-56, опубликован в 1957).
В 30-е годы Сельвинский путешествует по Европе и Азии. Характерной для поэта становится философская лирика. С конца 30-х годов Сельвинский стал разрабатывать жанр исторической трагедии в стихах - о переломных и революционных моментах в истории России, о борьбе русского народа с антинародной властью. Первая трагедия «Рыцарь Иоанн» (1937) - об Иване Болотникове; «Бабек» (1941, позднее названа «Орла на плече носящий») - лирическая трагедия об Азербайджане 9 века, о пастухе Бабеке, ставшем во главе народного восстания.
В годы Великой Отечественной войны Сельвинский находился на Крымском, Кавказском и 2-м Прибалтийском фронтах. Именно в эти годы он начинает работать над драматической трилогией «Россия» («основной труд жизн»). В 1941-44 создана «Ливонская война» (опубликована в 1944), где Ивану Грозному противостоит русский труженик пушкарь и литейщик Андрей Чохов. Правнук этого Чохова Никита Чохов олицетворяет русский народ во второй трагедии «От Полтавы до Гангута» (1949, опубликована в 1951; позднейшее название - «Царь да бунтарь»). Заключает трилогию трагедия «Большой Кирилл» (1957), где рядом с В. И. Лениным в ноябре 1917 находится профессиональный революционер Кирилл Чохов, потомок русских тружеников и бунтарей. Трилогия «Россия» писалась в течение 16 лет и явилась итогом поисков Сельвинского не только в области художественного открытия русского национального характера, но и в области очень ёмкого и трудного жанра высокой трагедии в стихах. Истинным двигателем исторического процесса, согласно концепции поэта, являются не знаменитые цари или полководцы, а народная масса, её наиболее талантливые представители. В эти же годы Сельвинский создаёт трагедию «Читая Фауста» (1947, опубликована в 1952), пьесу-диспут, где гротеск соседствует с философскими раздумьями; пьеса написана в ключе театра Б. Брехта; в ней - судьбы немецкой интеллигенции в 20 веке, мнимые и подлинные наследники Фауста. Пьеса Сельвинского «Человек выше своей судьбы» (1962) рассказывает о последних месяцах жизни В. И. Ленина.
Результатом многолетних стиховедческих изысканий явилась книга Сельвинского «Студия стиха» (1962) - защита и обоснование тактовой просодии, былинности, версификационной основы стиха. Незадолго до смерти Сельвинский опубликовал в журнале «Октябрь» (1966, № 6-7) автобиографический роман «О, юность моя!». Уже после смерти поэта в том же журнале (1968, № 5) помещена его лирическая трагедия «Царевна-Лебедь», тема которой также находится на главной линии развития искусства Сельвинского, всю жизнь искавшего возможность показать величие России, её великую историческую миссию.
Соч.: Ранний Сельвинский, М. - Л., 1929; Декларация прав, М., 1933; Избр. стихи, М., 1934; Лирика и драмы, М., 1947; Крым. Кавказ. Кубань, М., 1947; Избранное, М., 1950; Трагедии, М., 1952; Избр. произведения, М., 1953; Избр. произведения, т. 1-2, М., 1956; Черты моей жизни, в кн.: Сов. писатели. Автобиографии, т. 2, М., 1959; О времени, о судьбах, о любви. Стихи, М., 1962; Театр поэта, М., 1965; Лирика, М., 1964; О, юность моя! Роман, М., 1967; Давайте помечтаем о бессмертье. Стихи, М., 1969.
Лит.: Вандыш Е., Путь к социалистич. реализму. (Эволюция творчества И. Л. Сельвинского), «Уч. зап. Латв. гос. ун-та. Филологич. науки», 1963, т. 46; Кедрина З., Историч. трагедии И. Сельвинского, в её кн.: Лит.-критич. статьи, М., 1956; Резник О., Жизнь в поэзии. Творчество Ильи Сельвинского, М., 1967; [Огнев В. Ф.], И. Л. Сельвинский, в кн.: История рус. сов. лит-ры, 2 изд., т. 3, М., 1968.
Л. М. Фарбер
Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 6. - М.: Советская энциклопедия, 1971
СЕЛЬВИНСКИЙ Илья Львович [1899-] - советский поэт и драматург. Родился в Симферополе, в семье меховщика. В 1923 окончил МГУ (Правовое отделение). Много путешествовал по отдалённым окраинам СССР, в 1933 был в плавании на «Челюскине».
Первая книга стихов «Рекорды» вышла в 1926. Широкую известность Сельвинский приобретает после выхода «Улялаевщины» [1927]. Работая с большой интенсивностью, Сельвинский почти каждый год выступает в печати с новой книгой - «Пушторг» [1927], «Командарм 2» [1928], «Пао-Пао» [1931], «Умка - белый медведь» [1934]. - В условиях развёртывания пролетарской революции и под её воздействием поэт прошел сложный путь. В ранних стихах Сельвинского с их узко индивидуалистическими настроениями, эстетством, подчёркнутым равнодушием к социально-политической жизни он выступает как эпигон буржуазной поэзии. Революция и гражданская война как бы прошли мимо этих стихов, утверждающих примат индивидуального и биологического над социальным. Однако развитие революции, в частности развёртывание её созидательной деятельности, интенсивность социальной жизни эпохи выводят Сельвинского из его уединения. Переоценивая ценности («больно подумать, что вся моя жизнь была лишь каталогом сложных ошибок»), поэт обращается к осмыслению широких проблем действительности и не перестаёт упорно искать «свой политический угол». Таким «политическим углом» для Сельвинского явилась социальная философия и эстетика конструктивизма, крупнейшим поэтом и одним из теоретиков которого и становится Сельвинский. Поэт объявляет борьбу анархическому индивидуализму, его буйной, разрушительной стихии, выдвигая в противовес ему конструктивные и рационалистические начала. Излюбленными идеями Сельвинского становятся идеи созидания плана организованности, но и в их абстрактном виде, оторванном от живой диалектики классовой борьбы. В этот период Сельвинский создаёт поэму «Улялаевщина» - одно из наиболее значительных эпических произведений современной поэзии. Её тема - возникновение и гибель анархо-кулацкой партизанщины первых лет революции - разработана широко, выпукло и сильно. В сочно выписанной бытовой рамке показаны колоритные, эпически выразительные образы бандитов, - прежде всего, - сам «батько, Улялаев Серьга». Гораздо бледнее даны образы коммунистов. Значительность произведения ослаблена положенной в основу его конструктивистской философией. Последовательно развивая принципы конструктивизма, Сельвинский пытался доказать в «Улялаевщине», что революция от первого, разрушительного периода переходит ко второму «мирному», «конструктивному», когда классовая борьба «затухает». В соответствии с этим замыслом руководителями строительства оказываются в конце поэмы конструктивисты с их лозунгами «организация, плановость, вещность», а коммунист Гай, с одной стороны, и воплощение стихийности - Улялаев, с другой, оказываются оттеснёнными на задний план.
С ещё большей остротой Сельвинский выразил идеи конструктивизма в романе в стихах «Пушторг». Развив до логического конца защиту конструктивистских идей, Сельвинский лишь обнажил их порочность и враждебность пролетарской революции. Такова самая исходящая мысль «Пушторга», взятая Сельвинским из общеконструктивистского арсенала, мысль о том, будто ведущая роль в стране должна принадлежать технической интеллигенции. Эту враждебную пролетарскому руководству мысль Сельвинский воплотил через противопоставление высокоодарённого преданного революции («коммуноид») беспартийного специалиста Полуярова, с одной стороны, бездарности, жулику с партбилетом Кролю и обывателю Мэку, изображённому старым большевиком - с другой. Эти бездарные и недостойные члены партии толкают на самоубийство «последнего интеллигента» - Полуярова. Вместе с тем «старый большевик» Мэк, выбирая между Полуяровым и Кролем, так формулирует линию партии по отношению к интеллигенции: «Бюджет наш ССР… так вот Полуяров это коняк. Он не по карману. Кроль подешевле… В портянках идейная наша пехота». Эта идея о курсе на «портяночность», серость, якобы взятом большевиками и приводящем к гибели «гениальных» Полуяровых, была полным извращением действительности. Таким образом, желая выступить против недооценки революционно настроенной части интеллигенции и неумения использовать её, Сельвинский исказил в «Пушторге» политику партии в отношении интеллигенции. «Пушторг» был сурово встречен советской общественностью и советской критикой как произведение, объективно направленное против социалистического строительства. Под влиянием критики и фактов действительности Сельвинский пересмотрел своё отношение к конструктивизму.
В 1929 Сельвинский публикует трагедию «Командарм 2», где выступает против «лево»-интеллигентского максимализма. Стремясь ближе приобщиться к социалистическому строительству, Сельвинский делает в 1931 «Электрозаводскую газету», от передовой статьи до отдела объявлений всю написанную стихами. В 1932 появляется пьеса «Пао-пао», в которой Сельвинский ставит проблему труда в коммунистическом обществе. В 1934 выходит пьеса «Умка - белый медведь», интересная попыткой Сельвинского дать образ большевика, секретаря райкома партии Кавалеридзе, возглавляющего работу по социалистическому строительству на крайнем севере.
Таким образом, постепенно от биологического восприятия жизни, через преодоление философии конструктивизма Сельвинский переходит к осмысливанию в своём творчестве советской действительности. От чисто формалистского обращения со словом Сельвинский приходит к пониманию того, что «Голое мастерство слишком бедно, чтобы дышать ураганом эпохи».
Для Сельвинского характерно чрезвычайное разнообразие жанров и художественных приёмов. Он пишет и мелкие лирические стихотворения, и поэмы, и песни, и романы в стихах, и трагедии, и эпиграммы. Тем не менее Сельвинский явно тяготеет к большим эпическим полотнам, и лирика, эпиграммы и т. д. занимают в его творчестве второстепенное место. Сельвинский - мастер стиха. Он широко использовал разнообразные ритмы, акценты, звукопись. Он виртуозно разработал так называемый тактовый стих или тактовик. Сельвинский мастерски владеет диалогом, вводя в него нередко живописные жаргонизмы. Ему удалось освоить в поэтической форме политико-экономический и публицистический материал: речи, доклады, статистические сведения и т. п. (например, речь Ленина в «Улялаевщине», «Электрозаводская газета»). Поэзии Сельвинского свойственны резкие чередования интонаций, неожиданные переходы от патетики к гротеску, от эпически спокойного повествования к лирическим нотам. Вместе с тем в творчестве Сельвинского силён налёт дидактизма и рассудочности. Сельвинский прежде всего рационалистичен, он стремится сблизить «прозаическое» научное мышление с художественным. Почти все крупные его произведения написаны как бы для логического доказательства заранее поставленного отвлечённого тезиса. Рассудочность поэзии Сельвинского в своё время вызвала справедливые упрёки критики. Интересная по замыслу, трагедия «Пао-Пао» в значительной мере обесценена тем, что в ней поэтический образ дан как аллегорическое выражение отвлечённого понятия. Отказавшись от социально-философских основ конструктивизма, Сельвинский долго ещё держался за его поэтику. В своё время Сельвинский выступал в качестве сторонника условного искусства как системы и отрицал возможность метода социалистического реализма в поэзии. Но отказ от философии конструктивизма естественно заставляет Сельвинского пересмотреть и средства своей художественной изобразительности.
Путешествия по отдалённым окраинам Союза обогатили поэта, внеся в его творчество свежую струю. В последней книге стихов «Путешествие по Камчатке» и в пьесе «Умка - белый медведь» появляются новые темы, новые образы и по-новому выраженное восприятие окружающей действительности. Дидактизм постепенно уступает место реалистическому изображению жизни, лабораторное экспериментаторство над словообразованиями и словоизменениями отходит на задний план.
Библиография: I. Рекорды. Стихи, изд. «Узел», М., [1926]; Улялаевщина. Эпопея, изд. «Круг», [М.], 1927; То же, изд. 3, с рис. худ. А. Г. Тышлера, ГИХЛ, [М.], 1933; Записки поэта. Повесть, Гиз, М. - Л., 1928; Ранний Сельвинский, Гиз, М. - Л., 1929; Пушторг. Роман, Гиз, М. - Л., 1929; То же, изд. 2, М. - Л., 1931; Командарм 2, Гиз, М. - Л., 1930; Избранные стихи, изд. «Огонёк», М., 1930; Рекорды. Стихи и, новеллы, ГИХЛ, М. - Л., 1931; Электрозаводская газета, изд. «Федерация», М., 1931; Как делается лампочка, изд. «Огонёк», М., 1931; Декларация прав, изд. «Советская литература», М., 1933; Пао-Пао. Рис. В. Роскина, изд. «Советская литература», М., 1933; Тихоокеанские стихи, изд. Моск. т-ва писателей, [М.], 1934; Избранные стихи, [вступ. ст. О. Резника], Гослитиздат, М., 1934; Лирика, Гослитиздат, [М.], 1934; Умка - белый медведь, [Пьеса в 5 акт., 9 карт.], Гослитиздат, М., 1935.
II. Тынянов Ю., Промежуток. (О поэзии), «Русский современник», 1924, № 4; Крученых А., Новое в писательской технике, М., 1927; Лежнев А., Илья Сельвинский и конструктивизм, печать и революция», 1927, № 1; Гельфанд М., Переделка мечтателя (Лейтмотивы поэзии Ильи Сельвинского), «Печать и революция», 1929, №№ 10 и 11; Генкин И., Иоссель А., Илья Сельвинский на переломе, «Литературная газета», 1930, № 55; Лейтес А., Что нужно сказать Сельвинскому, «Литературная газета», 1934, № 53, 28 апр.; Серебрянский М., И. Сельвинский, «Декларация прав» и «Пао-Пао», «Художественная литература», 1933, № 9; Его же, Литература и социализм, М., 1935, стр. 124-154. Отзывы: Локс К., «Красная новь», 1927 № 3; Друзин В., «Звезда», 1927, № 5; Зелинский К., Философия «Улялаевщины», в его книге: Поэзия как смысл, М., 1929 (об «Улялавщине»); Аксёнов И., «Красная новь»; 1928, № 4; Степанов Н., «Звезда», 1928, № 3; Зенкевич М., «Новый мир», 1928, № 3; Лежнев А., «Правда», 1928, 16 авг. (о «Записках поэта»); Тимофеев Л., «На литературном посту», 1929, № 15; Зенкевич М., «Новый мир», 1929, № 6 Гурьев К., Ранний Сельвинский, «На литературном посту», 1929, № 15; Степанов Н., «Звезда», 1929, № 4 (о «Раннем Сельвинском»); Григорьев М., «На литературном посту», 1929, № 9; Бескин О., «Молодая гвардия», 1929, № 7-8; Марков П., «Новый Мир», 1929, № 9 «(о «Командарм 2); Сурков А., Поэзия на новом этапе, «Молодая гвардия», 1931, № 5-6 (о «Поэме об Электрозаводе»); Щербаков Г., «Пролетарский авангард», 1931, № 10-11 (о «Как делается лампочка»); Серебрянский М., «Красная новь», 1932, № 12; Прозоров А., «Книга и пролетарская революция», 1933, № 12; Болотников А., «Литературный критик», 1933, № 3; Македонов А., «Наступление», 1933, № 3 (о «Пао-Пао»); Тарасенков А., «Литературная газета», 1934, № 128 (об «Умке - белом медведе»); Островский Ю., «Знамя», 1935, № 5 (о «Тихоокеанских стихах»).
III. Писатели современной эпохи, т. I, ред. Б. П. Козьмина, М., 1928; Владиславлев И. В. Литература великого десятилетия (1917-1927), т. I, М. - Л., 1928.
Г. К.
Литературная энциклопедия: В 11 т. - [М.], 1929-1939
