Домой Вниз Поиск по сайту

Давид Самойлов

САМОЙЛОВ Давид Самойлович (настоящая фамилия Кауфман) (1 июня 1920, Москва - 23 февраля 1990, Таллин; похоронен в Пярну (Эстония) на Лесном кладбище), русский поэт.

Давид Самойлов. David Samoilov

В историческом контексте он осмыслил проблемы нравственного выбора человека, свободы и тирании, вопросы эстетики поэтического творчества. Автор поэтических сборников: «Ближние страны»(1958); «Второй перевал» (1963); «Дни» (1970); «Волна и камень» (1974); «Весть»(1978), «Залив»(1981); «Голоса за холмами» (1985); «Горсть» (1989). Государственная премия СССР (1988).

Подробнее

Фотогалерея (24)

[Приглашаю посмотреть мою пародию на стихотворение Д. Самойлова «Конь» - «Самойлов и конь»]

ПОЭМА (1):

СТИХИ (45):

ЕЩЁ СТИХИ (13):

Вверх Вниз

Баллада

- Ты моей никогда не будешь,
Ты моей никогда не станешь,
Наяву меня не полюбишь
И во сне меня не обманешь…

На юру загорятся листья,
За горой загорится море.
По дороге промчатся рысью
Чернопёрых всадников двое.

Кони их пробегут меж холмами
По лесам в осеннем уборе,
И исчезнут они в тумане,
А за ними погаснет море.

Будут терпкие листья зыбки
На дубах старинного бора.
И останутся лишь обрывки
Их неясного разговора:

- Ты моим никогда не будешь,
Ты моим никогда не станешь.
Наяву меня не погубишь
И во сне меня не приманишь.

1982


***

Поэзия должна быть странной,
Шальной, бессмысленной, туманной
И вместе ясной, как стекло,
И всем понятной, как тепло.

Как ключевая влага чистой
И, словно дерево, ветвистой,
На всё похожей, всем сродни.
И краткой, словно наши дни.

1981


***

Когда-нибудь я к вам приеду,
Когда-нибудь, когда-нибудь,
Когда почувствую победу,
Когда открою новый путь.

Когда-нибудь я вас увижу,
Когда-нибудь, когда-нибудь,
И жизнь свою возненавижу,
И к вам в слезах паду на грудь.

Когда-нибудь я вас застану,
Растерянную, как всегда.
Когда-нибудь я с вами кану
В мои минувшие года.

1980


Читает Давид Самойлов:

Звук

***

Куда мне деваться
                  от этих забот ежедневных,
От детских хотений и частых простуд?
Одно утешенье, что где-то в деревьях
Закатные зори растут.

Куда мне деваться
                  от ссор и от дома в разоре,
От дружеских встреч и претензий родни?
Одно утешенье, что позже вечерние зори
Пылают в деревьях
                  и дольше становятся дни.

Куда мне уйти?
               И какие найти мне решенья?
Не лучше ль идти,
                  не противясь, куда поведёт?
Не знаю. Не знаю. Одно утешенье,
Что шире зари разворот.

1980


Рецензия

Всё есть в стихах - и вкус, и слово,
И чувства верная основа,

И стиль, и смысл, и ход, и троп,
И мысль изложена не в лоб.

Всё есть в стихах - и то и это,
Но только нет судьбы поэта,

Судьбы, которой обречён,
За что поэтом наречён.

1977


***

Не торопи пережитого,
Утаивай его от глаз.
Для посторонних глухо слово
И утомителен рассказ.

А ежели назреет очень
И сдерживаться тяжело,
Скажи, как будто между прочим
И не с тобой произошло.

А ночью слушай - дождь лопочет
Под водосточною трубой.
И, как безумная, хохочет
И плачет память над тобой.

1974


***

Вот и всё. Смежили очи гении.
И когда померкли небеса,
Словно в опустевшем помещении
Стали слышны наши голоса.

Тянем, тянем слово залежалое,
Говорим и вяло и темно.
Как нас чествуют и как нас жалуют!
Нету их. И всё разрешено.

1966


Читает Давид Самойлов:

Звук

Пестель, поэт и Анна

Там Анна пела с самого утра
И что-то шила или вышивала.
И песня, долетая со двора,
Ему невольно сердце волновала.

А Пестель думал: «Ах, как он рассеян!
Как на иголках! Мог бы хоть присесть!
Но, впрочем, что-то есть в нём, что-то есть.
И молод. И не станет фарисеем».
Он думал: «И, конечно, расцветёт
Его талант, при должном направленье,
Когда себе Россия обретёт
Свободу и достойное правленье».
- Позвольте мне чубук, я закурю.
- Пожалуйте огня.
- Благодарю.

А Пушкин думал: «Он весьма умён
И крепок духом. Видно, метит в Бруты.
Но времена для брутов слишком круты.
И не из брутов ли Наполеон?»

Шёл разговор о равенстве сословий.
- Как всех равнять? Народы так бедны, -
Заметил Пушкин, - что и в наши дни
Для равенства достойных нет сословий.
И потому дворянства назначенье -
Хранить народа честь и просвещенье.
- О, да, - ответил Пестель, - если трон
Находится в стране в руках деспота,
Тогда дворянства первая забота
Сменить основы власти и закон.
- Увы, - ответил Пушкин, - тех основ
Не пожалеет разве Пугачев…
- Мужицкий бунт бессмыслен… -
                                За окном
Не умолкая распевала Анна.
И пахнул двор соседа-молдавана
Бараньей шкурой, хлевом и вином.
День наполнялся нежной синевой,
Как вёдра из бездонного колодца.
И голос был высок: вот-вот сорвётся.
А Пушкин думал: «Анна! Боже мой!»

- Но, не борясь, мы потакаем злу, -
Заметил Пестель, - бережём тиранство.
- Ах, русское тиранство-дилетантство,
Я бы учил тиранов ремеслу, -
Ответил Пушкин.
                «Что за резвый ум, -
Подумал Пестель, - столько наблюдений
И мало основательных идей».
- Но тупость рабства сокрушает гений!
- На гения отыщется злодей, -
Ответил Пушкин.
                Впрочем, разговор
Был славный. Говорили о Ликурге,
И о Солоне, и о Петербурге,
И что Россия рвётся на простор.
Об Азии, Кавказе и о Данте,
И о движенье князя Ипсиланти.

Заговорили о любви.
                    - Она, -
Заметил Пушкин, - с вашей точки зренья
Полезна лишь для граждан умноженья
И, значит, тоже в рамки введена. -
Тут Пестель улыбнулся.
                       - Я душой
Матерьялист, но протестует разум. -
С улыбкой он казался светлоглазым.
И Пушкин вдруг подумал: «В этом соль!»

Они простились. Пестель уходил
По улице разъезженной и грязной,
И Александр, разнеженный и праздный,
Рассеянно в окно за ним следил.
Шёл русский Брут. Глядел вослед ему
Российский гений с грустью без причины.

Деревья, как зелёные кувшины,
Хранили утра хлад и синеву.
Он эту фразу записал в дневник -
О разуме и сердце. Лоб наморщив,
Сказал себе: «Он тоже заговорщик.
И некуда податься, кроме них».

В соседний двор вползла каруца цугом,
Залаял пёс. На воздухе упругом
Качались ветки, полные листвой.
Стоял апрель. И жизнь была желанна.
Он вновь услышал - распевает Анна.
И задохнулся:
              «Анна! Боже мой!»

1965


Читает Давид Самойлов:

Звук

***

Давай поедем в город,
Где мы с тобой бывали.
Года, как чемоданы,
Оставим на вокзале.

Года пускай хранятся,
А нам храниться поздно.
Нам будет чуть печально,
Но бодро и морозно.

Уже дозрела осень
До синего налива.
Дым, облако и птица
Летят неторопливо.

Ждут снега, листопады
Недавно отшуршали.
Огромно и просторно
В осеннем полушарье.

И всё, что было зыбко,
Растрёпанно и розно,
Мороз скрепил слюною,
Как ласточкины гнёзда.

И вот ноябрь на свете,
Огромный, просветлённый.
И кажется, что город
Стоит ненаселённый, -

Так много сверху неба,
Садов и гнёзд вороньих,
Что и не замечаешь
Людей, как посторонних…

О, как я поздно понял,
Зачем я существую,
Зачем гоняет сердце
По жилам кровь живую,

И что, порой, напрасно
Давал страстям улечься,
И что нельзя беречься,
И что нельзя беречься…

1963


Читает Давид Самойлов:

Звук

Таланты

Их не ждут. Они приходят сами.
И рассаживаются без спроса.
Негодующими голосами
Задают неловкие вопросы.

И уходят в ночь, туман и сырость
Странные девчонки и мальчишки,
Кутаясь в дешёвые пальтишки,
Маменьками шитые навырост.

В доме вдруг становится пустынно,
И в уютном кресле неудобно.
И чего-то вдруг смертельно стыдно,
Угрызенью совести подобно.

И язвительная умудрённость
Вдруг становится бедна и бренна.
И завидны юность и влюблённость,
И былая святость неизменна.

Как пловец, расталкиваю ставни
И кидаюсь в ночь за ними следом,
Потому что знаю цену давним
Нашим пораженьям и победам…

Приходите, юные таланты!
Говорите нам светло и ясно!
Что вам - славы пёстрые заплаты!
Что вам - низких истин постоянство!

Сберегите нас от серой прозы,
От всего, что сбило и затёрло.
И пускай бесстрашно льются слёзы
Умиленья, зависти, восторга!

1962


Читает Василий Лановой:

Звук

***

Стих небогатый, суховатый,
Как будто посох суковатый.
Но в путь, которым я иду,
Он мне годится - для опоры,
И на острастку пёсьей своры,
Для счёта ритма на ходу.
На нём сучки, а не узоры,
Не разукрашен - ну и что ж!
Он мне годится для опоры,
И для удара он хорош!

1962


Старик Державин

Рукоположения в поэты
Мы не знали. И старик Державин
Нас не заметил, не благословил…
В эту пору мы держали
Оборону под деревней Лодвой.
На земле холодной и болотной
С пулемётом я лежал своим.

Это не для самооправданья:
Мы в тот день ходили на заданье
И потом в блиндаж залезли спать.
А старик Державин, думая о смерти,
Ночь не спал и бормотал: «Вот черти!
Некому и лиру передать!»

А ему советовали: «Некому?
Лучше б передали лиру некоему
Малому способному. А эти,
Может, все убиты наповал!»
Но старик Державин воровато
Руки прятал в рукава халата,
Только лиру не передавал.

Он, старик, скучал,
                    пасьянс раскладывал.
Что-то молча про себя загадывал.
(Всё занятье - по его годам!)
По ночам бродил в своей мурмолочке,
Замерзал и бормотал: «Нет, сволочи!
Пусть пылится лучше. Не отдам!»
Был старик Державин льстец и скаред,
И в чинах, но разумом велик.
Знал, что лиры запросто не дарят.
Вот какой Державин был старик!

1962


Читает Давид Самойлов:

Звук

Слова

Красиво падала листва,
Красиво плыли пароходы.
Стояли ясные погоды,
И праздничные торжества
Справлял сентябрь первоначальный,
Задумчивый, но не печальный.

И понял я, что в мире нет
Затёртых слов или явлений.
Их существо до самых недр
Взрывает потрясённый гений.
И ветер необыкновенней,
Когда он ветер, а не ветр.

Люблю обычные слова,
Как неизведанные страны.
Они понятны лишь сперва,
Потом значенья их туманны.
Их протирают, как стекло,
И в этом наше ремесло.

1961


Читает Давид Самойлов:

Звук

Вдохновенье

Жду, как заваленный в забое,
Что стих пробьётся в жизнь мою.
Бью в это тёмное, рябое,
В слепое, в каменное бью.

Прислушиваюсь: не слыхать ли,
Что пробиваются ко мне.
Но это только капли, капли
Скользят по каменной стене.

Жду, как заваленный в забое,
Долблю железную руду,
Не пробивается ль живое
Навстречу моему труду?..

Жду исступлённо и устало,
Бью в камень медленно и зло…
О, только бы оно пришло!
О, только бы не опоздало!

1961


Перебирая наши даты

Перебирая наши даты,
Я обращаюсь к тем ребятам,
Что в сорок первом шли в солдаты
И в гуманисты в сорок пятом.

А гуманизм не просто термин,
К тому же, говорят, абстрактный.
Я обращаюсь вновь к потерям,
Они трудны и невозвратны.

Я вспоминаю Павла, Мишу,
Илью, Бориса, Николая.
Я сам теперь от них завишу,
Того порою не желая.

Они шумели буйным лесом,
В них были вера и доверье.
А их повыбило железом,
И леса нет - одни деревья.

И вроде день у нас погожий,
И вроде ветер тянет к лету…
Аукаемся мы с Сережей,
Но леса нет, и эха нету.

А я всё слышу, слышу, слышу,
Их голоса припоминая…
Я говорю про Павла, Мишу,
Илью, Бориса, Николая.

1961


Читает Василий Лановой:

Звук

***

С. Б. Ф.
Слава богу! Слава богу!
Что я знал беду и тревогу!
Слава богу, слава богу -
Было круто, а не отлого!

Слава богу! Ведь всё, что было,
Всё, что было, - было со мною.
И война меня не убила,
Не убила пулей шальною.

Не по крови и не по гною
Я судил о нашей эпохе.
Всё, что было, - было со мною,
А иным доставались крохи!

Я судил по людям, по душам,
И по правде, и по замаху.
Мы хотели, чтоб было лучше,
Потому и не знали страху.

Потому пробитое знамя
С каждым годом для нас дороже.
Хорошо, что случилось с нами,
А не с теми, кто помоложе.

1961


Читает Рафаэль Клейнер:

Звук

Сороковые

Сороковые, роковые,
Военные и фронтовые,
Где извещенья похоронные
И перестуки эшелонные.

Гудят накатанные рельсы.
Просторно. Холодно. Высоко.
И погорельцы, погорельцы
Кочуют с запада к востоку…

А это я на полустанке
В своей замурзанной ушанке,
Где звёздочка не уставная,
А вырезанная из банки.

Да, это я на белом свете,
Худой, весёлый и задорный.
И у меня табак в кисете,
И у меня мундштук наборный.

И я с девчонкой балагурю,
И больше нужного хромаю,
И пайку надвое ломаю,
И всё на свете понимаю.

Как это было! Как совпало -
Война, беда, мечта и юность!
И это всё в меня запало
И лишь потом во мне очнулось!..

Сороковые, роковые,
Свинцовые, пороховые…
Война гуляет по России,
А мы такие молодые!

1961


Читает Давид Самойлов:

Звук

***

Дождь пришёл в городские кварталы,
Мостовые блестят, как каналы,
Отражаются в них огоньки,
Светофоров цветные сигналы
И свободных такси светляки.

Тихо радуюсь. Не оттого ли,
Что любви, и надежды, и боли
Мне отведать сполна довелось,
Что уже голова побелела
И уже настоящее дело
В эти годы во мне началось.

И когда, словно с бука лесного,
Страсть слетает - шальная листва,
Обнажается первооснова,
Голый ствол твоего существа.
Открывается графика веток
На просторе осенних небес.

И не надо случайных чудес -
Однодевок иль однолеток.

Эй, листва! Постарей, постарей!
И с меня облетай поскорей!

1961


Читает Рафаэль Клейнер:

Звук

***

Сорок лет.
           Жизнь пошла за второй перевал.
Я любил, размышлял, воевал.
Кое-где побывал, кое-что повидал,
Иногда и счастливым бывал.

Гнев меня обошёл, миновала стрела,
А от пули - два малых следа.
И беда отлетала, как капля с крыла;
Как вода, расступалась беда.

Взял один перевал, одолею второй,
Хоть тяжёл мой заплечный мешок.
Что же там, за горой?
                      Что же там - под горой?
От высот побелел мой висок.

Сорок лет.
           Где-то будет последний привал?
Где прервётся моя колея?
Сорок лет.
           Жизнь пошла за второй перевал.
И не допита чаша сия.

1960


***

Луч солнца вдруг мелькнёт, как спица,
Над снежной пряжею зимы…
И почему-то вновь приснится,
Что лучше мы, моложе мы,

Как в дни войны, когда, бывало,
Я выбегал из блиндажа
И вьюга плечи обнимала,
Так простодушна, так свежа;

И даже выстрел был прозрачен
И в чаще с отзвуками гас.
И смертный час не обозначен,
И гибель дальше, чем сейчас…

1957


Мост

Стройный мост из железа ажурного,
Застеклённый осколками неба лазурного.

Попробуй вынь его
Из неба синего -
Станет голо и пусто.

Это и есть искусство.

[1955]


Элегия

Дни становятся всё сероватей.
Ограды похожи на спинки
                        железных кроватей.
Деревья в тумане, и крыши лоснятся,
И сны почему-то не снятся.
В кувшинах стоят
                 восковые осенние листья,
Которые схожи то с сердцем, то с кистью
Руки. И огромное галок семейство,
Картаво ругаясь,
                 шатается с места на место.
Обычный пейзаж!
                Так хотелось бы неторопливо
Писать, избегая наплыва
Обычного чувства пустого неверья
В себя, что всегда у поэтов под дверью
Смеётся в кулак и настойчиво трётся,
И чёрт его знает - откуда берётся!

Обычная осень! Писать, избегая неверья
В себя. Чтоб скрипели гусиные перья
И, словно гусей белоснежных станицы,
Летели исписанные страницы…
Но в доме, в котором живу я -
                              четырёхэтажном, -
Есть множество окон. И в каждом
Виднеются лица:
Старухи и дети, жильцы и жилицы,
И смотрят они на мои занавески,
И переговариваются по-детски:
- О чём он там пишет?
                      И чём он там дышит?
Зачем он так часто взирает на крыши,
Где мокрые трубы, и мокрые птицы,
И частых дождей торопливые спицы? -

А что, если вдруг постучат в мои двери
                                       и скажут: - Прочтите.
Но только учтите,
Читайте не то, что давно нам известно,
А то, что не скучно и что интересно…
- А что вам известно?
- Что нивы красивы, что люди счастливы,
Любовь завершается браком,
И свет торжествует над мраком…
- Садитесь, прочту вам роман с эпилогом.
- Валяйте! - садятся в молчании строгом.
И слушают
           Он расстаётся с невестой.
(Соседка довольна.
                   Отрывок прелестный.)
Невеста не ждёт его. Он погибает.
И зло торжествует. (Соседка зевает.)
Сосед заявляет, что так не бывает,
Нарушены, дескать, моральные нормы
И полный разрыв
                содержанья и формы…
- Постойте, постойте! Но вы же просили…
- Просили! И просьба останется в силе…
Но вы же поэт! К моему удивленью,
Вы не понимаете сути явлений,
По сути - любовь завершается браком,
А свет торжествует над мраком.
Сапожник Подмёткин из полуподвала,
Доложим, пропойца. Но этого мало
Для литературы. И в роли героя
Должны вы его излечить от запоя
И сделать
          счастливым супругом Глафиры,
Лифтёрши из сорок четвёртой квартиры.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На улице осень… И окна.
                        И в каждом окошке
Жильцы и жилицы, старухи,
                          и дети, и кошки.
Сапожник Подмёткин играет с утра
                                 на гармошке.
Глафира выносит очистки картошки.
А может, и впрямь лучше было бы в мире,
Когда бы сапожник женился
                          на этой Глафире?
А может быть, правда - задача поэта
Упорно доказывать это:
Что любовь завершается браком,
А свет торжествует над мраком.

1948


***

Жаль мне тех, кто умирает дома.
Счастье тем, кто умирает в поле,
Припадая к ветру молодому
Головой, закинутой от боли.

Подойдёт на стон к нему сестрица,
Поднесёт родимому напиться.
Даст водицы, а ему не пьётся,
А вода из фляжки мимо льётся.

Он глядит, не говорит ни слова,
В рот ему весенний лезет стебель,
А вокруг него ни стен, ни крова,
Только облака гуляют в небе.

И родные про него не знают,
Что он в чистом поле умирает,
Что смертельна рана пулевая.
…Долго ходит почта полевая.

1947


Песня ясеневого листка

Жили на свете Лотта
И Гензель - лесной стрелок…
Куда ты летишь по ветру,
Ясеневый листок?

Лотта была женою
Вальдмана-лесника.
И часто певала песню
Ясеневого листка.

Лотта детей рожала,
Пекла, варила обед.
Тихо в лесной сторожке
Жили двенадцать лет.

Тринадцатый год, недобрый,
Взлетел к сверчку на шесток…
Куда ты летишь по ветру,
Ясеневый листок?

В тот год явился в сторожку
Гензель, лесной стрелок.
И пил он с Вальдманом пиво.
И Вальдман поспать прилёг.

А Гензель шутил с Лоттой,
Рукою к себе привлёк…
Куда ты летишь по ветру,
Ясеневый листок?

И Лотта его полюбила,
Своей любви не стыдясь,
Поскольку любила в жизни
Последний и первый раз.

И Вальдману повинилась.
И тот сказал: «Не виню».
- Спасибо, - сказала Лотта. -
Тебе я не изменю.

И вышел он в лес дремучий,
В предутреннюю полумглу.
И взял он свой лук певучий,
И верную взял стрелу.

И он подошёл к поляне,
Где спал беспечный стрелок.
И лук натянул певучий,
Стрелу же послать не мог.

- Зачем причинять ей горе!
И чем я ему воздам? -
Пошёл он в густой орешник,
Сказал зелёным кустам:

- В зелёные руки возьмите
Певучий мой лук и стрелу,
И сердце моё пробейте,
Чтоб я не доверился злу.

И выпустил верный орешник
Стрелу изострённую ту.
Но ворон, с ясеня прянув,
Её подхватил на лету.

И внятно прокаркал ворон:
- Зазря себя не губи.
Ведь Лотта твоя умирает.
И скоро умрёт от любви.

Пришёл он домой. И Лотта
Сказала: «Прости, мой друг».
Он молча сидел у постели.
И дети стояли вокруг.

Потом в её изголовье
Медовую свечку зажёг…
Куда ты летишь по ветру,
Ясеневый листок?

А утром закрыв сторожку,
С детьми пошёл на восток…
Куда ты летишь по ветру,
Ясеневый листок?

Так кончилась повесть про Лотту
И Вальдмана-лесника.
Лучше не пойте песню
Ясеневого листка.

?


Королевская шутка

- Вставайте, ваше величество!
- К чёрту! Который час?
- Вставайте, ваше величество.
Дело касается вас.

- Сам пусть дела решает
Старый лентяй сэр Джон!
- Ваш канцлер, ваше величество,
Этим кинжалом сражён!

- Как это? За убийство
Будете казнены…
- Но вы отреклись от престола
В пользу вашей жены!

Ваш канцлер не понял этого
И был сегодня смещён,
Смещён ударом кинжала.
И я за это прощён.

У нас уже новый канцлер:
Юный герцог сэр Грей…
- Этот юбочник - канцлер?
Эй, стража, ко мне скорей!

Эй, молодцы, за мною!
Бейте бунтовщиков!
- В ваших подвалах, сударь,
Для стражи хватило оков.

А те, на кого не хватило,
Валяются там, во рву!..
- Но я ваш король, сударь,
Покуда ещё живу!

- Архиепископ и гвардия,
Народу подав пример,
В полночь уже присягнули
Вашей супруге, сэр!

Исполнить три ваших желанья -
Такой поступил приказ.
А с третьими петухами
Отправить к господу вас!

- Как милостива королева!
Её поблагодари.
Ведь я бы её ухлопал,
Не дожидаясь зари.

Вели, чтоб стучались в двери
Таверны «Кум королю».
Будите красотку Мэри,
Которую я люблю.

Скажите, что некий пропойца,
Который был королём,
Просил, чтоб красотка Мэри
Прислуживала за столом.

Катите бочонок токайского,
Хочу умереть хмельной.
А вас за стол приглашаю,
Любезный убийца мой!

Второе моё желанье:
Острей наточите кинжал.
Тот недостоин короны,
Кто её не удержал.

А третье моё желанье,
Чтобы к началу дня
Вы мадам королеву
Зарезали, а не меня! -

Тут принесли токайское.
И долго, себя веселя,
Они хохотали над шуткой
Бывшего короля…

Над шуткою ко-
Над шуткою ро-
Ля!
А-а!

1985


Малолеток

В шесть лет он написал стихи про осень.
А было лето. Он был поражён,
Впервые ощутив порыв поэта
И первых рифм двукратный перезвон.
Потом он написал, что рябь ручья
Подобна крупной тёрке. И ещё
Две строчки: «Я хотел бы стать природой,
Быть птицей, яблонею или снегом».
Потом в семь лет: «Я не могу не быть».
Он был довольно хлипок, большеглаз
И лопоух. Не избегал проказ.
Но постоянно мучила ангина.
Тогда в постель укладывали сына
Родители. И это он любил.
В ушах его жужжало и шумело,
Кровать его взлетала и летела.
Он сочинял: «Разбойничий фрегат
Летит по небу, весел и пернат».
Болея, прочитал десятки книг.
Любил халву. И странный вёл дневник.
Родители, конечно, понимали,
Что сын их гений. И ему внимали.
Перепечатывали каждый стих.
Показывали людям. Что взять с них!
Друзей он не имел, поскольку сильно
Опережал ровесников.
В двенадцать
Влюбился страстно. Но его предмет
Был старше ровно на двенадцать лет.
Он ей писал: «Я буду плакать дико,
Когда тебя утрачу, Эвридика!»
Ей был смешон невинный мизантроп,
Но поощрен был поцелуем в лоб…
Он числился при Доме пионеров
В литературной студии «Ромашка».
Руководитель студии, бедняжка,
Был сам поэт. И не любил талантов.
Ему был нужен заурядный фон.
К тому ж обиду затаил писака,
Поскольку мальчик про него сказал:
«Мне стыдно было бы писать, как он».
Итак, отсутствием успехов внешних
Уравновешивалось восхищенье
Знакомых и родителей.
Но вдруг
В их городок примчалась из столицы
Ваятельница Голубых Чудес,
Имевшая в большой газете вес.
Стихи ребёнка даму покорили,
В восторженно-сентиментальном тоне
Оттопала она на ремингтоне
Статью, где объявлялся новый гений.
(А нас давно уверила печать,
Что в гении возможно назначать.)
Подборку напечатали в газете.
И тут о мальчике заговорили.
(У нас когда уже заговорят,
То в говорении не знают меры.)
Прославилась «Ромашка». Всю семью
Сто раз отобразили в интервью.
Уж малолетка прочили в Гомеры.
Откликнулись на это пионеры,
Водители такси, пенсионеры,
Учителя, артисты, инженеры
И прочие любители стихов…
Один поэт, довольно знаменитый,
Почуяв славы душный запашок,
О малолетке написал стишок.
Семья цвела. Его боготворили.
И даже в школе был он полубог.
Он стал заносчив, то есть одинок.
А как стихи? Да так. Он их писал,
Уже не ожидая вдохновенья.
Взрослел. Но стих его не повзрослел.
Тогда он начал нажимать на тему.
И строки шли уже натужно, вяло,
Неискренне - дыханья не хватало.
Он был ещё хвалим, но постепенно
К нему утрачивали интерес.
Он стал угрюм и зол. Забросил книги.
Родители шептали про интриги,
Про зависть в литераторских кругах.
А он остановился и зачах.
Ему обрыдла жизнь. Живя во мгле,
Порой он горло примерял к петле…
Вы скажете, его убила слава.
Не думаю. Её шипучий хмель
Бодрит и возбуждает вдохновенье.
Нет, он упал, как недозрелый плод.
Поэты совершаются в семнадцать -
Чуть раньше или позже. А в ребёнке
Вдруг возникает образ, звук, число.
Поэзия - душевный опыт в слове.
И в ней метафоры - остаток детства.
Лишь на заре людского разуменья
Основою был образ, а не мысль.
Дитя-поэт - виденье давних эр.
Ожившее дитя палеолита,
Смятенное среди иного быта,
Поскольку вспомнило то, что забыто -
Язык природы и небесных сфер.
Им надо много сил, чтобы прийти
Оттуда к нам. И сохранить при этом
Начальное, услышанное там.
А мы поспешно поселяем их
У нас. И кормим их своим сюжетом,
Который так неудобоварим.
Но наши страсти непосильны им…
Поэты начинаются тогда,
Когда их, словно на тугом батуте,
Подбрасывает время. Сколько нужно,
Чтобы при этом не сломать костей!..
Родители невиданных детей,
С ребёнком обращайтесь осторожно!
Ужасен стиль восторженных статей.
Не верьте им. Их содержанье ложно.
Храните тех, кто обретает речь!..
А, впрочем, вундеркиндов можно сечь…

?


Поэтика

В поэзии - старение реалий.
Но нет старенья страсти и печалей,
Метафоры стареют и язык,
Но не бессонница во мраке нощи.
Стареет рифма. Ну а если крик
Придёт на рифму, то рифмуй попроще.

Поэтику пора бы отменить.
Она - пустейшее из всех занятий.
Но где тогда связующая нить,
Преемственность стремлений и понятий?

Как быть с поэтикой? Один верлибр -
Сторонник разлохмаченной кудели:
С суровой нитью больше канители
И страстотерпцам легче без вериг.

?


Читает Давид Самойлов:

Звук

***

Поздно учиться играть на скрипке,
Надо учиться писать без рифмы.
С рифмой номер как будто отыгран.
Надо учиться писать верлибром…
Как Крутоямов или как Вздорич,
С рифмою не брататься, а вздорить.
Может, без рифмы и без размера
Станут и мысли иного размера.

?


Мороз

Лихие, жёсткие морозы,
Весь воздух звонок, словно лёд.
Читатель ждёт уж рифмы «розы»,
Но, кажется, напрасно ждёт.

Напрасно ждать и дожидаться,
Притерпливаться, ожидать
Того, что звуки повторятся
И отзовутся в нас опять.

Повторов нет! Неповторимы
Ни мы, ни ты, ни я, ни он.
Неповторимы эти зимы
И этот лёгкий ковкий звон,

И нимб зари округ берёзы,
Как вкруг апостольской главы…
Читатель ждёт уж рифмы «розы»?
Ну что ж, лови её, лови!..

?


Читает Давид Самойлов:

Звук

Приморский соловей

За парком море бледною водой
На гладкий пляж беззвучно набегает.
И вечер обок с набожной звездой
Удобно облака располагает.

Напротив запада в домах - латунь,
А иногда мерцанье белой ртути.
Везде стригут, как рекрута, июнь.
Цветут сирени грозовые тучи.

И эпигоны соловья - дрозды
Стараются, лютуют в три колена.
А сам он ждёт, когда замрут сады
И для него освободится сцена.

Пускай уйдут! Тогда раздастся взрыв
Кристаллов в пересыщенном растворе.
И страсть, и клокотанье, и разлив,
И в воздухе явленье сжатой воли.

Откуда это в жалком существе,
В убогой горстке встрёпанного пуха,
Укрытого в спасительной листве, -
Подобное осуществленье духа?

И вот теперь - бери его врасплох,
Когда, забывшись на вершине пенья,
Оледенел, закрыл глаза, оглох
И не годится для самоспасенья.

Нет благозвучья, нету красоты
В том щёлканье, в тугих засосах свиста,
Но откровенья тайные пласты
И глубина великого артиста.

Не верю, что природа так проста,
Чтоб только данью вечной несвободы
Был этот полунощный взрыв куста
И перепады бессловесной оды.

И почему вдруг сердце защемит!
И свист пространства коротковолновый
Не зря нас будоражит и томит,
Как в семь колен мечта о жизни новой.

?


Читает Давид Самойлов:

Звук

***

Чудо - познаваемость вселенной
И с природой дивный диалог.
Этот чистый, тёмный и целебный
Рек, небес, пустынь и моря слог.

Этих гор возвышенные оды,
Пёстрые элегии лесов,
Разговор осмысленной Природы,
Примечанья птичьих голосов.

Осторожней принимай признанья
И о тайнах сбивчивый рассказ.
Что-то пусть останется за гранью,
В любопытстве сдерживая нас.

?


Лёгкая сатира

Торопимся, борясь за справедливость,
Позабывая про стыдливость
Исконных в нас, немых основ,
Которые причина снов.
Порой душой командуя, как телом,
Считаем покаянье главным делом
И, может, даже посрамленьем зла.
И тут закусываем удила.
Хоть собственной души несовершенство
Вкушаем, как особое блаженство.
Тогда природа помогает нам,
И особливо чижики и дятлы
Или сосны растрёпанные патлы.
И мы приходим к ним, как в божий храм.
Нас восхваляет критик наш румяный,
Метафоры любитель и ловец.
И наконец покровы истины туманной
Слетают с ясной стройности словес.

?


Первый гром

Стоят дубы с обнажёнными сучьями,
Как молотобойцы
                с рукавами засученными,
Ударят кувалдой по пням-наковальням,
Откликнется роща громом повальным.
Как мехи, ветрами задышат тучи,
И мехи загудят, запоют, заревут.
И калёную молнию бросит подручный
Остывать,
Как подкову готовую,
В пруд.

1950


Стансы

Начнём с подражанья. И это
Неплохо, когда образец -
Судьба коренного поэта,
Приявшего славный венец.

Терновый, а может, лавровый -
Не в этом, пожалуй что, суть.
Пойдём за старухой суровой,
Открывшей торжественный путь.

И, сами почти уже старцы,
За нею на путь становясь,
Напишем суровые стансы
Совсем безо всяких прикрас.

В тех стансах, где каждое слово
Для нас замесила она,
Не надо хорошего слога
И рифма пусть будет бедна.

Зато не с налёту, не сдуру,
Не с маху и не на фу-фу,
А трижды сквозь душу и шкуру
Протаскивать будем строфу.

Великая дань подражанью!
Нужна путеводная нить!
Но можно ли горла дрожанье
И силу ума сочинить?

И как по чужому каркасу
Своё устроенье обжать?
И можно ли смертному часу
И вечной любви подражать?

Начнём с подражанья. Ведь позже
Придётся узнать всё равно,
На что мы похожи и гожи
И что нам от бога дано.

?


Читает Давид Самойлов:

Звук

День

Увижу рассвет за венозным окном,
Пойму, что не надо тягаться со сном.
Теперь уже можно не спать, не дремать,
А лишь ожиданьем себя донимать.
А дождь не стихает и днём.

Сперва буду ждать вдохновенной строки.
Но рифмы трещат, как стропила.
Да! Боги мои обжигают горшки,
А я лишь леплю их уныло.

Потом ожидать начинаю письма.
И жду, чтобы дети восстали от сна.
И чтобы ты кофе сварила.
И чтобы ты заговорила.
Но оба мы ждать начинаем врага.
Ты соль уронила вблизи очага.
Ах, жаль, что солонку разбила!

Сначала его я хотел бы убить.
А после - его я хотел бы забыть.
А после - его я хотел бы любить.
Как мёртвого любит могила.
А может быть, даже сильнее стократ.
Но вскоре уже наступает закат.

А дождь всё шумит за венозным окном.
И можно утешиться только вином,
А может, ударом булата.
Всё ждать, ожидать и опять ожидать,
И ждать, чтобы всё повторилось опять.
Чтоб кончилось это когда-то.

?


Поэт и старожил

…не для битв…
…для молитв…
(Рифмы из стихотворения Пушкина)
Поэт

Скажите, гражданин, как здесь пройти
До бани?

Старожил

Баня нынче выходная.
Зато на Глеб Успенского - пивная.
Там тоже можно время провести.

Поэт

Ну что ж!

Старожил

Как раз и я иду туда.
Приезжий?

Поэт

Да.

Старожил

У нас не скучно!

Поэт

Да.

Старожил

По делу?

Поэт

Нет.

Старожил

К родне?.. И я вот к брату
На отпуск собираюсь восемь лет.
То захвораю… Или денег нет.
А прошлым годом прогулял зарплату…
Ты не Петрова брат?

Поэт

Да нет.

Старожил

Постой!
Давай-ка два рубля. Вон-он магазин…
А там, в пивной, её пивком подкрасим…
Я мигом. Вижу - парень ты простой.
Весь в брата.

Поэт

Нету брата у меня.

Старожил

Ну весь в сестру. Ведь и сестра - родня.
Порядок. На-ка сдачу… Эко горе!
Пивная - ёлке в корень! - на запоре!..
В столовой пить придётся под компот.
Там пива нет!.. А где сестра живёт?
Она бы нам поставила закуски.
И вместе погуляли бы по-русски.

Поэт

Да у меня родни и вовсе нет.

Старожил

Так бы сказал… А сам ты кто?

Поэт

Поэт.

Старожил

Вот то-то вижу, будто не из наших!
Выходит - пишешь?.. Я люблю читать.
Да время нет… Могу и тему дать!
А ты её возьмёшь на карандашик…
Есенин был поэт! Моя старушка,
Мол, в старомодном ветхом шушуне…
Как сказано!.. А Пушкин? «Где же кружка?..
Бери себе стакан!

Поэт

Пожалуй, мне
Пора…

Старожил

И впрямь! Чего сидеть без толку…
Ну, со свиданьицем!.. А ты чего ж?
Тяни… Задумался!.. Уже хорош?
A-а! Выпятил полтинники на Лорку!

Поэт
(очнувшись)

Что? Федерико?..

Старожил

Ей цена-то грош!
Конечно, всё при ней: станочек, грудь…
Эй, Лорочка, товарищу поэту
И мне подай два раза винегрету!
А ты бы рассказал про что-нибудь.

Поэт

А было так. Он на снегу сидел.
А офицера увели куда-то.
Вблизи него немецкие солдаты
Переговаривались. День скудел.
Слегка смеркалось. Из-за перелесиц
Вступали тучи реденьким гуртом.
И, как рожок, бесплотный полумесяц
Легко висел на воздухе пустом.
Нога не мучила. А только мёрзла.
Он даже улыбался. Страх прошёл.
Бой утихал вдали. За лесом грозно,
Как Моисеев куст, пылал костёл.
Пришёл какой-то чин. Но небольшой.
Он так же был небрит, как эти трое.
За лесом выцветали шумы боя.
Хотелось пить. Нога была чужой.
Солдаты сели есть. Один из них
Достал сухарь. И дал ему. Однако
Есть не хотелось. Думал о своих:
Какая неудачная атака!
Он думал о себе, как о ноге:
Душа была чужой, но не болела.
Он сам не мёрз. В нём что-то леденело.
Ещё вверху плыл месяц налегке,
Но словно наливался. От еды
Они согрелись. Те, что помоложе,
Подначивали третьего. Похоже,
От них не надо было ждать беды.
Тот, третий, подошёл. Он был и мал,
И худ, и стар. И что-то он сказал.
Что - непонятно. Пленный без испуга
Соображал. И понял. Было туго
Вставать. И всё ж он встал, держа сухарь.
Уже был месяц розов, как янтарь.
Те тоже подошли. И для чего-то
Обшарили его. Достали фото
Жены и сына. Фото было жаль.
Он поднял руки, но держал сухарь.
Разглядывали фото. И вернули.
И он подумал: это хорошо!
Потом его легонько подтолкнули.
Он сразу понял. И с трудом пошёл.
Он мог идти. Он отправлялся в путь.
И это вдруг его приободрило.
«Видать, не очень сильно зацепило…
Дойти бы только… там уж как-нибудь…»
Додумать не успел. Невдалеке
Рвануло эхо. Звук был слишком громок.
Он закричал. И, дёргаясь, как кролик,
Свалился навзничь с сухарём в руке.
Упал. И дёрнулся последний раз.
И остывал, не закрывая глаз.
Три немца прочь ушли. Ещё дымился
Костёл. И месяц наверху налился
И косо плыл по дыму, как ладья.

Старожил

Ты это видел?

Поэт

Это был не я.

?


Читает Давид Самойлов:

Звук

Семён Андреич

С. А. Косову
Помню! Синявинские высоты
Брали курсанты три раза подряд.
Еле уволокли пулемёты.
А три батальона - там и лежат.

Помню! Мальчик простёрт на талом
Снегу с простреленным животом.
Помню ещё - о большом и малом,
Об очень сложном и очень простом.

И всё же были такие минуты,
Когда, головой упав на мешок,
Думал, что именно так почему-то
Жить особенно хорошо.

И ясно мне всё без лишних вопросов,
И правильно всё и просто вокруг.
А рядом - Семён Андреевич Косов,
Алтайский пахарь, до смерти друг.

Да, он был мне друг,
                     неподкупный и кровный,
И мне доверяла дружба святая
Письма писать Пелагее Петровне.
Он их отсылал не читая.

- Да что там читать, - говорил Семён,
Сворачивая самокрутку на ужин, -
Сам ты грамотен да умён,
Пропишешь как надо - живём, не тужим.

Семён Андреич! Алтайский пахарь!
С тобой мы полгода друг друга грели.
Семь раз в атаку ходил без страха,
И пули тебя, как святого, жалели.

Мы знали до пятнышка друг о друге,
И ты рассказывал, как о любви,
Что кони, тонкие, словно руки,
Скачут среди степной травы.

И кабы раньше про то узнать бы,
Что жизнь текла, как по лугу, ровно,
Какие бывали крестины и свадьбы,
Как в девках жила Пелагея Петровна.

Зори - красными петухами.
Ветер в болоте осоку режет.
А я молчал, что брежу стихами.
Ты б не поверил, подумал - брешет.

Ты думал, что книги пишут не люди,
Ты думал, что песни живут, как кони,
Что так оно было, так и будет,
Как в детстве думал
                    про звон колокольный…

Семён Андреич! Алтайский пахарь!
Счастлив ли ты? Здоровый? Живой ли?
Помнишь, как ты разорвал рубаху
И руку мне перетянул до боли!

Помнишь? Была побита пехота,
И мы были двое у пулемёта.

И ты сказал, по-обычному просто,
Ленту новую заложив:
- Ступай. Ты ранен. (Вот нынче мороз-то!)
А я останусь, покуда жив.

Мой друг Семён, неподкупный и кровный!
Век не забуду наше прощанье.
Я напишу Пелагее Петровне,
Выполню клятвенное обещанье.

Девушки в золотистых косах
Споют, придя с весенней работы,
Про то, как Семён Андреич Косов
Один остался у пулемёта.

И песни будут ходить, как кони,
По пышным травам, по майскому лугу.
И рощи, белые, как колокольни,
Листвою раззвонят на всю округу.

И полетят от рощи к роще,
От ветки к ветке по белу свету.
Писать те песни - простого проще
И хитрости в этом особой нету.

1946


***

Л. Ч.
Полночь под Иван-Купала.
Фронта дальние костры.
Очень рано рассветало.
В хате жили две сестры.

Младшая была красотка,
С ней бы было веселей,
Старшая глядела кротко,
Оттого была милей.

Диким клевером и мятой
Пахнул сонный сеновал.
На траве, ещё не мятой,
Я её поцеловал.

И потом глядел счастливый,
Как светлели небеса,
Рядом с этой, некрасивой, -
Только губы и глаза…

Только слово: «До свиданья!» -
С лёгкой грустью произнёс.
И короткое рыданье
С лёгкой грустью перенёс.

И пошёл, куда не зная,
С автоматом у плеча,
«Белоруссия родная!..» -
Громким голосом крича.

?


Читает Давид Самойлов:

Звук

Идиллия на потом

Рассчитаемся не мы - потомки
Порешат, кто прав, кто виноват.
Так давай оставим им потёмки.
Пусть мой стих им будет темноват.

Пусть от нас останется легенда,
Россказни, почтовые лубки,
Бонбоньерка, выпускная лента,
Поздравительные голубки.

А ещё - любительские снимки,
Где улыбчивы Она и Он,
Что, наверно, выжмут две слезинки
У красавиц будущих времён.

Пусть останется… А остальное
Поскорей пусть порастёт быльём -
Всё, что мы с тобою знаем двое.
Ночь. Тоска. И ветер за окном.

?


***

Если вычеркнуть войну,
Что останется – не густо:
Небогатое искусство
Бередить свою вину.

Что ещё? Самообман,
Позже ставший формой страха.
Мудрость – что своя рубаха
Ближе к телу. И туман…

Нет, не вычеркнуть войну.
Ведь она для поколенья –
Что-то вроде искупленья
За себя и за страну.

Простота её начал,
Быт жестокий и спартанский,
Словно доблестью гражданской,
Нас невольно отмечал.

Если спросят нас гонцы,
Как вы жили, чем вы жили?
Мы помалкиваем или
Кажем шрамы и рубцы.

Словно может нас спасти
От упрёков и досады
Правота одной десятой,
Низость прочих девяти.

Ведь из наших сорока
Было лишь четыре года,
Где прекрасная свобода
Нам, как смерть, была близка.

?


Конец Пугачёва

Вьются тучи, как знамёна,
Небо - цвета кумача.
Мчится конная колонна
Бить Емельку Пугача.

А Емелька, царь Емелька,
Страхолюдина-бандит,
Бородатый, пьяный в стельку,
В чистой горнице сидит.

Говорит: «У всех достану
Требушину из пупа.
Одного губить не стану
Православного попа.

Ну-ка, батя, сядь-ка в хате,
Кружку браги раздави.
И мои степные рати
В правый бой благослови!..»

Поп ему: «Послушай, сыне!
По степям копытный звон.
Слушай, сыне, ты отныне
На погибель обречён…»

Как поднялся царь Емеля:
«Гей вы, бражники-друзья!
Или силой оскудели,
Мои князи и графья?»

Как он гаркнул: «Где вы, князи?!»
Как ударил кулаком,
Конь всхрапнул у коновязи
Под ковровым чепраком.

Как прощался он с Устиньей,
Как коснулся алых губ,
Разорвал он ворот синий
И заплакал, душегуб.

«Ты зови меня Емелькой,
Не зови меня Петром.
Был, мужик, я птахой мелкой,
Возмечтал парить орлом.

Предадут меня сегодня,
Слава богу - предадут.
Быть (на это власть господня!)
Государем не дадут…»

Как его бояре встали
От тесового стола.
«Ну, вяжи его, - сказали, -
Снова наша не взяла».

?


Крылья холопа

Стоишь, плечами небо тронув,
Превыше помыслов людских,
Превыше зол, превыше тронов,
Превыше башен городских.

Раскрыты крылья слюдяные,
Стрекозьим трепетом шурша.
И ветры дуют ледяные,
А люди смотрят, чуть дыша.

Ты ощутишь в своём полёте
Неодолимый вес земли,
Бессмысленную тяжесть плоти,
Себя, простёртого в пыли,

И гогот злобного базара,
И горожанок робкий страх…
И божья, и людская кара
О, человек! О, пыль! О, прах!

Но будет славить век железный
Твои высокие мечты,
Тебя, взлетевшего над бездной
С бессильным чувством высоты.

1947


Пятеро

Жили пятеро поэтов
В предвоенную весну,
Неизвестных, незапетых,
Сочинявших про войну.

То, что в песне было словом,
Стало верною судьбой.
Первый сгинул
              под Ростовом,
А второй - в степи сырой.

Но потворствует удачам
Слово - солнечный кристалл.
Третий стал,
             чем быть назначен,
А четвёртый -
              тем, чем стал.

Слово - заговор проклятый!
Всё-то нам накликал стих…
И живёт на свете пятый,
Вспоминая четверых.

?


Поэт вспоминает М.Кульчицкого, П.Когана, Б.Слуцкого и С.Наровчатова.

За городом

Тот запах вымытых волос,
Благоуханье свежей кожи!
И поцелуй в глаза, от слёз
Солёные, и в губы тоже.

И кучевые облака,
Курчавящиеся над чащей.
И спящая твоя рука,
И спящий лоб, и локон спящий.

Повремени, певец разлук!
Мы скоро разойдёмся сами.
Не разнимай сплетённых рук.
Не разлучай уста с устами.

1989


Софья Палеолог

Отмерено добро и зло
Весами куполов неровных,
О византийское чело,
Полуулыбка губ бескровных!

Не доводом и не мечом
Царьград был выкован и слеплен.
Наивный варвар был прельщён
Его коварным благолепьем.

Не раз искусный богомаз,
Творя на кипарисных досках,
Его от разрушенья спас
Изображеньем ликов плоских.

И где пределы торжеству,
Когда - добытую жар-птицу -
Везли заморскую царицу
В первопрестольную Москву.

Как шлемы были купола.
Они раскачивались в звоне.
Она на сердце берегла
Как белых ласточек ладони.

И был уже неоспорим
Закон меча в делах условных…
Полуулыбкой губ бескровных
Она встречала Третий Рим.

1941


Вверх Вниз

Семья

Родился в семье врача Самуила Абрамовича Кауфмана, служившего в Первую мировую и в Гражданскую войну при действующей армии, а в Великую Отечественную - при тыловом госпитале. Псевдоним взят сыном после войны в память об отце.

ИФЛИ и начало поэзии

В 1938 поступил в ИФЛИ. Участвуя в неофициальном литературном объединении, сблизился с М. В. Кульчицким, Б. А. Слуцким, С. С. Наровчатовым, П. Д. Коганом. Познакомились с И. Л. Сельвинским, который признал их талант. В своих вкусах ориентировались на поэзию Блока (интерес к которому у Самойлова вскоре уменьшился), Маяковского, Пастернака, Хлебникова; Мандельштам был личным пристрастием Самойлова, знавшего «Камень» наизусть.

В 1938 в связи с инцидентом на озере Хасан, пытался записаться добровольцем, но не был признан годным. Война становится темой поэзии («Жили пятеро поэтов…»).

В третьем номере журнала «Октябрь» за 1941 была опубликована подборка стихов с именами Кульчицкого, Слуцкого, Наровчатова, Кронгауза и Самойлова, чьё стихотворение «Охота на мамонта» (1939) стало его первой поэтической публикацией.

Десятым сентября 1941 помечена рукопись, озаглавленная «Стихи 1937-1941», содержащая 19 стихотворений (включая опубликованное), отрывки (из поэм «Дзержинский», «Брест» и др.), комедию и три стихотворных перевода. Из них только «Отмерено добро и зло…» («Софья Палеолог») включено в первый сборник.

Война

В 1941 Самойлов студентом был мобилизован на рытьё окопов, где заболел и получил отсрочку от фронта до 1943 года. Эвакуировался в Самарканд, пошёл добровольцем в военное училище, осенью 1942 попал пулемётчиком на передовую. Оборона под деревней Лодвой описана в «Старике Державине», а первый бой поэта - в балладе «Семён Андреич».

И. Г. Эренбург, с которым начинающий поэт познакомился в Москве, помог ему после ранения перевестись в начале 1944 в моторазведывательную роту. Самойлов участвовал в освобождении Польши («Польских смут невольный современник…»), кончил войну в Берлине.

«…И лишь потом во мне очнулось!..»

Поэтическое творчество возобновилось после войны, однако, как и впоследствии, Самойлов писал немного и сознавал невозможность публикации отдельных произведений (такова «Элегия», 1948, едко ироничная к канонам социалистического реализма). В 1948 под влиянием С. П. Гудзенко опубликовал в «Знамени» (№ 12) цикл «Стихи о новом городе», удовлетворяющий «социальному заказу». В 1955 в «Новом мире» (№ 7) появились «Мост» и «Первый гром». В архиве поэта сохранился рукописный сборник «Зрелость: Книга стихов. 1955-1958», включающий не опубликованные при жизни стихи: «Когда любовь развеялась, истлела…», «Чужая мне принадлежала…» и «Солдатскую песню» («Вот поле, поле, поле…»), положенную на музыку писателем Аграновским.

Лирика

Важнейшей темой в творчестве Самойлова стала российская история. «Софья Палеолог», «Крылья холопа» и «Стихи о царе Иване» посвящены историко-философской трактовке тирании: государственно-политическая необходимость как ложное оправдание насилия («Русь - что корабль. Перед ней - океан. Кормчий - гляди, чтоб корабль не потоп!..»); проблемы совести («Где ж это, Иване, слуги твои?» - «Пытками загублены, Головы отрублены»); мотив свободы как вольницы («Что хочешь - твори. Что хошь - говори, Сами себе цари, Сами государи»), который позднее разрастается в пушкинскую тему «русского бунта», например в «Конце Пугачёва». Самойловым остро ставится проблема достоверности исторических представлений, обусловливающих восприятие альтернативных культур («Свободный стих»).

Русская литература, по мысли Самойлова, развивалась в русле социально-этических идей: «Мужицкий бунт - начало русской прозы…» . В стихотворении «Пестель, поэт и Анна», которое основано на дневниковой записи Пушкина о беседе с «русским Брутом», поэт говорит о формах общественного блага: «И посему дворянства назначенье - Хранить народа честь и просвещенье»; он сознаёт опасности «русского тиранства» и революции: «И не из брутов ли Наполеон?». Пушкин сопричастен и красоте бессознательной жизни, что недоступно его собеседнику. Перевод подлинной французской фразы Пестеля: «Я душой матерьялист, но протестует разум» - и внесюжетный образ поющего голоса расширяют художественное пространство и объём мировоззренческих проблем. Пушкин присутствует в поэзии Самойлова не только как персонаж, но и как текст-предшественник («Мороз», «Поэзия должна быть странной…», и др.). Жанр драматического диалога, восходящий к «Маленьким трагедиям» Пушкина, характерен для всей его поэзии, в том числе для малых форм.

Самойлов - эстетик, автор теоретической «Книги о русской рифме», где рассмотрены проблемы стихосложения от народного эпоса до современности. В лирике Самойлов размышляет о соотношении «истины туманной» с «ясной стройностью словес», показывая невыразимость величайших смыслов, иронизируя над «ловцом и любителем метафоры» - «румяным критиком» («Лёгкая сатира»). Он стремится осмыслить бытие по аналогии с искусством («Чудо - познаваемость вселенной…», «Приморский соловей»), психологию творчества («День», «Стансы» и др.), поэтическую форму («Стансы», «Поздно учиться играть на скрипке…», «Поэтика» и др.), выступая за смысловую целенаправленность поэтики и против нарочитого её осложнения или модернизации. Поэт напоминает о нравственном смысле искусства, настаивая, что «поэзия - душевный опыт в слове» («Малолеток»), утверждает жертвенную роль художника: «Надо себя сжечь / И превратиться в речь».

Военная тема у Самойлова - итог раздумий «о судьбе поколения, о его назначении», она смыкается с «лейтенантской» военной прозой в психологизме и интересе к нравственно-философским проблемам. Временная дистанция для осмысления войны, по Самойлову, закономерна: «И это всё в меня запало / И лишь потом во мне очнулось!..» («Сороковые»). Нравственные представления его ровесников потребовали, чтобы они «… в сорок первом шли в солдаты / И в гуманисты в сорок пятом» («Перебирая наши даты…»). Даже в войну общечеловеческие ценности остаются в центре внимания («Полночь под Иван-Купала…», «Семён Андреич» и др.), наряду с образом «пахаря», поскольку «главное, что открыла мне война, - это ощущение народа». В драматической сцене «Поэт и старожил» через рассказ Поэта о расстреле пленника (дословно повторяющий фрагменты мемуаров автора) показана актуальность военной памяти.

Баллады Самойлова обусловлены интересом к сюжету, который сообщает наглядность фактам истории («Королевская шутка») и позволяет говорить о внутреннем мире человека не в медитативном, а в драматическом ключе («Песня ясеневого листка» и др.).

Сатирические и неподцензурные стихи Самойлова - это пародии, эпиграммы, посвящения, мистификации («То, что сказал я - чистый бред. О том второго мненья нет, Но мнение о первом мнении На вольность мыслей есть гонение»).

Поэмы

С военной темой связаны «Ближние страны» (1954-1959), «Снегопад» (1975), «Возвращение» (опубликовано в 1989). Послевоенная жизнь отражена в поэмах «Чайная» (1956) и «Юлий Кломпус» (1979). Драматическая поэма об А. Меншикове «Сухое пламя» (1959-1963) и «Сон о Ганнибале» (1977) связаны с историей послепетровской России, а «Струфиан» (1974) - с 1825 годом. «Последние каникулы» (1972, глава «Смерть лося») и «Цыгановы» (1973-1976), а также «Старый Дон-Жуан» (1976) разрабатывают вневременные философские проблемы: место человека в природе, в историческом времени, среди людей, перед лицом вечности. «Похититель славы» (опубликовано в 1989) и «Канделябры» (опубликовано в 1990) отмечены сатирическим гротеском, как и «Струфиан».

В поэмах пересекаются исторические сюжеты и фантастика, ремарки включаются в стихотворную речь, развивается лирическое движение. Сочетание элементов драмы, лирики и эпического повествования создаёт неповторимый в каждом случае жанровый рисунок.

Детские стихи и переводы

Над ними поэт трудился для заработка, но с глубоким интересом.

Издано не менее 14 сборников поэзии, переведённой им с языков народов СССР и европейских языков. Испанская и западнославянская поэзия оказала влияние на такие оригинальные произведения Самойлова, как «Старый Дон-Жуан», баллады и др.

Стихотворные пьески про Слонёнка выходили в 1961-1981. Многие его детские вещи записаны на грампластинки («Слонёнок пошёл учиться», «Слонёнок-турист», «Кот в сапогах» и др.).

С. С. Бойко


САМОЙЛОВ (псевдоним; настоящая фамилия - Кауфман), Давид Самуилович - русский советский поэт. Учился в ИФЛИ (1938-41). Добровольцем ушел на фронт, был рядовым бойцом, разведчиком. Начал печататься в 1941. Автор сборников «Ближние страны» (1958), «Второй перевал» (1963), «Дни» (1970). Самойлов - по преимуществу поэт-лирик. Его стихи проникнуты воспоминаниями и раздумьями о военных годах («Сороковые…», поэма «Ближние страны»), о судьбе современного поколения («Перебирая наши даты…»), об историческом прошлом родины («Стихи о царе Иване», драматические сцены «Сухое пламя»), о долге и назначении искусства («Вдохновенье», «Слова»). Стих Самойлова, конкретно-образный и вместе с тем философски-напряженный, лаконичен, прост, верен классическим традициям, отличается ясностью и мелодичностью. Самойлов переводит с польского (Ю. Тувим, К. Галчиньский, Ц. Норвид), чешского (В. Незвал, К. Маха), венгерского (А. Йожеф, Д. Ийеш) языков, а также с языков народов СССР. Стихи Самойлова переведены на многие иностранные языки.

Переводы: Поэты-современники. Стихи заруб. поэтов. [Предисл. П. Антокольского], М., 1963.

Лит.: Поликарпов С., Счастье ремесла, «Москва», 1959, № 10; Кардин В., Ясность, «Дружба народов», 1960, № 3; Михайлов И., Поэзия поисков, «Нева», 1960, № 2; Орлова Р., Копелев Л., Поэзия добрых чувств, «Октябрь», 1960, № 10; Сарнов Б., Зрелость, «Новый мир», 1964, № 3; Межелайтис Э., Пора зрелости, «Лит. газета», 1964, 2 июля; Сидоров Е., Глубоко личная причастность, «Знамя», 1964, № 7.

А. А. Саакянц

Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 6. - М.: Советская энциклопедия, 1971

Все авторские права на произведения принадлежат их авторам и охраняются законом.
Если Вы считаете, что Ваши права нарушены, - свяжитесь с автором сайта.

Админ Вверх
МЕНЮ САЙТА