Всеволод Рождественский

***

Любовь, любовь - загадочное слово,
Кто мог бы до конца тебя понять?
Всегда во всём старо ты или ново,
Томленье духа ты иль благодать?

Невозвратимая себя утрата
Или обогащенье без конца?
Горячий день, какому нет заката,
Иль ночь, опустошившая сердца?

А может быть, ты лишь напоминанье
О том, что всех нас неизбежно ждёт:
С природою, с беспамятством слиянье
И вечный мировой круговорот?

Август 1976

Ванька-встанька

Ванька-встанька - игрушка простая,
Ты в умелой и точной руке,
Грудой стружек легко обрастая,
На токарном кружилась станке.

Обточили тебя, обкатали,
Прямо в пятки налили свинец -
И стоит без тревог и печали,
Подбоченясь, лихой молодец!

Кустари в подмосковном посаде,
Над заветной работой склонясь,
Клали кисточкой, радости ради,
По кафтану затейную вязь.

Приукрасили розаном щёки,
Хитрой точкой наметили взгляд,
Чтобы жил ты немалые сроки,
Забавляя не только ребят.

Чтоб в рубахе цветастых узоров -
Любо-дорого, кровь с молоком! -
Свой казал неуступчивый норов,
Ни пред кем не склонялся челом.

Чья бы сила тебя ни сгибала,
Ни давила к земле тяжело, -
Ты встаёшь, как ни в чём не бывало,
Всем напастям и горю назло.

И пронёс ты чрез столькие годы -
Нет, столетия! - стойкость свою.
Я закал нашей русской породы,
Ванька-встанька, в тебе узнаю!

1963

***

В родной поэзии совсем не старовер,
Я издавна люблю старинные иконы,
Их красок радостных возвышенный пример
И русской красоты полёт запечатлённый.

Мне ведома веков заветная псалтырь,
Я жажду утолять привык родною речью,
Где ямбов пушкинских стремительная ширь
Вмещает бег коня и мудрость человечью.

В соседстве дальних слов я нахожу родство,
Мне нравится сближать их смысл и расстоянья,
Всего пленительней для нёба моего
Раскаты твёрдых «р» и гласных придыханья.

Звени, греми и пой, волшебная струя!
Такого языка на свете не бывало,
В нём тихий шелест ржи, и рокот соловья,
И налетевших гроз блескучее начало.

Язык Державина и лермонтовских струн,
Ты - половодье рек, разлившихся широко,
Просторный гул лесов и птицы Гамаюн
Глухое пение в виолончели Блока.

Дай бог нам прадедов наследие сберечь,
Не притупить свой слух там, где ему всё ново,
И, выплавив строку, дождаться светлых встреч
С прозреньем Пушкина и красками Рублёва.

В неповторимые, большие времена
Народной доблести, труда и вдохновенья
Дай бог нам русский стих поднять на рамена,
Чтоб длилась жизнь его, и сила, и движенье!

1966

***

Есть стихи лебединой породы,
Несгорающим зорям сродни.
Пусть над ними проносятся годы, -
Снежной свежестью дышат они.

Чьи приносят их крылья, откуда?
Это тень иль виденье во сне?
Сколько раз белокрылое чудо
На рассвете мерещилось мне!

Но, как луч векового поверья,
Уходило оно от стрелы,
И, кружась, одинокие перья
Опускались на темя скалы.

Неуимчивый горе-охотник,
Что ж ты смотришь с тоскою им вслед?
Ты ведь знал - ничего нет бесплотней
В этом мире скользящих примет.

Что тут значат сноровка, терпенье
И привычно приметливый глаз:
Возникает нежданно виденье,
Да и то лишь единственный раз.

Но тоска недоступности птичьей
В неустанной тревоге охот
Всё же лучше обычной добычи,
Бездыханно упавшей с высот.

Ноябрь 1967

Любовь

Не отдавай в забаву суесловью
Шесть этих букв, хотя к ним мир привык.
Они - огонь. «Любовь» рифмует с «Кровью»
Приметливый и мудрый наш язык.

«Любовь» и «Кровь». Покуда сердце бьётся
И гонит в теле крови теплоту,
Ты словно пьёшь из вечного колодца,
Преобразив в действительность мечту.

От тусклых дней в их неустанной смене,
Когда порою сердцу всё мертво,
В нежданный мир чудесных превращений
Тебя любви уводит торжество.

Вот женщина, в которой столько света,
Друг в непогоду, спутница в борьбе, -
И сразу сердце подсказало: эта,
Да, только эта - луч в твоей судьбе!

Пускай она мечты твоей созданье,
Одно воображение твоё -
С ней вечности горячее дыханье
Уже легло в земное бытие.

Как зов, дошедший из глубин столетий,
Как вспышка света за порогом тьмы,
И наш огонь возьмут в наследство дети,
Чтобы войти в бессмертье, как и мы.

Январь 1946

Знакомый дом

Я помню этот светлый дом…
Его бетонная громада
Глядела верхним этажом
В простор Таврического сада,
А третье от угла окно,
Поймав заката отблеск алый
(Как это было всё давно!),
Крылами голубя сверкало.
И, улицу переходя
В ветрах весеннего ненастья,
Я говорил под шум дождя:
«Вон там мне тоже светит счастье!».

Я помню затемнённый дом,
Когда с товарищами вместе
Взывал он каждым кирпичом
О непреклонности и мести.
По грудь в сугробы погружён,
Окованный бронёю стужи
И строго молчаливый, он,
Казалось, стал темней и уже,
Пятой в родную землю врос,
Не по-обычному спокоен, -
Бетонный вздыбленный утёс,
Насторожившийся, как воин.

Я помню этот чёрный дом
Под грозным небом Ленинграда,
Расколотый, как топором,
Ударом тяжкого снаряда.
В нагроможденье кирпичей
И свитого в жгуты металла
Лежал он, чёрный и ничей,
Дымясь лохмотьями провала,
И только старое окно
Каким-то чудом уцелело.
В нём было всё тогда темно
И одиноко до предела.

И вновь я видел этот дом,
Одетый свежими лесами.
Его наполнил новый гром,
Он пел пилой и молотками.
В пыли, в извёстке этажи
Росли всё выше без опаски,
И были празднично свежи
Их голубеющие краски.
А тонкий луч, скользнув к окну
Весенним утром, в свежем блеске
По стёклам лил голубизну
И тихо трогал занавески…

Кто там, под крышею, живёт
В моём окошке - третьем с краю?
Майор запаса? Счетовод?
Актриса? Табельщик? - Не знаю.
Но я хочу, чтобы ему
Легко работалось и пелось,
Чтоб в возродившемся дому
Окрепла творческая зрелость,
Чтоб дом глядел, как прежде, вдаль,
На клёны солнечного сада,
Где встало солнце, как медаль
«За оборону Ленинграда».

1945

Пулковские высоты

Есть правдивая повесть о том,
Что в веках догоревшие звёзды
Всё ещё из пустыни морозной
Нам немеркнущим светят лучом.

Мы их видим, хотя их и нет,
Но в пространстве, лучами пронзённом,
По простым неизменным законам
К нам доходит мерцающий свет.

Знаю я, что, подобно звезде,
Будут живы и подвиги чести,
Что о них негасимые вести
Мы услышим всегда и везде.

Знаю - в сотый и тысячный год,
Проходя у застав Ленинграда,
Отвести благодарного взгляда
Ты не сможешь от этих высот.

Из весенней земли, как живой,
Там, где тучи клубились когда-то,
Встанет он в полушубке солдата -
Жизнь твою отстоявший герой.

1945

За круглым столом

Когда мы сойдёмся за круглым столом,
Который для дружества тесен,
И светлую пену полнее нальём
Под гул восклицаний и песен,
Когда мы над пиршеством сдвинем хрусталь
И тонкому звону бокала
Рокочущим вздохом ответит рояль,
Что время разлук миновало, -
В сиянии ёлки, сверканье огней
И блёстках вина золотого
Я встану и вновь попрошу у друзей
Простого заздравного слова.
Когда так победно сверкает струя
И празднует жизнь новоселье,
Я так им скажу: «Дорогие друзья!
Тревожу я ваше веселье.
Двенадцать ударов. Рождается год.
Беспечны и смех наш и пенье,
А в памяти гостем нежданным встаёт
Жестокое это виденье.
Я вижу, как катится каменный дым
К глазницам разбитого дзота,
Я слышу - сливается с сердцем моим
Холодная дробь пулемёта.
«Вперёд!» - я кричу и с бойцами бегу,
И вдруг - нестерпимо и резко -
Я вижу его на измятом снегу
В разрыве внезапного блеска.
Царапая пальцами скошенный рот
И снег раздирая локтями,
Он хочет подняться, он с нами ползёт
Туда, в этот грохот и пламя,
И вот уже сзади, на склоне крутом,
Он стынет в снегу рыжеватом -
Оставшийся парень с обычным лицом,
С зажатым в руке автоматом…
Как много их было - рязанских, псковских,
Суровых в последнем покое!
Помянем их молча и выпьем за них,
За русское сердце простое!
Бесславный конец уготован врагу, -
И с нами на празднестве чести
Все те, перед кем мы в безмерном долгу,
Садятся по дружеству вместе.
За них до краёв и вино налито,
Чтоб жизнь, продолжаясь, сияла.
Так чокнемся молча и выпьем за то,
Чтоб время разлук миновало!».

1943

***

Мне снилось… Сказать не умею,
Что снилось мне в душной ночи.
Я видел всё ту же аллею,
Где гнёзда качают грачи.

Я слышал, как тёмные липы
Немолчный вели разговор,
Мне чудились иволги всхлипы
И тлеющий в поле костёр.

И дом свой я видел, где в окнах,
Дрожа, оплывала свеча.
Берёзы серебряный локон,
Качаясь, касался плеча.

С полей сквозь туманы седые
К нам скошенным сеном несло,
Созвездия - очи живые -
В речное гляделись стекло.

Подробно бы мог рассказать я,
Какой ты в тот вечер была;
Твоё шелестевшее платье
Луна ослепительно жгла.

И мы не могли надышаться
Прохладой в ночной тишине,
И было тебе девятнадцать,
Да столько же, верно, и мне.

1933

***

Ночлег на геолбазе в Таласском Ала-Тау…
Мне возвращает память степной душистый сон.
На снежные вершины ложится день усталый,
И звёзды Казахстана взошли на небосклон.

Нас встретили собаки за ближним поворотом,
Невидимая ветка хлестнула по лицу,
Зевнули с долгим скрипом тяжёлые ворота,
И бричка подкатила к намокшему крыльцу.

Весь дом заворошился, дохнув теплом потёмок,
Зачиркавших коробок, упавших одеял.
Чихнул на кухне примус, а маятник спросонок
И тень и тараканов по полкам разогнал.

Пока над самоваром мочалят нам галеты
И яблок пропечённых несут сковороду,
Смотрю на полушубки, на ружья и планшеты,
На тополя и звёзды в разбуженном саду.

«Ну, как дела на базе?» -
                          «Вот письма. Завтра в горы.
Нам надо торопиться. Подъём к шести часам.
Кончайте чай, ребята! Оставьте разговоры.
Задания и карты я приготовлю сам».

Ещё чуть слышно ноет разбитое колено,
На сеновале шёпот - девичий сонный вздор,
А я, как в память детства, проваливаюсь в сено,
И чертят небо звёзды, летящие во двор.

Сегодня утром в горы, чуть зорька тьму разгонит,
За розовою медью, за голубым свинцом!
Сегодня утром в горы. Осёдланные кони
Храпят, звеня подковой, перед пустым крыльцом.

Во сне моём ущелья сдвигаются, как тени,
Глубокими шурфами прорезана руда…
Сегодня утром в горы, в пласты месторождений,
Где оловом с откоса изогнута вода!

От лекций и зачётов, от книжного азарта -
К палатке в горных травах с подножною грозой,
Чтоб расступались горы, чтоб обновлялась карта,
Чтоб все раскрыл нам тайны в веках палеозой!

1932

В путь!

Ничего нет на свете прекрасней дороги!
Не жалей ни о чём, что легло позади.
Разве жизнь хороша без ветров и тревоги?
Разве песенной воле не тесно в груди?

За лиловый клочок паровозного дыма,
За гудок парохода на хвойной реке,
За разливы лугов, проносящихся мимо,
Всё отдать я готов беспокойной тоске.

От качанья, от визга, от пляски вагона
Поднимается песенный грохот - и вот
Жизнь летит с озарённого месяцем склона
На косматый, развёрнутый ветром восход.

За разломом степей открываются горы,
В золотую пшеницу врезается путь,
Отлетают платформы, и с грохотом скорый
Рвёт тугое пространство о дымную грудь.

Вьются горы и реки в привычном узоре,
Но по-новому дышат под небом густым
И кубанские степи, и Чёрное море,
И суровый Кавказ, и обрывистый Крым.

О, дорога, дорога! Я знаю заране,
Что, как только потянет теплом по весне,
Всё отдам я за солнце, за ветер скитаний,
За высокую дружбу к родной стороне!

1928

Октябрьская погода

Мне не спится. На Неве смятенье,
Медь волны и рваная заря.
Мне не спится - это наводненье,
Это грохот пушек, вой завода
И такая, как тогда, погода:
Двадцать пятый вечер октября.

Знаю, завтра толпы и знамёна,
Ровный марш, взметающий сердца,
В песне - за колонною колонна…
Гордый день! Но, глядя в очи году,
Я хочу октябрьскую погоду
Провести сквозь песню до конца!

Было так: Нева, как зверь, стонала,
Серые ломая гребешки,
Колыхались барки у причала,
И царапал стынущие щёки
Острый дождь, ложась, как плащ широкий,
Над гранитным логовом реки.

Пулемёты пели. Клювоносый
Ждал орёл, нацелясь в грудь страны,
В бой пошли кронштадтские матросы
Чёрным ливнем на мосту Дворцовом,
И была в их оклике суровом
Соль и горечь штормовой волны.

Во дворце дрожали адвокаты,
У костров стояли юнкера.
Но висел над ними час расплаты,
И сквозь дождь октябрьской непогоды
В перекличке боевой заводы
Пели несмолкаемо: «Пора!».

Так об Октябре узнают дети.
Мы расскажем каждому из них,
Что на новом рубеже столетий
Вдохновенней не было напева,
Что в поэме горечи и гнева
Этот стих - был самый лучший стих!

1927

Расставанье с молодостью

Ну что ж! Простимся. Так и быть.
Минута на пути.
Я не умел тебя любить,
Весёлая, - прости!

Пора быть суше и умней…
Я терпелив и скуп
И той, кто всех подруг нежней,
Не дам ни рук, ни губ.

За что ж мы чокнемся с тобой?
За прошлые года?
Раскрой рояль, вздохни и пой,
Как пела мне тогда.

Я в жарких пальцах скрыл лицо,
Я волю дал слезам
И слышу - катится кольцо,
Звеня, к твоим ногам.

Припомним всё! Семнадцать лет.
В руках - в сафьяне - Блок.
В кудрях у яблонь лунный свет,
Озёрный ветерок.

Любовь, экзамены, апрель
И наш последний бал,
Где в вальсе плыл, кружа метель,
Белоколонный зал.

Припомним взморье, дюны, бор,
Невы свинцовый скат,
Университетский коридор,
Куда упал закат.

Здесь юность кончилась, и вот
Ударила война.
Мир вовлечён в водоворот,
Вскипающий до дна.

В грозе и буре рухнул век,
Насилья ночь кляня.
Родился новый человек
Из пепла и огня.

Ты в эти дни была сестрой,
С косынкой до бровей,
И ты склонялась надо мной,
Быть может, всех родней.

А в Октябре на братский зов,
Накинув мой бушлат,
Ты шла с отрядом моряков
В голодный Петроград.

И там, у Зимнего дворца,
Сквозь пушек торжество,
Я не видал ещё лица
Прекрасней твоего!

Я отдаю рукам твоим
Штурвал простого дня.
Простимся, милая! С другим
Не позабудь меня.

Во имя правды до конца,
На вечные века
Вошли, как жизнь, как свет, в сердца
Слова с броневика.

В судьбу вплелась отныне нить
Сурового пути.
Мне не тебя, а жизнь любить!
Ты, лёгкая, прости…

1927

Берёза

Чуть солнце пригрело откосы
И стало в лесу потеплей,
Берёза зелёные косы
Развесила с тонких ветвей.

Вся в белое платье одета,
В серёжках, в листве кружевной,
Встречает горячее лето
Она на опушке лесной.

Гроза ли над ней пронесётся,
Прильнёт ли болотная мгла, -
Дождинки стряхнув, улыбнётся
Берёза - и вновь весела.

Наряд её лёгкий чудесен,
Нет дерева сердцу милей,
И много задумчивых песен
Поётся в народе о ней.

Он делит с ней радость и слёзы,
И так её дни хороши,
Что кажется - в шуме берёзы
Есть что-то от русской души.

1920-1930

«Ich grolle nicht…» *

«Ich grolle nicht…» Глубокий вздох органа,
Стрельчатый строй раскатов и пилястр.
«Ich grolle nicht…» Пылающий, как рана,
Сквозистый диск и увяданье астр.

«Ich grolle nicht…» Ответный рокот хора
И бледный лоб, склонённый под фатой…
Как хорошо, что я в углу собора
Стою один, с колоннами слитой!

Былых обид проходит призрак мимо.
Я не хочу, чтоб ты была грустна.
Мне легче жить в пыли лучей и дыма,
Пока плывёт органная волна.

Виновна ль ты, что всё твоё сиянье,
Лазурный камень сердца твоего,
Я создал сам, как в вихре мирозданья
В легенде создан мир из ничего?

Зовёт меня простор зеленоглазый,
И, если нам с тобой не по пути,
Прощай, прощай! Малиновки и вязы
Ещё живут - и есть, куда идти!

Живут жасмин и молодость на Рейне,
Цвети и ты обманом снов своих, -
А мне орган - брат Шумана и Гейне -
Широк, как мир, гремит: «Ich grolle nicht»…

1920-е годы

* «Я не сержусь» (нем.) - слова Гейне, музыка Шумана.

***

Друг, Вы слышите, друг, как тяжёлое сердце моё,
Словно загнанный пёс,
                      мокрой шерстью порывисто дышит.
Мы молчим, а мороз всё крепчает, а руки как лёд.
И в бездонном окне только звёзды да синие крыши.

Там медведицей белой встаёт, колыхаясь, луна.
Далеко за становьем бегут прошуршавшие лыжи,
И, должно быть, вот так же у синего в звёздах окна
Кто-нибудь о России подумал в прозрачном Париже.

Больше нет у них дома, и долго бродить им в снегу,
Умирать у костров да в бреду говорить про разлуку.
Я смотрю Вам в глаза, я сказать ничего не могу,
И горячее сердце кладу в Вашу бедную руку.

1919