Роберт Рождественский

***

Ах, как мы привыкли шагать
                           от несчастья к несчастью…
Мои дорогие, мои бесконечно родные,
прощайте!
Родные мои, дорогие мои, золотые,
останьтесь, прошу вас,
                       побудьте опять молодыми!
Не каньте беззвучно
                    в бездонной российской общаге.
Живите. Прощайте…

Тот край, где я нехотя скроюсь,
                                отсюда невиден.
Простите меня, если я хоть кого-то обидел!
Целую глаза ваши.
Тихо молю о пощаде.
Мои дорогие. Мои золотые.
Прощайте!..

Постичь я пытался
                  безумных событий причинность.
В душе угадал…

Да не всё на бумаге случилось.

[1994]

***

Волга-река.
            И совсем по-домашнему:
                                   Истра-река.
Только что было поле с ромашками…
Быстро-то как!..

Радуют не журавли в небесах,
                             а синицы в руках…
Быстро-то как!
Да за что ж это, Господи?!
Быстро-то как…

Только что, вроде, с судьбой расплатился, -
снова в долгах!
Вечер
      в озябшую ночь превратился.
Быстро-то как…

Я озираюсь. Кого-то упрашиваю,
                               как на торгах…
Молча подходит Это.
                    Нестрашное…
Быстро-то как…

Может быть, может быть, что-то успею я
в самых последних строках!..
Быстро-то как!
Быстро-то как…
Быстро…

[1994]

***

Булату Окуджаве

Я шагал по земле,
                  было зябко в душе и окрест.
Я тащил на усталой спине
                         свой единственный крест.
Было холодно так,
                  что во рту замерзали слова.
И тогда я решил
                этот крест расколоть на дрова.

И разжёг я костер на снегу.
И стоял.
И смотрел,
как мой крест одинокий
                       удивлённо и тихо горел…
А потом зашагал
                я опять среди чёрных полей.
Нет креста за спиной…

Без него мне
ещё тяжелей.

[1994]

***

В поисках счастья, работы, гражданства
странный обычай в России возник:
детям
      уже надоело рождаться, -
верят,
что мы проживём
и без них.

[1994]

***

Наше время пока что не знает
                             пути своего.
Это время безумно,
                   тревожно
                            и слишком подробно…
Захотелось уйти мне в себя,
                            а там – никого!
Переломано всё,
                будто после большого погрома…
Значит, надобно заново
                       связывать тонкую нить.
И любое дождливое утро
                       встречать первозданно.
И потворствовать внукам.
И даже болезни ценить…

А заката
не ждать.
Всё равно, он наступит нежданно.

[1994]

***

Бренный мир,
             будто лодка, раскачивается.
Непонятно, – где низ, где верх…
Он заканчивается,
заканчивается -
долгий,
совесть продавший -
век.
Это в нём,
           по ранжиру построясь,
волей жребия своего,
мы, забыв про душу, боролись,
надрывая пупки, боролись,
выбиваясь из сил, боролись
то – за это,
то – против того!..
Как ребёнок, из дома выгнанный,
мы в своей заплутались судьбе…

Жизнь заканчивается,
                     будто проигранный,
страшный
чемпионат по борьбе!

[1994]

***

Тихо летят паутинные нити.
Солнце горит на оконном стекле…
Что-то я делал не так?
Извините:
жил я впервые
              на этой Земле.
Я её только теперь ощущаю.
К ней припадаю.
И ею клянусь.
И по-другому прожить обещаю,
если вернусь…

Но ведь я
не вернусь.

[1994]

***

Дружище, поспеши.
Пока округа спит,
сними
      нагар с души,
нагар пустых обид.

Страшась никчемных фраз,
на мотылёк свечи,
как будто в первый раз,
взгляни
и промолчи…

Придёт заря,
             шепча.
Но -
     что ни говори -
бывает, что свеча
горит
светлей зари.

[1994]

Голос

Е. Евтушенко

Такая жизненная полоса,
а, может быть, предначертанье свыше:
Других
я различаю голоса,
а собственного голоса
                      не слышу.
И всё же он, как близкая родня,
единственный,
кто согревает в стужу.
До смерти будет он
                   внутри меня.
Да и потом
не вырвется наружу.

[1994]

***

В государстве, где честные наперечёт,
всё куда-то уходит,
                    куда-то течёт:
силы,
деньги,
двадцатый троллейбус,
искорёженных судеб нелепость…
Всё куда-то уходит,
                    течёт не спеша:
воспалённое лето,
за летом - душа.
Облака в оглушительной сини.
Кран на кухне.
Умы из России.

[1994]

***

Я верующим был.
Почти с рожденья
я верил с удивлённым наслажденьем
в счастливый свет
                  домов многооконных…
Весь город был в портретах,
                            как в иконах.
И крестные ходы -
                  по-районно -
несли
свои хоругви и знамёна…

А я писал, от радости шалея,
о том, как мудро смотрят с Мавзолея
на нас вожди «особого закала»
(Я мало знал.
И это помогало.)
Я усомниться в вере
                    не пытался.

Стихи прошли.
А стыд за них
              остался.

[1994]

Молодые поэты

Не хотели,
           не ждали таких двужильных.
Прорастают фамилии в имена.
Они,
     оглушённые криком «Держи их!!!»,
не понимают,
в чём их вина.
А вина их большая,
                   вина изначальная
в том, что бездарям было спокойней без них.
Их ругают,
цитируя, а не печатая.
Четвертуют
           до выхода первых книг…
Но они продираются,
                    пробиваются
сквозь улюлюканье,
злобу
и смех.
И – начинаются.
                И - сбываются.
Не все, конечно.
И не для всех.
Заняты делом они. А в особенности
устройством не быта,
а бытия…
И гордятся
           единственной личной собственностью -
упрямым
местоимением
Я.

[1992]

***

Вдруг на бегу остановиться,
Так,
     будто пропасть на пути.
«Меня не будет…» -
удивиться.
И по слогам произнести:
«Ме-ня не бу-дет…»

Мне б хотелось
не огорчать родных людей.
Но я уйду.
Исчезну.
Денусь.
Меня не будет…

Будет день,
настоянный на птичьих криках.
И в окна, как весны глоток,
весь в золотых, сквозных пылинках,
ворвётся
         солнечный поток!..

Просыплются дожди в траву
и новую траву разбудят.
Ау! - послышится -
Ау-уу!..
Не отзовусь.
Меня не будет.

[1992]

Читает Роберт Рождественский:

***

Борису Васильеву

За датою - дата.
Простой человеческий путь…
Всё больше
           «когда-то».
Всё меньше
           «когда-нибудь».
Погода внезапна,
но к людям, как прежде, добра.
Всё крохотней
              «завтра».
И всё необъятней
                 «вчера».
Найти бы опору
для этой предзимней поры.
Как долго мы -
               в гору.
За что же так быстро -
                       с горы?!
Остаток терпенья
колотится в левом боку…

Всё реже:
«успею».
И всё невозможней:
                   «смогу».

[1992]

***

Сугробы оседают,
                 словно дышат.
Вокруг стволов проталины прожгло.
Стволы освободились до лодыжек
и млеют -
им теперь теплым-тепло!
И хочется на эхо отзываться,
от звонкой нежности оторопеть.

И почки
приготовились взорваться.
А птицы
приготовились запеть…
Пройдёт полдня -
                 и будет снег разрушен!..

Не верится средь этой синевы,
что в октябре
              здесь поплывёт по лужам
печальная
флотилия листвы.

[1992]

Читает Роберт Рождественский:

***

Филологов не понимает физтех, -
Молчит в темноте.
Эти
    не понимают тех.
А этих -
         те.

Не понимает дочки своей
нервная мать.
Не знает, как и ответить ей
и что понимать.

Отец считает, что сыну к лицу
вовсе не то.
А сын не может сказать отцу:
«Выкинь пальто!..»
Не понимает внуков своих
заслуженный дед…

Для разговора глухонемых
нужен свет.

[1992]

***

В этой медленной осени
                       чисто,
                              просторно,
                                         легко.
В ней
особенно слышным
                 становится каждое слово.
Отдыхает земля.
И плывут облака высоко.
И вдоль улиц деревья
                     подчёркнуто рыжеголовы.
В этой осени варят варенье
                           и жарят грибы.
В ней
      с лесною опушкой прощаются,
                                  будто навечно.
Затеваются свадьбы.
Идёт
     перестройка судьбы.
Из шкафов достаются
                    забытые тёплые вещи…
А туманы всё чаще
                  ползут с погрустневшей реки.
И на рынках
заманчиво высятся
                  дынные горы.
И гордятся загаром
                   недавние отпускники.
И убавился день.
И прибавилось
              мокрой погоды…
В этой осени
             есть ещё множество
                                горьких примет:
в ней,
как будто в театре абсурда
                           на призрачной сцене,
до сих пор к перелёту готовятся
стаи ракет,
этот город и улицы эти
                       держа
                             на прицеле.

[1992]

***

Для человека национальность -
и не заслуга,
и не вина.
Если в стране
	      утверждают иначе,
значит,
несчастна эта страна!

[1992]

Читает Роберт Рождественский:

***

Дома быть кому охота,
если за окном «ура!..»
Разговорная погода.
Митинговая пора.
Будоража,
          зазывая,
возникая там и тут,
в бане,
        в поезде,
                  в трамвае,
разгораясь,
остывая,
всюду
      митинги идут!
Время крика.
             Время спора.
Митингует каждый дом.
Митингует до упора.
Беспрерывно…

А потом
снятся
       лозунги на стенах.
И, наверное, всю ночь
женщины
        кричат в постелях:
«Протестую!..»
«Руки прочь!..»

[1992]

Юноша на площади

Он стоит перед Кремлём.
А потом,
         вздохнув глубоко,
шепчет он Отцу и Богу:
«Прикажи…
И мы умрём!..»
Бдительный,
            полуголодный,
молодой,
знакомый мне, -
он живёт в стране свободной,
самой радостной стране!
Любит детство вспоминать.
Каждый день ему -
                  награда.
Знает то, что надо знать.
Ровно столько,
сколько надо.
С ходу он вступает в спор.
как-то сразу сатанея.
Даже
     собственным сомненьям
он готов давать отпор.
Жить он хочет не напрасно,
он поклялся
            жить в борьбе.
Всё ему предельно ясно.
В этом мире
и в себе.
Проклял он
           врагов народа.
Верит, что вокруг друзья.
Счастлив!..

…А ведь это я -
пятьдесят второго года.

[1992]

***

Помогите мне, стихи!
Так случилось почему-то:
на душе
темно и смутно.
Помогите мне,
              стихи.
Слышать больно.
                Думать больно.
В этот день и в этот час
я -
    не верующий в Бога -
помощи прошу у вас.
Помогите мне,
              стихи,
в это самое мгновенье
выдержать,
не впасть в неверье.
Помогите мне,
              стихи.
Вы не уходите прочь,
помогите, заклинаю!
Чем?
     А я и сам не знаю,
чем вы можете
              помочь.
Разделите эту боль,
научите с ней расстаться.

Помогите мне
             остаться
до конца
самим собой.
Выплыть.
Встать на берегу,
снова
      голос
            обретая.
			
Помогите…

И тогда я
сам
    кому-то помогу.

[1992]

Читает Роберт Рождественский:

Баллада о таланте, боге и чёрте

Все говорят:
«Его талант - от бога!»
А ежели - от чёрта?
                    Что тогда?..

Выстраиваясь медленно в эпоху,
ни шатко и ни валко
                    шли года.
И жил талант.
Больной.
         Нелепый.
                  Хмурый.
Всего Гомера знавший назубок,
Его считал
           своею креатурой
тогда ещё существовавший
бог.
Бог находил, что слог его прекрасен,
что на земле таких -
                     наперечёт!..

Но с богом был, конечно, не согласен
тогда ещё не отменённый
чёрт.
Таланту чёрт шептал:
«Опомнись,
           бездарь!
Кому теперь стихи твои нужны?!
Ведь ты, как все,
погибнешь в адской бездне.
Расслабься!
Не отягощай вины».
И шёл талант в кабак.
И -
    расслаблялся.
Он пил всерьёз!
Он вдохновенно
               пил!
Так пил,
что чёрт глядел и умилялся.
талант
себя талантливо
губил!..

Бог
    тоже не дремал!
В каморке утлой,
где - стол,
            перо
                 и пузырёк чернил,
бог возникал
раскаяньем наутро,
загадочными строчками
                      дразнил…
Вставал талант,
почёсываясь сонно.
Утерянную личность
                   обретал.
И банка
        огуречного рассола
была ему нужнее,
чем нектар…
Небритый.
С пересохшими губами.
Упрямо ждал он
               часа своего…

И строки
         на бумаге
                   проступали,
как письмена, -
отдельно от него.

И было столько гнева и напора
в самом возникновенье
этих строк!..
Талант, как на медведя,
                        шёл
                            на бога!
И чёрта
скручивал
          в бараний рог!..
Талант работал.
Зло.
     Ожесточённо.
Перо макая
в собственную боль.
Теперь он богом был!
                     И был он чёртом!
А это значит:
был
самим собой.
И восходило солнце
                   над строкою!..

Крестился чёрт.
И чертыхался бог.
«Да как же смог он
                   написать
                            такое?!»
…А он
ещё и не такое
мог.

?

Школьным учителям

Удачи вам, сельские и городские
Уважаемые учителя!
Добрые, злые и никакие
Капитаны на мостике корабля.
Удачи вам, дебютанты и асы, удачи!
Особенно по утрам,
Когда вы входите в школьные классы,
Одни - как в клетку,
Другие - как в храм.
Удачи вам, занятые делами,
Которых не завершить всё равно.
Крепко скованные инструкций кандалами
И окриками из РОНО.
Удачи вам, по-разному выглядящие,
С затеями и без всяких затей,
Любящие или же ненавидящие
Этих - будь они трижды! - детей…
…Вы знаете,
Мне по-прежнему верится,
Что, если останется жить земля, -
Высшим достоинством Человечества
Станут когда-нибудь учителя!
Не на словах, а по вещей традиции,
Которая завтрашней жизни под стать,
Учителем надо будет родиться.
И только после этого стать!
Он, даже если захочет, не спрячется:
На него, идущего ранней Москвой,
Станут прохожие оборачиваться,
будто на оркестр духовой!
В нём будет мудрость талантливо-дерзкая.
Он будет солнце нести на крыле…
Учитель - профессия дальнего действия,
Главная на Земле.

?

[Текст не выверен по печатным источникам]

***

Красивая женщина - это профессия.
И если она
           до сих пор не устроена,
её осуждают,
             и каждая версия
имеет своих
            безусловных
                        сторонников.
Ей,
    с самого детства вскормлённой
                                  не баснями,
остаться одною
               а, значит, бессильною,
намного страшнее,
                  намного опаснее,
чем если б она не считалась
                            красивою.
Пусть вдоволь листают
                      романы прошедшие,
пусть бредят дурнушки
                      заезжими принцами.
А в редкой профессии
                     сказочной женщины
есть навыки,
             тайны,
                    и строгие принципы.
Идёт она молча
               по улице трепетной,
сидит как на троне
                   с друзьями заклятыми.
Приходится жить -
                  ежедневно расстрелянной
намёками,
слухами,
вздохами,
взглядами.
Подругам она
             улыбается весело.
Подруги ответят
                и тут же обидятся…
Красивая женщина -
                   это профессия,
А всё остальное - сплошное любительство.

?

***

Если вы есть - будьте первыми,
Первыми, кем бы вы ни были.
Из песен - лучшими песнями,
Из книг - настоящими книгами.

Первыми будьте и только!
Пенными, как моря.
Лучше второго художника
Первый маляр.

Спросят вас оробело:
“Кто же тогда останется,
Если все будут первыми,
Кто пойдёт в замыкающих?”

А вы трусливых не слушайте,
Вы их сдуйте как пену,
Если вы есть - будьте лучшими,
Если вы есть - будьте первыми!

Если вы есть - попробуйте
Горечь зелёных побегов,
Примериваясь, потрогайте
Великую ношу первых.

Как самое неизбежное
Взвалите её на плечи.
Если вы есть - будьте первыми,
Первым труднее и легче!

?

[Текст не выверен по печатным источникам]

Байкальская баллада

Их напрасно весь день искали.
Вдалеке
от привычных дорог
катерок посадило на камни.
Уходил на дно
катерок.
Экипаж катерочка -
четверо,
да ещё пассажирка одна…
Видно, так судьбою начертано,
что вода
чересчур холодна.
Знали все
(зачем утешаться
и надеяться на чудеса?) -
в этом климате можно держаться
на поверхности
полчаса,
а потом…
Да ну его к чёрту!
Всё равно не спасётся никто…
Капитан
взглянул на девчонку:
- Парни,
ей-то это
за что?!
Мы
   пожили не так уж мало,
а она
всего ничего…
Но ведь есть на катере
мачта!
Это ж -
лодка на одного!..
И не надо, сестрёнка, плакать…
Мы немножко
обманем смерть…
А она:
- Не умею плавать… -
Он:
- Тебе и не надо уметь!..
Мы привяжем тебя,
спеленаем -
не утонешь во веки веков…
Только ты постарайся, родная,
доплыви за нас,
мужиков.
Может, холод взять не успеет…
В общем,
кончим этот базар!
Передашь наши письма на берег.
Приготовься.
Я всё сказал…
…Первый написал коротко:
«Извини за почерк -
холодно.
Извини за кляксы -
мокро.
Так и потонуть
можно.
Если не придёт к нам
спасенье,
выйди замуж.
Твой Сеня…»
А второй
на лоб сдвинул шапку.
Передал письмо.
Ножкой шаркнул.
А в письме:
«Натаха!
Рыдать погоди!
Слёзы
неполезны для красавицы…
Мы ещё поплаваем!
Всё впереди!
Всё впереди,
кроме задницы…»
Третий
к рубке вздыбленной
                    плечом привалился,
шевелил губами -
широк да невезуч.
То ли - матерился,
то ли - молился,
то ли - что-то важное
учил наизусть.
«Бывшая жена моя,
кончай свою делёжку -
простыни-подушки,
чашки-сапоги…
Сбереги Алёшку!
Алёшку.
        Алёшку.
Сбереги мне
сына.
Алёшку
сбереги…
Знаю, что меня ты
любила
       понарошку.
Но теперь -
хоть мёртвому!-
перечить не моги:
сбереги Алёшку.
Алёшку.
        Алёшку.
Я тебя прощаю.
Алёшку сбереги!..»
А четвёртый
буркнул нехотя:
- Некому писать!..
Да и - некогда…
…Письма спрятаны в целлофане.
(Лица мокрые,
будто в крови.)
Помолчали.
Поцеловали.
И сказали глухо:
- Живи… -
Подступившие слёзы вытерши,
привязали,
сказали:
- Выдержи… -
оттолкнули,
сказали:
- Выплыви… -
И смотрели вслед,
пока видели…
И плыла она по Байкалу.
И кричала,
сходя с ума!
То ль -
        от гибели убегала,
то ли -
        к гибели
                 шла сама.
Паутинка её дыханья
обрывалась у самого
рта.
И накатывалась,
громыхая,
фиолетовая темнота!
И давили
чужие письма.
И волна как ожог была…
Почтальонша,
самоубийца -
всё плыла она,
всё плыла.
Всё качалась
под ветром
           отчаянным,
ослепительным,
низовым…
И была она
Чрезвычайным
Полномочным Послом
к живым!
Долгим эхом,
посмертным жестом,
вдовьим стоном
на много дней…
…А потом
вертолётный прожектор,
чуть качаясь
повис
      над ней.

?

Баллада о молчании

Был ноябрь
           по-январски угрюм и зловещ,
над горами метель завывала.
Егерей
       из дивизии «Эдельвейс»
наши
сдвинули с перевала.

Командир поредевшую роту собрал
и сказал тяжело и спокойно:
- Час назад
            меня вызвал к себе генерал.
Вот, товарищи, дело какое:
Там - фашисты.
Позиция немцев ясна.
Укрепились надёжно и мощно.
С трёх сторон - пулемёты,
                          с четвёртой - стена.
Влезть на стену
почти невозможно.
Остаётся надежда
                 на это «почти».
Мы должны -
понимаете, братцы? -
нынче ночью
            на чёртову гору вползти.
На зубах -
но до верха добраться! -

А солдаты глядели на дальний карниз,
и один -
         словно так, между прочим -
вдруг спросил:
- Командир,
            может, вы - альпинист? -
Тот плечами пожал:
- Да не очень…
Я родился и вырос в Рязани,
                            а там
горы встанут,
наверно, не скоро…
В детстве
          лазал я лишь по соседским садам.
Вот и вся
«альпинистская школа».
А ещё, -
         он сказал как поставил печать, -
там у них патрули.
Это значит:
если кто-то сорвётся,
                      он должен молчать.
До конца.
И никак не иначе. -
…Как восходящие капли дождя,
как молчаливый вызов,
лезли,
       наитием находя
трещинку,
выемку,
выступ.
Лезли,
       почти сроднясь со стеной, -
камень светлел под пальцами.
Пар
    поднимался над каждой спиной
и становился
панцирем.
Молча
      тянули наверх свои
каски,
гранаты,
судьбы.
Только дыхание слышалось и
стон
сквозь сжатые зубы.
Дышат друзья.
              Терпят друзья.
В гору
ползёт молчание.
Охнуть - нельзя.
                 Крикнуть - нельзя.
Даже -
слова прощания.
Даже -
       когда в озноб темноты,
в чёрную прорву
                ночи,
всё понимая,
рушишься ты,
напрочь
        срывая
               ногти!
Душу твою ослепит на миг
жалость,
         что прожил мало…
Крик твой истошный,
                    неслышный крик
мама услышит.
Мама…

…Лезли
         те,
             кому повезло.
Мышцы
      в комок сводило, -
лезли!
(Такого
        быть не могло!!
Быть не могло.
Но - было…)
Лезли,
       забыв навсегда слова,
глаза напрягая
               до рези.
Сколько прошло?
Час или два?
Жизнь или две?
Лезли!
Будто на самую
               крышу войны…

И вот,
почти как виденье,
из пропасти
            на краю стены
молча
      выросли
              тени.
И так же молча -
сквозь круговерть
и колыханье мрака -
шагнули!
Была
     безмолвной, как смерть,
страшная их атака!
Через минуту
             растаял чад
и грохот
короткого боя…

Давайте и мы
             иногда
                    молчать,
об их молчании
помня.

?

Ноктюрн

Между мною и тобою - гул небытия,
                звёздные моря,
                тайные моря.
Как тебе сейчас живётся, вешняя моя,
                нежная моя,
                странная моя?
Если хочешь, если можешь -
                вспомни обо мне,
                вспомни обо мне,
                вспомни обо мне.
Хоть случайно, хоть однажды
                            вспомни обо мне,
долгая любовь моя.

А между мною и тобой - века,
мгновенья и года,
сны и облака.
Я им к тебе сейчас лететь велю.
Ведь я тебя ещё сильней люблю.

Как тебе сейчас живётся, вешняя моя,
                нежная моя,
                странная моя?
Я тебе желаю счастья, добрая моя,
долгая любовь моя!

Я к тебе приду на помощь, - только позови,
                просто позови,
                тихо позови.
Пусть с тобой всё время будет
                              свет моей любви,
                зов моей любви,
                боль моей любви!
Только ты останься прежней -
                трепетно живи,
                солнечно живи,
                радостно живи!
Что бы ни случилось, ты, пожалуйста, живи,
счастливо живи всегда.

А между мною и тобой - века,
мгновенья и года,
сны и облака.
Я им к тебе сейчас лететь велю.
Ведь я тебя ещё сильней люблю.

Пусть с тобой всё время будет
                свет моей любви,
                зов моей любви,
                боль моей любви!
Что бы ни случилось, ты, пожалуйста, живи.
Счастливо живи всегда.

?

Эхо любви

Покроется небо пылинками звёзд,
и выгнутся ветки упруго.
Тебя я услышу за тысячу вёрст.
Мы - эхо,
Мы - эхо.
Мы - долгое эхо друг друга.

И мне до тебя, где бы ты ни была,
дотронуться сердцем нетрудно.
Опять нас любовь за собой позвала.
Мы - нежность,
Мы - нежность.
Мы - вечная нежность друг друга.

И даже в краю наползающей тьмы,
за гранью смертельного круга,
я знаю с тобой не расстанемся мы.
Мы - память,
Мы - память.
Мы - звёздная память друг друга.

?

Поёт Анна Герман.

Музыка: Е.Птичкин.

***

Гитара ахала,
              подрагивала,
                           тенькала,
звала негромко,
переспрашивала,
просила.
И эрудиты головой кивали:
                          «Техника!..»
Неэрудиты выражались проще:
                            «Сила!..»
А я надоедал:
«Играй, играй, наигрывай!
Играй, что хочешь.
                   Что угодно.
                               Что попало».
Из тучи вылупился дождь
                        такой наивный,
как будто в мире до него
дождей
       не падало…
Играй, играй!..
Деревья тонут в странном лепете…
Играй, наигрывай!..
Оставь глаза открытыми.
На дальней речке
                 стартовали гуси-лебеди -
и вот, смотри, летят,
летят и машут крыльями…
Играй, играй!..
Сейчас в большом
                 нелёгком городе
есть женщина
высокая, надменная.
Она, наверное,
               перебирает горести,
как ты перебираешь струны.
Медленно…
Она всё просит
               написать ей что-то нежное.
А если я в ответ смеюсь -
не обижается.
Сейчас выходит за порог.
                         А рядом -
                                   нет меня.
Я очень без неё устал.
Играй, пожалуйста.

Гитара ахала.
              Брала аккорды трудные,
она грозила непонятною истомою.
И все,
кто рядом с ней сидели,
были струнами.
А я был -
как это ни странно -
самой тоненькой.

[1968]

Читает Роберт Рождественский:

Радиус действия

Мне всё труднее
                пишется.
Мне всё сложнее
                видится.
Мгновеньями летят года, -
хоть смейся,
хоть реви…
И я из дома убежал,
                    чтоб наконец-то вырваться
из радиуса действия
обыденной любви.
Я был самонадеян.
                  Сел в самолёт.
                                 Обрадовался.
От молчаливой женщины
решительно уехал.
Но всё равно остался
                     в знакомом очень
радиусе.
Слова её,
глаза её
во мне звучали
               эхом.
Невероятный радиус!
Как от него
            избавиться?
Непостижимый радиус!
Нет никакого сладу.
И я на этом радиусе -
                      как на булавке
                                     бабочка…
И больно мне,
и весело,
и тяжело,
и сладко…
О, радиусы действия!
                     Радиусы действия!
Они – во мне,
они – в любом,
и никакой
          межи!
Есть радиусы действия
                      у гнева и у дерзости.
Есть радиусы действия
                      у правды и у лжи.
Есть радиусы действия
                      у подлости и злобы -
глухие,
затаённые,
сулящие беду…
Есть радиусы действия
                      единственного слова.
А я всю жизнь ищу его.
И, может быть,
               найду.
А может,
мне
    не суждено…
Летят неразделённые
года!
Но, вопреки всему,
я счастлив
           оттого,
что есть на свете женщина,
судьбой приговорённая
жить
     в радиусе действия
сердца моего!..

[1965]

Читает Роберт Рождественский:

Снег

Этой ночью
           первый снег летел в окно.
Этим утром
           снег идти не перестал…
Так идёт он, будто кто-то озорно,
как в бутылке,
               все окрестности взболтал.
И не знает снег,
                 куда лететь ему,
где найти ему
              местечко для жилья.
И забыл он, где земля,
                       зачем земля?
почему трава и зелень почему.
То идёт он сверху вниз,
                        то снизу вверх -
озабоченный,
             растерянный,
                          чудной…
Я прекрасно понимаю
                    первый снег,
потому что так же было и со мной.
Время встало.
              А потом пошло назад!
Все часы на свете
                  канули во тьму.
И забыл я, что сказать.
                        Зачем сказать.
Почему смеяться,
                 плакать почему.
Шла за осенью
              весна,
                     потом - зима.
Позабыл я все слова,
                     все имена.
Позабыл я даже то,
                   как ты нужна, -
ты об этом мне напомнила
                         сама.
Очень гордая
             сама пришла ко мне,
равнодушие обидное стерпя.

На твоих ресницах
                  тает первый снег…
Чтоб я делал,
              если б не было тебя?!

?

***

Не убий! -
в полумраке
            грошовые свечи горят…
Из глубин
возникают слова
                и становятся в ряд.
Если боль
и набухли кровавые кисти рябин,
если бой, -
кто услышит твоё:
                 «Не убий..»?

Мы слышны
только самым ближайшим
                       друзьям и врагам.
Мы смешны,
если вечность
              пытаемся бросить к ногам.
Есть предел
у цветка,
          у зари
                 и у сердца в груди.
Мир людей.
И над каждым библейское:
                        «Не укради!..»
Мир
    дрожит,
будто он искупался
                   в январской воде…
Надо
     жить!
У последней черты.
                   На последней черте.
Думать всласть.
Колесить, как товарный вагон
И не красть.

Разве что -
            У богов.
                     Огонь.

?

***

Надо верить в обычное.
Надо рассчитывать
                  здраво.
У поэтов
         с убийцами,
в сущности,
            равная слава.
Кто в веках уцелел?
Разберись
          в наслоенье мотивов!..
Мы не помним
             царей.
Помним:
        были Дантес и Мартынов.
Бесшабашные,
             нервные,
святые «блюстители долга».
Ну подумаешь,
              невидаль:
однажды вспылили -
                   и только!
За могильной оградою
все обвиненья
              напрасны…
Пахнут
       их
          биографии
лишь
     типографскою
                  краской.
Вот они на портретах
с улыбками благопристойными.
Так что цельтесь
                 в поэтов -
и вы попадёте
              в историю!

?

***

А. Пахмутовой

Вроде просто:
              найти и расставить слова.
Жаль, что это всё реже.
                        И всё больней…
Вновь бумага лежит -
                     ни жива, ни мертва -
будто знает,
             что ты прикоснёшься к ней.

Но ведь где-то есть он,
                        в конце концов,
тот -
      единственный,
                    необъяснимый тот -
гениальный порядок
                   привычных нот,
гениальный порядок
                   обычных слов.

?

О Мастерах

Мир стареет
            в былых надеждах.
Но сегодня,
как и вчера -
на плечах
          эту землю держат
и несут на себе
мастера!
Мастера.
         Профессионалы.
Те, что в жизни постичь смогли
щедрость камня,
душу металла,
свежесть формулы,
нрав земли.
Мастера,
         мастаки, умельцы.
Понимающие до глубин
механизм
         станка или сердца,
ход смычка
           или гул турбин…
Руки вещие простирая
к перекрёсткам
               звёздных миров,
время
движется мастерами
и надеется
           на мастеров!
К ним взывает
нощно и денно…

Только -
дьявол её возьми! -
приблизительность
                  овладела
торопящимися людьми.
Что-то учат,
             о чём-то знают,
в общем - сеют,
                в среднем - стригут.
Приблизительно
объясняют.
Относительно
берегут…
Приблизительное уменье,
как сварганенный наспех
                        дом, -
если даже не мстит
немедля,
то обрушивается
                потом.
Откликается после
жёстко,
все порывы
           сводит на нет.

Мир
погибнет не от обжорства,
не от козней
             чужих планет,
не от засух,
             не от морозов,
не от ядерных
сверхатак, -
он погибнет,
             поверив в лозунг
добродушный:
«Сойдёт и так!»
Расползающееся в атмосфере
из квартир,
            контор
                   и дворов
громовое:
«А нам до фени!» -
наступает
          на мастеров.

А они стоят,
             будто крепости,
в правоте
своего труда.
И не могут иначе.
И требуются
срочно!
спешно!
всюду!
всегда!

?

Баллада о зенитчицах

Как разглядеть за днями
                        след нечёткий?
Хочу приблизить к сердцу
                         этот след…
На батарее
           были сплошь -
                         девчонки.
А старшей было
               восемнадцать лет.
Лихая чёлка
            над прищуром хитрым,
бравурное презрение к войне…
В то утро
          танки вышли
                      прямо к Химкам.
Те самые.
          С крестами на броне.

И старшая,
           действительно старея,
как от кошмара заслонясь рукой,
скомандовала тонко:
- Батарея-а-а!
(Ой мамочка!..
Ой родная!..)
Огонь! -
И -
    залп!
И тут они
          заголосили,
девчоночки.
Запричитали всласть.
Как будто бы
             вся бабья боль
                            России
в девчонках этих
                 вдруг отозвалась.
Кружилось небо -
                 снежное,
                          рябое.
Был ветер
          обжигающе горяч.
Былинный плач
              висел над полем боя,
он был слышней разрывов,
                         этот плач!
Ему -
      протяжному -
                   земля внимала,
остановясь на смертном рубеже.
- Ой, мамочка!..
- Ой, страшно мне!..
- Ой, мама!.. -
И снова:
- Батарея-а-а! -
                 И уже
пред ними,
           посреди земного шара,
левее безымянного бугра
горели
       неправдоподобно жарко
четыре чёрных
              танковых костра.
Раскатывалось эхо над полями,
бой медленною кровью истекал…
Зенитчицы кричали
                  и стреляли,
размазывая слёзы по щекам.
И падали.
И поднимались снова.
Впервые защищая наяву
и честь свою
(в буквальном смысле слова!).
И Родину.
И маму.
И Москву.
Весенние пружинящие ветки.
Торжественность
                венчального стола.
Неслышанное:
«Ты моя - навеки!..»
Несказанное:
«Я тебя ждала…»
И губы мужа.
И его ладони.
Смешное бормотание
                   во сне.
И то, чтоб закричать
                     в родильном
                                 доме:
«Ой, мамочка!
Ой, мама, страшно мне!!»
И ласточку.
И дождик над Арбатом.
И ощущенье
           полной тишины…
…Пришло к ним это после.
В сорок пятом.
Конечно, к тем,
                кто сам пришёл
                               с войны.

?

Читает Роберт Рождественский:

Кочевники

Ч. Чимиду

У юрты ждут осёдланные кони.
Стоит кумыс на низеньком столе…
Я знал давно,
я чувствовал,
              что корни
мои -
вот в этой
           пепельной земле!..
Вскипает чай задумчиво и круто, -
клубящегося пара торжество.
И медленно
           плывёт кумыс по кругу.
И люди величаво
                пьют его…
А что им стоит
на ноги подняться,
к высокому порогу подойти.
«Айда!»
И всё.
Минут через пятнадцать
они уже не здесь.
Они -
      в пути…
Как жалок и неточен
был учебник!
Как он пугал меня!
Как голосил:
«Кочевники!!»
Да я и сам
кочевник!
Я сын дороги,
самый верный сын…

Всё в лес смотрю.
И как меня ни кормят,
и как я над собою ни острю, -
из очень тёплых
и удобных комнат
я
в лес смотрю.
Всё время
          в лес смотрю!
То - север,
то - большое солнце юга!
То - ивняки,
то - колкое жнивьё…
И снова
        я раскладываю юрту,
чтобы потом опять
собрать её!..
Приходит ночь.
И вновь рассветы брезжат,
протяжными росинками звеня…
И подо мной,
             как колесо тележье,
поскрипывает
добрая
земля.

?

***

Человечество -
               в дороге.
Дорогое баловство.
Может, это -
             от здоровья.
Может, и не от него…
Суетливо,
          бестолково, -
кто?
     зачем?
            за что?
                    когда?..
От нашествия такого
сладко стонут
              города…
Тугрики,
песеты,
франки,
лиры,
доллары,
фунты.
И урчат, насытясь,
                   банки,
словно гладкие коты…
Знатоков -
           один на сотню.
Заполняют, как обвал,
модерновую часовню,
древний пыточный подвал.
Кандалы хватают цепко,
ощущая в пальцах зуд.
Вертят,
        спрашивают цену,
цепи
пробуют на зуб…
Виллы,
       домны,
              парки,
                     пашни.
Долететь!
Дойти!
Доплыть!
Чтоб от Эйфелевой башни
сувенирчик
           отпилить…
Едут далеко и долго.
Нервным пламенем горят.
И на всё взирают
                 только
через фотоаппарат.
Разыгрались, будто дети:
через море -
на доске,
через Азию -
в карете,
на байдарке -
по Оке.
Сколько их?
            Куда их гонят?
В чём причина этих смут?
Что теряют?
Что находят?
Что -
      в конце концов -
                       поймут?
Я не знаю.
Я не знаю.
Вам ответа я не дам…

Сам сегодня
            уезжаю.
Собираю чемодан.

[1971-1973]

***

Неправда, что время уходит.
                            Это уходим
                                       мы.
По неподвижному времени.
                         По его протяжным долинам.
Мимо забытых санок
                   посреди сибирской зимы.
Мимо иртышских плёсов
                      с ветром неповторимым.
Там, за нашими спинами -
                         мгла с четырёх сторон.
И одинокое дерево,
                   согнутое нелепо.
Под невесомыми бомбами -
                         заиндевевший перрон.
Руки,
не дотянувшиеся
                до пайкового хлеба.
Там, за нашими спинами -
                         снежная глубина.
Там обожжённые плечи
                     деревенеют от боли.
Над затемнённым городом
                        песня:
                               «Вставай, страна-а!..»
«А-а-а-а…» - отдаётся гулко,
                               будто в пустом соборе…
Мы покидаем прошлое.
                     Хрустит песок на зубах.
Ржавый кустарник
                 призрачно топорщится у дороги.
И мы на нём оставляем
                      клочья отцовских рубах
и надеваем синтетику,
вредную для здоровья.
Идём к черте, за которой -
                           недолгие слёзы жён.
Осатанелый полдень.
Грома неслышные гулы.
Больницы,
          откуда нас вынесут.
                              Седенький дирижер.
И тромбонист,
облизывающий
             пересохшие губы…
Дорога - в виде спирали.
                         Дорога - в виде кольца.
Но -
отобедав картошкой
                   или гречневой кашей -
историю Человечества
                     до собственного конца
каждый проходит по времени.
Каждый проходит.
Каждый.
И каждому - поочерёдно -
                         то солнечно,
                                      то темно.
Мы измеряем дорогу
                   мерой своих аршинов.
Ибо уже установлено
                    кем-то давным-давно:
весь человеческий опыт -
есть повторенье ошибок…
И мы идём к горизонту.
                       Кашляем.
                                Рано встаём.
Открываем школы и памятники.
                             Звёзды и магазины…
Неправда, что мы стареем!
Просто -
         мы устаём.
И тихо отходим в сторону,
                          когда кончаются силы.

[1971-1973]

Мамаев курган

Сотни лет
          расходиться широким кругам
по огромной воде
молчаливой реки…
Выше всех Эверестов -
                      Мамаев курган!
Зря об этом
в учебниках нет
ни строки.
Зря не сказано в них,
что теплеет Земля
и светлеет Земля,
                  оттого что на ней,
о курганах мамаевых
помнить веля,
загораются
           тысячи Вечных огней…
Мне сюда возвращаться.
                       К добру и к беде.
Мне сюда приходить.
                    Приползать.
                                Прилетать.
И, схватившись за сердце на той высоте,
задыхаясь,
разреженный воздух глотать.
Мне сюда возвращаться.
                       Из мелких потерь.
Из ухоженных стран.
И горячечных снов.
Натыкаться на долгие стоны людей
и кольчуги
           позванивающих орденов…
Зря не сказано в книгах,
Мамаев курган,
что металла в твоём оглушённом нутре
больше,
        чем в знаменитой Магнитной горе!
Что хватило его и друзьям
и врагам.
Вместо капель росы,
                    как слепое жнивьё,
проступает железо,
кроваво сочась…
И поэтому
самая главная часть
в притяженье Земли -
                     притяженье твоё!..
Ты цветами пророс.
Ты слезами пророс.
Ты стоишь,
поминальные муки терпя.
Синеватые молнии
                 медленных гроз,
будто в колокол памяти,
бьются в тебя!
И тогда поднимаются птицы с земли,
и колышется нервно
                   степная трава.
Оживают
затёртые напрочь
                 слова.
И по плитам
устало
стучат
костыли.

[1971-1973]

О национальности

Если наш Союз
              называет «Россией»
кое-кто на Западе, -
напрягаю глотку,
объясняю истину,
не стою разиней.
Но -
     и объясняя -
                  от гордости глохну!

Ибо повезло мне с землёю такою!
Повезло с рожденьем,
с Москвою,
с тайгою.
Ибо -
      по морозцу,
                  зимой залихватской,
до сих пор бравирую
сибирской закваской!..
Я -
    безоговорочно и бесповоротно -
капля
в океане моего народа.
Истовом,
         берёзовом,
                    бурлацком,
                               бунтарском!
В стонах и частушках.
Счастье и мытарстве…
Ухожу распахнуто
                 путём тысячевёрстным
в песню,
как в дороженьку по росам, по звёздам.
В Ярославском храме,
                     в тишине великой,
холодея,
вглядываюсь в иконные лики.
Ахаю над пляской
                 с узором да разводом.
Млею
     под рассыпчатым колокольным звоном…
Но, светло зажмурясь
                     от небесной сини,
поклонившись маме-Россиюшке,
России,
захмелев от Новгорода
                      и приникнув к Волге,
говорю -
отчётливо -
без скороговорки:
царями да боярами
                  хвастать
                           не стану!
Свой народ
превыше всех других
не поставлю!
Мне Земля для жизни
более пригодна
после Октября
              семнадцатого года!
Я в Державу верую -
                    вечную!
                            Эту.
Красную по смыслу.
                   По флагу.
                             По цвету.
Никогда не спрячусь
за кондовой завесой…

По национальности
я -
советский!

[1971-1973]

***

Горбуша
в сентябре
           идёт метать икру…
Трепещут плавники, как флаги на ветру.
Идёт она, забыв о сне и о еде,
туда, где родилась.
К единственной
               воде.
Угаром,
табуном,
лавиною с горы!
И тяжелеют в ней
                 дробиночки икры…
Горбуша прёт, шурша,
как из мешка - горох.
Заторы сокруша.
И сети распоров.
Шатаясь и бурля,
                 как брага на пиру,
горбуша
в сентябре
           идёт метать икру!..

Белесый водопад вскипает, будто пунш,
когда в тугой струе -
торпедины горбуш.
И дальше -
           по камням.
На брюхе -
           через мель!
Зарыть в песок икру.
И смерть принять взамен.
Пришла её пора,
                настал её черёд…
Здесь -
        даже не река,
здесь малый ручеёк.
В него трудней попасть,
                        чем ниткою - в иглу…

Горбуша
в сентябре
           идёт метать икру!
Потом она лежит -
дождинкой на стекле…

Я буду кочевать
                по голубой земле.
Валяться на траве,
пить бесноватый квас.
Но в свой последний день,
в непостижимый час,
ноздрями
         ощутив
                последнюю грозу,
к порогу твоему
приду я,
приползу,
приникну,
припаду.
Колени в кровь
               сотру…

Горбуша
в сентябре
           идёт метать икру.

[1971-1973]

Читает Роберт Рождественский:

Отлив

Как будто бы обидевшись на берег,
от берега
отходит
океан.
Отлив…
         Песок прочнеет и грубеет.
И выплывают, словно на экран,
в остатках пены -
                  банка из под сока,
обрывок сети,
скользкая доска,
стеклянный шар,
раскосая красотка
на потемневшей крышке сундучка.
Монета, -
будто чьё-то подаянье.
Пластмассовый индеец на арбе…

Постой!
И это
      было
           в океане?!
Всё это
океан
носил в себе?!
И выкинул?
           И вспоминать не хочет?
И задавать вопросов не велит?…
Ага-а-а!
Попался старый барахольщик!
Великий?
Ты не так уж и велик!
Во мне ведь тоже - всякое.
Любое.
Про что у нас воспитанно молчат.
Теперь сравниться я могу с тобою!
Хоть в слабости.
Хоть в этих мелочах.
Хоть в чём-нибудь.
Хоть в самом окаянном!…

Я вдруг переиначил
жизнь
свою.
Уже судьёй
           стою над океаном.
Красиво и рассеяно стою.
Мне хорошо.
Я - в гневе.
Я караю.
Я -
как всесильный бог -
                     нетерпелив…
Что океану!
Океан -
        бескраен.
Он занят.
Начинается
           прилив…

[1971-1973]

Ксении

Вырастешь, Ксения,
                   строки эти прочти…
Водосточные трубы
уже устали трубить!
Целый час ты живёшь на земле.
Прими её.
          И прости,
что земля ещё не такая,
какою ей надо
              быть…
На земле умирают и плачут.
По земле ручьи бегут нараспев.
Задыхаются пальмы.
Чавкает тундровый мох…
Я хотел её сделать
                   самой праздничной!
И не успел.
Я хотел её сделать
                   самой улыбчивой!
И не смог.
Я над нею трясся.
                  Я её так просил!
Я земле открывался.
Понял её язык…
Ты прости отца.
У него не хватило сил
накормить голодных,
                    оживить убитых,
                                    обуть босых.
Мы -
всегда продолженье.
И я
    не начал с нуля.
Мы -
всегда продолженье!
Распахнута настежь дверь.
Будет самой счастливой
                       твоя и моя земля.
В это верит отец!
И ты -
       непременно -
                    верь!..

Ты пока что не знаешь,
                       как пронзителен шар земной.
Что такое «светло» -
                     не знаешь.
Что такое «темно».
Что такое «весна».
(Хотя родилась ты
весной.)
Что такое «снег».
(Хотя снега
полным-полно.)
Целый час
          ты живёшь на планете…
Привыкай дышать.
Продолжай сопеть.
Начинай басить
               с номерком на руке.

Даже имя своё
ещё не можешь ты удержать
в малюсеньком,
почти невзаправдашном
                      кулачке.

[1971-1973]

Читает Роберт Рождественский:

***

Что же такое
             «мы»?
Мы -
из лесов безбрежных.
Мы -
из блокадной тьмы.
Мы -
из стихов сгоревших.
Из невысоких изб.
Песенного всесилья.
Мы -
из бессмертья.
               Из
плоти твоей,
Россия!

Мы от свинцовых розг
падали в снег с разбега.
Но -
     поднимались в рост,
звонкие, как победа!
Как продолженье дня,
шли
тяжело и мощно…
Можно
      убить
            меня.
Нас
убить невозможно!..

Что же такое
             «мы»?
Веруя в пробужденье,
взяв у земли взаймы
силу
в момент рожденья,
мы ей вернём сполна
всё,
что она давала.
Только б
         была
              она!
Лишь бы
существовала!
Мы проросли из неё,
будто трава степная…
Гибнет в печи смольё,
солнце напоминая…
Глядя в лицо огня,
я говорю тревожно:
можно
      убить
            меня.
Нас
убить невозможно!

[1971-1973]

Читает Роберт Рождественский:

Монолог царя зверей

В катакомбах музея
                   пылится пастушья свирель,
бивень мамонта,
зуб кашалота
и прочие цацки…

Человек!
Ты послушай Царя
                 терпеливых зверей.
И прости, что слова мои
будут звучать не по-царски.
Я -
    последний из львов.
Но пускай за меня говорят -
лань
     в объятьях капкана,
ползучего смога
громадность.
И дельфинья семья,
                   за которой неделю подряд
с вертолёта охотился ты.
Чтоб развеяться малость.
Пусть тебе повстречается голубь,
                                 хлебнувший отрав,
муравейник сожжённый,
разрытые норы барсучьи,
оглушённая сёмга,
дрожащий от страха жираф,
и подстреленный лебедь,
и чайки -
          по горло в мазуте.
Пусть они голосят,
вопрошая карающий век.
Пусть они стороною обходят
                           любую машину…
Ты -
бесспорно - вершина природы,
                             мой брат человек.
Только
где и когда ты встречал
                        без подножья
                                     вершину?
Ты командуешь миром.
Пророчишь.
Стоишь у руля.
Ты - хозяин.
             Мы спорить с тобой
                                не хотим и не можем.
Но без нас, -
ты представь! -
разве будет землёю
                   земля?
Но без нас, -
ты пойми! -
разве море
           останется морем?
Будут жить на бетонном безмолвье
                                 одни слизняки.
Океан разольётся
огромной протухшею лужей!
Я тебя не пугаю.
Но очень уж сети
                 крепки.
И растёт скорострельность
                          твоих замечательных
                                              ружей.
Всё твоё на планете!
А нашего -
           нет ничего.
Так устроена жизнь.
Мы уже лишь на чучела
                      сгожи.
Зоопарки твои превосходны. -
Да жаль одного:
мы в твоих зоопарках
давно на себя
не похожи…
Так устроена жизнь.
Мы поладить с тобой не смогли.
Нашу поступь неслышную
тихие сумерки спрячут.
Мы уходим в историю
                    этой печальной земли.
Человечьи детёныши
вспомнят о нас.
И заплачут…
Мы -
пушистые глыбы тепла.
Мы -
живое зверьё.
Может, правда, что день ото дня
                                мир
                                    становится злее?..
Вот глядит на тебя
поредевшее царство моё.
Не мигая глядит.
                 И почти ни о чём не жалея.
И совсем ничего не прося.
Ни за что не коря.
Видно, в хоботы, ласты и когти
                               судьба не даётся…

Я
с седеющей гривы
                 срываю корону Царя!
И реву от бессилья…
А что мне ещё остаётся?

[1971-1973]

Хиросима

Город прославился так:
Вышел
      военный чудак,
старец
       с лицом молодым.
«Парни, -
          сказал он, -
                       летим!
Мальчики,
          время пришло,
Дьявольски нам повезло!..»
В семь сорок девять утра
всё было так, как вчера.
«Точка… -
            вздохнул офицер, -
чистенько
          вышли
                на цель…»
В восемь двенадцать утра
сказано было:
              «Пора!..»
В восемь пятнадцать,
                     над миром взлетев,
взвыл торжествующе
                   дымный клубок!
Солнце зажмурилось,
                    похолодев.
Вздрогнули оба:
                и «боинг»,
                           и бог!..
Штурман воскликнул:
                    «Ой, как красиво!..»
В эту секунду
              в расплавленной мгле
рухнули
        все представленья о зле.
Люди узнали,
             что на Земле
есть Хиросима.
               И нет Хиросимы.

[1971-1973]

День рождения женщины

«Так сколько ж ей?..»
                      «И в самом деле, - сколько?..»
А женщина махнёт рукою и
промолвит нараспев - светло и горько:
- Зачем считать напрасно? Все - мои… -
А после выпьет за друзей пришедших.
И будет излучать высокий свет…

Есть только дни рождения у женщин.
годов рождения у женщин нет!

[1973-1977]

Долги

Пришла ко мне пора платить долги.
А я-то думал,
              что ещё успею…
Не скажешь,
            что подстроили враги.
Не спрячешься за юношеской спесью…
И вот я мельтешу то здесь, то там.
Размахиваю разными словами…
«Я расплачусь с долгами!.. Я отдам…
Поверьте мне!..»

                 Кивают головами
леса и травы,
              снегопад и зной,
село Косиха, Сахалин и Волга.
Живёт во мне,
              смеётся надо мной
немыслимая необъятность долга!
Ждёт каждая секунда.
                     Ждут года.
Озёра, полные целебной влаги.
Мелькнувшие, как вспышка, города.
Победные
         и траурные флаги.
Медовый цвет клокочущей ухи,
моей Москвы
            всесильные зарницы
и те стихи,
            те - главные - стихи,
которые лишь начинают сниться.

И снова полночь душу холодит.
И карандаш с бессонницею спорит.
И женщина
          в глаза мои глядит.
(Я столько должен ей,
                      что страшно вспомнить!..)
- Плати долги!..
                 Плати долги, чудак!..
Давай начистоту
                судьбу продолжим…

Плачу.
       Но каждый раз выходит так:
чем больше отдаёшь,
                    тем больше должен.

[1973-1977]

Читает Роберт Рождественский:

Художник

А он -
       неуёмный, как мастер,
не ведает
вновь ничего.
И более всякой напасти
страшится
          себя самого.
И снова -
          сплошные препоны.
И в мире не создано книг.
И вновь -
          пред началом работы -
он сам у себя
ученик.

[1973-1977]

***

Та зима была,
              будто война, -
                             лютой.
Пробуравлена,
прокалена ветром.
Снег лежал
           навалясь на январь
                              грудой.
И кряхтели дома
                под его весом.
По щербатому полу
                  мороз крался.
Кашлял новый учитель
                     Сергей Саныч.
Застывали чернила
                  у нас в классе,
и контрольный диктант
отменял завуч…
Я считал,
          что не зря
                     голосит ветер,
не случайно
болит по утрам
               горло,
потому что остались
                    на всём свете
лишь зима и война -
из времён года!..
И хлестала пурга
                 по земле крупно,
и дрожала река
               в ледяном гуле.
И продышины в окнах
                    цвели кругло,
будто в каждое
кто-то всадил
пулю!..
И надела соседка
                 платок вдовий.
И стонала она допоздна-поздно…
Та зима была,
              будто война, -
                             долгой.
Вспоминаю
и даже сейчас
              мёрзну.

[1973-1977]

Читает Роберт Рождественский:

Памяти Василия Шукшина

До крайнего порога
вели его,
          спеша, -
алтайская порода
и добрая душа…

Пожалуйста, ответьте,
прервав
        хвалебный вой:
вы что, -
узнав о смерти, -
прочли его
           впервой?!
Пожалуйста, скажите,
уняв
     взыгравший пыл:
неужто он
при жизни
хоть в чём-то хуже
                   был?!
Поминные застолья,
заупокойный звон…
Талантливее -
              что ли -
стал
     в чёрной рамке
                    он?!
Убийственно жестоки,
намеренно горьки
посмертные
восторги,
надгробные
дружки.
Столбы словесной пыли
и фимиамный дым…

А где ж вы раньше
                  были, -
когда он был
живым?

[1973-1977]

Читает Роберт Рождественский:

Программистам, обучающим ЭВМ

Проводов натруженные жилы.
Алгоритмов сомкнутая мощь.
Учится
       писать стихи
                    машина.
Я не против.
Я хочу помочь.
Я её программы
               не нарушу,
одобряя стихотворный зуд…

Только
мало - в рифму.
Надо - в душу.
Рифмы рифмами.
               Не в этом суть…
Пусть же, как положено,
                        вначале
втиснутся
в машинные зрачки
уравненья
          счастья и печали,
формулы
        удачи и тоски.
Но однажды пусть
она, машина,
осадив
       свой электронный бег,
зная все конструкции снежинок,
тихо спросит:
              «Что ж такое снег?…»
«Как это возможно -
                    запах детства?…»
«Почему вам снится скрип саней?…»
И пускай
         непостижимо тесно
в ящике железном
станет ей!
Пусть она,
           как мы,
                   почует ветер.
Испытает пусть,
к земле склонясь,
зависть к тем,
               кто жил до нас на свете.
Ревность к тем,
                кто будет после нас.
(Это сделать непременно стоит,
если уж всерьёз
учить её…)
Пусть она -
            хотя бы раз -
                          застонет,
ощутив бессилие своё.
Пусть почует жар нетерпеливый
и запомнит
           как приказ: «Живи!»
Если б вся любовь
была счастливой,
не было бы
           песен о любви…
Поднимаясь на дыбы ершисто,
собственный
            обозначая путь,
пусть она
единожды
решится
(не подумав!)
сделать что-нибудь.
Пусть потом опомнится.
Остудит
мозг несметный.
Но - ему назло -
проклянув себя,
                опять поступит
глупо,
       нелогично
                 и светло!
Спутает, что важно,
                    что не важно.
Вымолвит:
«Какие пустяки!…»

…Может быть, тогда
                     машина ваша
и напишет
          настоящие
                    стихи.

[1973-1977]

***

В. Пескову

Кромсаем лёд,
меняем рек теченье,
твердим о том, что дел невпроворот…
Но мы ещё придём
                 просить прощенья
у этих рек,
барханов
и болот,
у самого гигантского
                     восхода,
у самого мельчайшего
                     малька…

Пока об этом
думать неохота.
Сейчас нам не до этого
пока.
Аэродромы,
           пирсы
                 и перроны,
леса без птиц
и земли без воды…
Всё меньше -
             окружающей природы.
Всё больше -
             окружающей среды.

[1973-1977]

***

Неожиданный и благодатный
дождь
беснуется в нашем дворе…
Между датой рожденья
                     и датой
смерти
кто-то поставит
тире.
Тонкий прочерк.
Осколок пунктира…
За пределом положенных дней
руки мастера
             неотвратимо
выбьют минус
на жизни твоей…
Ты живёшь,
           негодуешь,
                      пророчишь.
Ты кричишь
и впадаешь в восторг…

Так неужто
           малюсенький прочерк -
не простое тире,
а итог?!

[1973-1977]

Любовь настала

Как много лет во мне любовь спала.
Мне это слово ни о чём не говорило.
Любовь таилась в глубине, она ждала -
И вот проснулась и глаза свои открыла!

Теперь пою не я - любовь поёт!
И эта песня в мире эхом отдаётся.
Любовь настала так, как утро настаёт.
Она одна во мне и плачет и смеётся!

И вся планета распахнулась для меня!
И эта радость, будто солнце, не остынет!
Не сможешь ты уйти от этого огня!
Не спрячешься, не скроешься -
Любовь тебя настигнет!

Как много лет во мне любовь спала.
Мне это слово ни о чём не говорило.
Любовь таилась в глубине, она ждала -
И вот проснулась и глаза свои открыла!

?

Музыка Раймонда Паулса.

Песня павших в бою

Мы были большими, как время.
Мы были живыми, как время.
Теперь -
         мы в легендах прославленных дней.
Теперь -
мы в поэмах и прозе.
Теперь -
мы в граните и бронзе.
Теперь -
мы в безмолвье
               могильных камней.

Спасибо за память, потомки.
Спасибо за верность, потомки.
Спасибо
        за то, что алеет заря.
Не зря
мы над смертью смеялись!
Не зря
наши слёзы и ярость!
Не зря
наши песни!
            И клятвы не зря!

А вы оставайтесь живыми.
Прекрасно и долго живыми.
Мы знаем:
          дорога у вас не проста.
Но вы -
продолжение наше.
Но вы -
утешение наше.
Но вы -
наша слава.
            И наша мечта.

1971

Песня из спектакля «Молодая гвардия». Музыка Оскара Фельцмана.

Песня о годах

Пусть голова моя седа, -
зимы мне нечего пугаться.
Не только груз -
                 мои года.
Мои года -
           моё богатство.

Я часто время торопил,
привык во все дела впрягаться.
Пускай я денег не скопил.
Мои года -
           моё богатство.

Шепчу «спасибо!» я годам
и пью их горькое лекарство.
И никому их не отдам!
Мои года -
           моё богатство.

А если скажут мне века:
«Твоя звезда, - увы, - погасла…» -
подымет
        детская рука
мои года -
моё богатство.

?

А ты полюбишь

А ты полюбишь,
               ты полюбишь.
А ты прольёшься,
                 как заря.
И сердце - надвое - разрубишь…
А он тебе не скажет:
                     зря!..

А ты поверишь,
               ты поверишь.
Начнёшь
выклянчивать слова.
Ты никогда не овдовеешь…
И всё же будешь -
                  как вдова.

А ты устанешь,
               ты устанешь
смотреть в густеющую тьму.
В квартире мебель переставишь…
А он не спросит:
                 почему?..

А ты привыкнешь,
                 ты привыкнешь.
И будет ночь белым-бела.
И ты одна из дома выйдешь…
А он не спросит:
                 где была?..

А ты обманешь,
               ты обманешь.
На пальце перстень заблестит.
Глаза обманом затуманишь…
А он в глаза
             не поглядит.

А ты заплачешь,
                ты заплачешь.
В окне застынешь, как во льду.
А ты беду свою
               запрячешь.
Свою беду.
Его беду.

?

Сладка ягода

Сладка ягода
             в лес поманит,
щедрой спелостью удивит.
Сладка ягода
одурманит.
Горька ягода
отрезвит.

Ой, крута судьба,
                  словно горка,
доняла она, извела.
Сладкой ягоды
только горстка.
Горькой ягоды
два ведра.

Я не ведаю,
            что со мною.
Отчего она так растет -
сладка ягода
лишь весною.
Горька ягода -
круглый год.

Над бедой моей ты посмейся,
погляди мне вслед из окна.
Сладку ягоду
рвали вместе.
Горьку ягоду -
я одна.

?

Неоткрытые острова

Видишь,
        птицы летят осторожно
на далёкие вспышки огня.
И распахнут весь мир,
                      и дорога
так и просит:
шагни на меня!

Там, где небо
              шторма занавесили,
там, где вязнут в тумане слова,
обязательно
            есть неизвестные,
неоткрытые
острова.

И взлетают
           солёные брызги,
закипают, нацелясь в луну.
И тяжёлые
          мокрые бриги
разрезают
большую волну.

Там крутые
           права и законы,
там закаты литые, как медь,
и продрогшие
             синие горы
ждут людей,
презирающих смерть!

Эти земли
          в раскатистом громе,
в незнакомом тревожном дыму
покорятся лишь храбрым,
                        а кроме -
ни за что!
Никогда!
Никому!

Там, где небо
              шторма занавесили,
там, где вязнут в тумане слова,
обязательно
            есть неизвестные,
неоткрытые
острова.

?

Не надо печалиться

Колышется дождь густой пеленой,
стучатся дождинки в окошко твоё.
Сегодня любовь
               прошла стороной,
а завтра,
а завтра ты встретишь её!

  Не надо печалиться -
  вся жизнь впереди.
  Вся жизнь впереди, -
  надейся и жди!

Тропинка в лесу запахла весной,
земля разомлела от солнечных дней.
Сегодня мечта
              прошла стороной,
а завтра,
а завтра ты встретишься с ней.

Как в поле роса,
                 как в небе звезда,
как в море бескрайнем весёлый прибой,
пусть будет с тобой,
                     с тобой навсегда
большая мечта
и большая любовь!

  Не надо печалиться -
  вся жизнь впереди.
  Вся жизнь впереди, -
  надейся и жди!

?

Благодарю тебя

Благодарю тебя
               за песенность города
и откровенного, и тайного.
Благодарю за то,
                 что всем было холодно,
а ты оттаяла,
оттаяла.

  За шёпот и за крик,
  за вечность и за миг,
  за отгоревшую зарю,
  за смех и за печаль,
  за тихое «прощай», -
  за всё
         тебя
              благодарю!

Благодарю за то,
                 что ты по судьбе прошла,
за то, что для другого сбудешься.
Благодарю тебя
               за то, что со мной была,
ещё за то,
что не забудешься.

  За шёпот и за крик,
  за вечность и за миг,
  за отгоревшую зарю,
  за смех и за печаль,
  за тихое «прощай», -
  за всё
         тебя
              благодарю!

?

Свадьба

По проселочной дороге шёл я молча,
и была она пуста и длинна.
Только грянули гармошки что есть мочи,
и руками развела
                 тишина.

  А это свадьба, свадьба, свадьба
  пела и плясала!
  И крылья эту свадьбу вдаль несли.
  Широкой этой свадьбе
                       было места мало!
  И неба было мало
  и земли!

Под разливы деревенского оркестра
увивался ветерок за фатой.
Был жених серьёзным очень,
                           а невеста
ослепительно была молодой!..

Вот промчались тройки звонко и крылато,
и дыхание весны
                шло от них.
И шагал я -
совершенно неженатый.
И жалел о том,
               что я не жених.

  А где-то свадьба, свадьба, свадьба
  пела и плясала!
  И крылья эту свадьбу вдаль несли.
  Широкой этой свадьбе
                       было места мало!
  И неба было мало
  и земли!

?

Пой, гитара!

К долгожданной гитаре
                      я тихо прильну,
осторожно и бережно
                    трону струну.
И она отзовётся,
                 зазывно звеня,
добротою наполнив тебя и меня.

   От зари до зари,
   от темна до темна
   о любви говори,
   пой,
        гитарная струна!

Я гитару настрою
                 на лирический лад
и знакомой тропинкой
                     уйду в звездопад.
«Будь счастливой, как песня», -
                                попрошу я её,
и гитара взорвётся, как сердце моё.

К долгожданной гитаре
                      я тихо прильну,
осторожно и бережно
                    трону струну.
Ведь бывают гитары, -
                      они зазвучат,
и большие оркестры покорно молчат!

   От зари до зари,
   от темна до темна
   о любви говори,
   пой,
        гитарная струна!

?

Стань таким

В этом мире,
             в этом городе,
там, где улицы грустят о лете,
ходит где-то
             самый сильный,
                            самый гордый,
самый лучший человек на свете.

Вновь зима в лицо мне вьюгой дунула,
и навстречу вьюге я кричу:
«Если я тебя придумала,
стань таким,
             как я хочу!»

Ходит мимо
           в этом городе
и слова пока не слышит эти
самый умный,
             самый славный,
                            самый гордый,
самый лучший человек на свете.

Знаю, скоро
            в этом городе
непременно встречусь в день желанный
с самым сильным,
                 самым честным,
                                самым гордым,
самым ласковым и самым славным.

Вновь зима в лицо мне вьюгой дунула,
и навстречу вьюге я кричу:
«Если я тебя придумала,
стань таким,
             как я хочу!»

?

Погоня

Усталость забыта.
Колышется чад.
И снова копыта,
как сердце, стучат.

И нет нам покоя, -
гори, но живи!
Погоня,
погоня,
погоня,
погоня
в горячей крови.

Есть пули в нагане.
И надо успеть
сразиться с врагами
и песню допеть.

В удачу поверьте -
и дело с концом.
Да здравствует ветер,
который в лицо!

И нет нам покоя, -
гори, но живи!
Погоня,
погоня,
погоня,
погоня
в горячей крови.

1968

Музыка: Ян Френкель.

Песня неуловимых мстителей

   Не печалься о сыне,
   злую долю кляня.
   По бурлящей России
   он торопит коня.
Громыхает гражданская война
от темна до темна.
Много в поле тропинок,
только правда -
одна.

   Бьют свинцовые ливни,
   нам пророчат беду.
   Мы на плечи взвалили
   и войну, и нужду.
Что ж, над нашей судьбою неспроста
пламенеет звезда.
Мы ей жизнью клянёмся
навсегда,
навсегда.

   И над степью зловещей
   ворон пусть не кружит.
   Мы ведь целую вечность
   собираемся жить.
Если снова над миром грянет гром,
небо вспыхнет огнём, -
вы нам только шепните -
мы на помощь
придём!

?

Билет в детство

Где-то есть город,
                   тихий, как сон.
Пылью тягучей
              по грудь занесён.
В медленной речке
                  вода как стекло.
Где-то есть город,
                   в котором тепло.
Наше далёкое детство
там прошло…

Ночью из дома я поспешу,
в кассе вокзала билет попрошу:
«Может, впервые за тысячу лет
дайте до детства плацкартный билет!..»
Тихо ответит кассирша:
«Билетов нет…»

Так что ж, дружище!
                    Как ей возразить?
Дорогу в детство
                 где ещё спросить?
А может, просто
                только иногда
лишь в памяти своей
                    приходим мы сюда?..

В городе этом сказки живут.
Шалые ветры в дорогу зовут.
Там нас порою сводили с ума
сосны - до неба, до солнца - дома.
Там по сугробам
неслышно шла зима…

Дальняя песня
              в нашей судьбе,
ласковый город,
                спасибо тебе!
Мы не вернёмся,
                напрасно не жди.
Есть на планете
                другие пути.
Мы повзрослели.
Поверь нам.
И прости.

?

Старые слова

Три слова, будто три огня,
придут к тебе средь бела дня.
Придут к тебе порой ночной,
огромные,
как шар земной.
Как будто парус кораблю -
три слова:
           «Я тебя люблю».
  Какие старые слова!
  А как кружится голова,
  а как кружится голова!

Три слова, вечных, как весна.
Такая сила им дана!
Три слова -
            и одна судьба,
одна мечта,
одна тропа.
И вот однажды, всё стерпя,
ты скажешь:
            «Я люблю тебя».
  Какие старые слова!
  А как кружится голова,
  а как кружится голова!

Три слова, будто три зари.
Ты их погромче повтори.
Они тебе не зря сейчас
понятны стали
в первый раз.
Они летят издалека,
сердца пронзая
               и века.
  Какие старые слова!
  А как кружится голова,
  а как кружится голова!

?

***

Человеку надо мало:
чтоб искал
и находил.
Чтоб имелись для начала
Друг -
       один
и враг -
         один…
Человеку надо мало:
чтоб тропинка вдаль вела.
Чтоб жила на свете
мама.
Сколько нужно ей -
                   жила…
Человеку надо мало:
после грома -
              тишину.
Голубой клочок тумана.
Жизнь -
        одну.
И смерть -
           одну.
Утром свежую газету -
с Человечеством родство.
И всего одну планету:
Землю!
Только и всего.
И -
    межзвёздную дорогу
да мечту о скоростях.
Это, в сущности, -
                   немного.
Это, в общем-то, -
                   пустяк.
Невеликая награда.
Невысокий пьедестал…
Человеку
         мало
              надо.
Лишь бы кто-то дома
ждал.

1973

Там, за облаками

В небе колышется дождь молодой,
Ветры летят по равнинам бессонным.
Знать бы, что меня ждёт
                        за далёкой чертой,
там,
за горизонтом.

Шёл я к высокому небу не зря.
Спал, укрываясь большими снегами.
Но зато я узнал,
                 что такое заря
там,
за облаками.

Верю, что, все неудачи стерпя,
жизнь отдавая друзьям и дорогам,
я узнаю любовь,
                повстречаю тебя
там,
за поворотом.

Если со мною случится беда,
грустную землю не меряй шагами.
Знай, что сердце моё
                     ты отыщешь всегда
там,
за облаками.

1973

Баллада о красках

Был он рыжим,
              как из рыжиков рагу.
Рыжим,
       словно апельсины на снегу.
Мать шутила,
             мать весёлою была:
«Я от солнышка
сыночка родила…»
А другой был чёрным-чёрным у неё.
Чёрным,
будто обгоревшее смольё.
Хохотала над расспросами она,
говорила:
«Слишком ночь была
                   черна…»

В сорок первом,
в сорок памятном году
прокричали репродукторы
беду.
Оба сына,
          оба-двое,
                    соль Земли -
поклонились маме в пояс
и ушли…

Довелось в бою
               почуять молодым
рыжий бешеный огонь
и чёрный дым,
злую зелень
            застоявшихся полей,
серый цвет
           прифронтовых госпиталей.
Оба сына,
          оба-двое,
                    два крыла
воевали до Победы.
Мать ждала.
Не гневила,
            не кляла она судьбу.
Похоронка обошла её избу.
Повезло ей,
            привалило счастье вдруг.
Повезло одной
              на три села вокруг.
Повезло ей,
            повезло ей,
                        повезло! -
Оба сына
воротилися в село:
Оба сына,
          оба-двое,
                    плоть и стать…
Золотистых орденов не сосчитать.
Сыновья сидят рядком -
                       к плечу плечо.
Ноги целы,
           руки целы -
                       что ещё?
Пьют зелёное вино,
как повелось…
У обоих изменился
                  цвет волос.
Стали волосы -
               смертельной белизны…

Видно, много
белой краски
у войны.

1972

Поёт Иосиф Кобзон.

Музыка: Оскар Фельцман.

Песня о далёкой Родине

Я прошу,
хоть ненадолго,
грусть моя,
ты покинь меня!
Облаком,
сизым облаком
ты полети к родному дому.
Отсюда к родному дому.

Берег мой,
покажись вдали
краешком,
тонкой линией.
Берег мой,
берег ласковый,
ах, до тебя, родной, доплыть бы!
Доплыть бы, хотя б когда-нибудь.

  Где-то далеко, очень далеко
  идут грибные дожди.
  Прямо у реки,
  в маленьком саду
  созрели вишни,
  наклонясь до земли.
  Где-то далеко,
  в памяти моей
  сейчас, как в детстве, тепло.
  Хоть память
  укрыта
  такими большими снегами!

Ты гроза,
напои меня
допьяна,
да не до смерти!
Вот опять,
как в последний раз,
я всё гляжу куда-то в небо,
как будто ищу ответа…

Я прошу,
хоть ненадолго,
грусть моя,
ты покинь меня!
Облаком,
сизым облаком
ты полети к родному дому.
Отсюда к родному дому.

?

Поёт Иосиф Кобзон.

Музыка: Микаэл Таривердиев.

Мгновения

Не думай о секундах свысока.
Наступит время,
                сам поймёшь, наверное, -
свистят они,
как пули у виска,
мгновения,
           мгновения,
                      мгновения.
У каждого мгновенья свой резон,
свои колокола,
               своя отметина.
Мгновенья раздают -
                    кому позор,
кому бесславье,
                а кому бессмертие.
Мгновения спрессованы в года,
мгновения спрессованы в столетия.
И я не понимаю иногда,
где первое мгновенье,
                      где последнее.
Из крохотных мгновений соткан дождь.
Течёт с небес вода обыкновенная.
И ты, порой,
             почти полжизни ждёшь,
когда оно придёт,
                  твоё мгновение.
Придёт оно, большое, как глоток,
глоток воды
            во время зноя летнего.
А в общем,
надо просто помнить долг
от первого мгновенья
                     до последнего.
Не думай о секундах свысока.
Наступит время,
                сам поймёшь, наверное, -
свистят они,
как пули у виска,
мгновения,
           мгновения,
                      мгновения.

?

Поёт Иосиф Кобзон.

Музыка: Микаэл Таривердиев.

Огромное небо

Об этом,
         товарищ,
не вспомнить нельзя.
В одной эскадрилье
служили друзья.
И было на службе
и в сердце у них
огромное небо -
одно на двоих.

Летали,
дружили
в небесной дали.
Рукою до звёзд
дотянуться могли.
Беда подступила,
как слёзы
          к глазам, -
однажды в полёте
мотор отказал.

И надо бы прыгать -
не вышел
         полёт.
Но рухнет на город
пустой самолёт!
Пройдёт,
не оставив живого следа.
И тысячи жизней
прервутся тогда.

Мелькают кварталы,
и прыгать
          нельзя!
«Дотянем до леса, -
решили друзья, -
подальше от города
смерть унесём.
Пускай мы погибнем,
но город спасём…»

Стрела
       самолета
                рванулась
                          с небес!
И вздрогнул от взрыва
берёзовый лес!..
Не скоро поляны
травой
       зарастут…
А город подумал:
«Ученья идут…»

В могиле лежат
посреди тишины
отличные парни
отличной страны.
Светло и торжественно
смотрит на них
огромное небо -
одно
     на двоих.

1971

Поёт Эдуард Хиль.

Музыка: Оскар Фельцман.

Товарищ Песня

Остался дом за дымкою степною,
не скоро я к нему вернусь обратно.
Ты только будь, пожалуйста, со мною,
товарищ Правда,
товарищ Правда!

Я всё смогу, я клятвы не нарушу,
своим дыханьем землю обогрею.
Ты только прикажи -
                    и я не струшу,
товарищ Время,
товарищ Время!

Я снова поднимаюсь по тревоге.
И снова бой, такой, что пулям тесно!
Ты только не взорвись
                      на полдороге,
товарищ Сердце,
товарищ Сердце!

В большом дыму и полночи, и полдни.
А я хочу от дыма их избавить.
Ты только всё, пожалуйста, запомни,
товарищ Память,
товарищ Память!

?

Поёт Ю.Рожков.

Музыка: И.Шамо.

За того парня

Я сегодня до зари
                  встану.
По широкому пройду
                   полю.
Что-то с памятью моей
                      стало:
всё, что было не со мной,
                          помню.
Бьют дождинки по щекам
                       впалым.
Для вселенной двадцать лет -
                             мало.
Даже не был я знаком
                     с парнем,
обещавшим:
«Я вернусь, мама!..»

  А степная трава
                  пахнет горечью.
  Молодые ветра
                зелены.
  Просыпаемся мы.
  И грохочет над полночью
  то ли гроза,
               то ли эхо
                         прошедшей войны.

Обещает быть весна
                   долгой.
Ждёт отборного зерна
                     пашня.
И живу я на земле
                  доброй
за себя
и за того парня.
Я от тяжести такой
                   горблюсь.
Но иначе жить нельзя,
                      если
всё зовёт меня
его голос,
всё звучит во мне
его песня.

  А степная трава
                  пахнет горечью.
  Молодые ветра
                зелены.
  Просыпаемся мы.
  И грохочет над полночью
  то ли гроза,
               то ли эхо
                         прошедшей войны.

?

Поёт Иосиф Кобзон.

Музыка: Марк Фрадкин.

***

Как детство,
             ночь обнажена.
Земля становится просторнее…
Моя щека обожжена
пронзительным:
«Скажи мне что-нибудь!..»

«Скажи мне что-нибудь!
                       Скажи!
Скорей!
Пусть будут звёзды -
                     до неба.
Заполони.
Опустоши.
И всё-таки
           скажи мне что-нибудь!..
Плати за то, что целовал,
словами -
          вечными, как прошлое…
Зачем
учился ты словам?
Скажи мне что-нибудь хорошее…
За то, что ты не опроверг
всё мужество моё нарочное.
За бабий век.
Недлинный век. -
Скажи мне что-нибудь хорошее…»

Святая и неосторожная,
чего ты просишь?
Правды?
Лжи?..
Но шепчет женщина:
«Скажи!
Скажи мне
          что-нибудь хорошее…»

[1971-1973]

Читает Роберт Рождественский:

***

Трём-четырём аккордам научусь.
И в некий знаменательный момент -
для выражения сердечных чувств -
куплю себе
           щипковый инструмент…
Подарит мне басовая струна
неясную надежду на успех.
Чтоб я к ней прикасался,
а она,
она чтоб -
           отвечала нараспев…
Я буду к самому себе жесток
в разгаре ночи
и в разгуле дня.
Пока не станет
               струнный холодок
звенящею частицею меня…
Нависну над гитарой, как беда.
Подумаю,
         что жизнь уразумел…
Но, может,
всё же выскажу тогда
то,
что сказать словами
не сумел.

[1971-1973]

Сказка о медных трубах

«И довелось испытать ему огонь,
воду и медные трубы…»
                Из старой книги

Жил богатырь на свете.
Претендовал на корону.
Не было у гражданина
ни слабостей, ни гордынь.
Съедал на обед барана.
На ужин съедал корову.
Был богатырь
что надо! -
сказочный был
богатырь…
Он либо сражался,
либо
думал: с кем бы сразиться?!
И никакая сила
не могла его удержать…
Князю
приходится княжить.
Прачке -
с бельём возиться.
Богатырю
приходится
подвиги совершать…
Однажды он въехал в море.
На добром коне.
С разгона.
И там пропадал,
рассказывают,
почти до восьми утра.
А утром князю в подарок
привёз он
Царя Морского!
Люди кричали:
«Браво-о-о!..»
Люди кричали:
«Ура-а-а!..»
А богатырь отправился
в Царство Зловонной Гари, -
жажду геройства новым
подвигом утолил.
Огненного Страшилу
голыми взял руками!
(Только усы да брови
чуточку опалил…)
Княжеские глашатаи
на площадях
хрипели!
Был потрясающий праздник!
(Я знаю, что говорю.)
Звонкие трубы
пели,
чистые трубы
пели,
медные трубы пели
славу
богатырю!!
Слушал он эти трубы
в очень достойной позе.
Слушал он их,
внимая
каждой отдельной трубе.
Слушал их днём и ночью.
Вдумчиво слушал.
А после -
разволновался.
И помер.
От уваженья к себе…
Жил богатырь на свете.
Явно - не самый слабый.
Был богатырь, и - нету.
Жалко
богатыря…
Страшное испытанье:
медные трубы славы!
Соображали предки.
Слов не бросали зря.

[1973]

Читает Роберт Рождественский:

Скорость

Всё дело в скорости!
Есть высший
            прок
в тугой покорности
пустых дорог.
Зари окалина
легла в траву.
Недомогания,
ау!
Ау!..

Опять взрывается
в волне
весло.
Опять сливаются
добро и зло!
Да,
    так уж водится:
разверзлась даль.
И только возгласы:
«Наддай!
Наддай!..»
Сомкнулся в линию
поток
      секунд.
И слёзы длинные
к вискам текут.
И ветер -
          посвистом.
И боль в боку…

А кто-то
попросту,
по холодку,
по краю-бережку
идёт едва,
мурлычет песенку,
забыв слова.
Нагнувшись,
            медленно
из речки пьёт…
И, -
тем не менее, -
не отстаёт.

[1970-1972]

Стихи о живой песне

Свет погаснет.
Лысый демон
палочкой взмахнёт.
На эстраду выйдет
                  тенор -
ручки распахнёт.
И, от упоенья млея,
стоя на носках,
станет песнею моею
горло
      полоскать.
Мне на муку и на горе
песня задрожит.
Будет песня в медном горле,
будто в клетке,
                жить.
Рваться из него на волю
в зал полупустой,
получаться неживою,
чопорной,
не той…
Тенор будет нежно мямлить,
томно завывать,
будет он играть бровями,
глазки закрывать.
А в конце,
привычный ужас
в дамочек вселя,
тенор выдаст,
              поднатужась,
тоненькое «ля».
И замолкнет деловито…
Под визгливый стон
я тогда на сцену выйду
и скажу:
- Постой!
Ты поёшь по всем законам.
Правильно.
И всё ж -
эта песня мне знакома -
ты не так поёшь!..
Написал я эту песню
ночью
      у костра.
Я хотел, чтоб эта песня
не простой была.
Чтоб она из душных спален
позвала людей.
Чтоб её
хороший парень,
как рюкзак, надел.
Чтоб до неба,
              как до крыши, -
искоркам взамен, -
голос
      тихий и охрипший
долететь сумел.
И, растаяв в поднебесье,
чтоб зажёг зарю…
Мне знакома
            эта песня -
честно говорю!..
Впрочем, что я здесь толкую
и о чём кричу?
Я ж не написал
               такую -
Написать хочу.

?

Читает Роберт Рождественский:

***

Смеркается.
Пахнет песком перегретым…
Но я не об этом!
Совсем не об этом…

Я знаю, как трудно рождается
                             слово.
Когда оно истинно.
И безусловно.
Прозрачно.
Пока что ни в чём не повинно…
А ты,
      надрываясь, грызёшь пуповину
и мечешься:
- Люди!
Вы слово
         искали!
Берите!
Пока его не затаскали.
Скорее!
Пусть кто-нибудь станет
                        пророком…
Нависла жара над высоким порогом.
Кукушка старается:
чет или нечет.
У самого уха стрекочет кузнечик.
Шуршит муравейник.
Ворона фальшивит.
И стебель цветка под пчелою
                            пружинит.
Готовятся к полднику жители ясель.
Зелёною тучею кажется ясень.
Он что-то бормочет надменно
                            и глухо.
Он так величав,
что становится глупо
рядиться в пророка,
считаться поэтом…

Но я не об этом.
Совсем
       не об этом.

[1970-1972]

Ностальгия

Ностальгия бывает
                  по дому.
По Уралу,
по Братску,
по Дону.
По пустыням и скалам белёсым,
невозможно прозрачным берёзам.
По степям, где метели тугие…

У меня
по тебе
ностальгия.
Ностальгия
           по каждому вздоху.
Ностальгия
           по тихому стону.
По твоим просыпаньям тяжёлым.
По глазам и плечам обнажённым.
По мгновеньям, когда ты со мною.
По ночному бессонному зною.
По слезам
и словам невесомым.
По улыбке
и даже по ссорам!
По губам,
          суховатым с морозца…

Я,
решив с ностальгией бороться,
уезжаю!
Штурмую платформы…
Но зачем-то
ору в телефоны!
Выхожу из себя от восторга,
дозвонившись до Владивостока!
Ошалев от колёсного писка,
сочиняю длиннющие письма.
Умоляю тебя:
             «Помоги мне!
Задыхаюсь
от ностальгии!..»
Ты молчишь.
Ты спасать меня
                медлишь…

Если вылечусь -
тут же
заметишь.

[1967-1970]

***

Савве Бродскому

Я богат.
Повезло мне и родом
                    и племенем.
У меня есть
Арбат.
И немножко свободного времени…

Я
подамся
от бумажных
            запутанных ворохов
в государство
переулков,
           проспектов
                      и двориков.
Всё, что я растерял,
отыщу в мельтешении радужном.
Где витой канделябр
и бетонные глыбины -
рядышком.
Где гитары
           щекочут невест,
где тепло от варений малиновых.
Где колясок
            на каждый подъезд
десять -
детских
и две -
инвалидных.
Там, где будничны
тополя
       перед спящими школами.
Там, где булькают,
как вскипевшие чайники,
                        голуби.
Выхожу не хвалить,
не командовать
               уличной вьюгою.
Просто так
улыбаться
          и плыть
по Арбату
седеющим юнгою.

[1967-1970]

Колыбельная

Спят девочки
             Галина и Елена.
Два светлячка.
Две льдинки.
Две невесты.
Тень занавески
               выгнулась нелепо.
И кажется, что дышит
занавеска.
Девчонки спят…

А мы с тобою
             взглянем
на то,
к чему приглядываться
                      стоит!
Вот небоскрёб,
как градусник, стеклянен.
И лифт внутри его -
                    как ртутный столбик.
Он лезет вверх.
Потом
      летит обратно.
Он мечется.
Он сам с собою спорит.
(Наверно, у больного -
                       лихорадка.
Наверное, больной
себя не помнит!)
И улицы
        дымятся, как порезы!
Бетон дорог
дождинками исколот.
Совсем не зря
              холодные компрессы
неслышных облаков
легли на город…

Земля уснула,
              сжавшись, как ребёнок.
Пронизаны ладошки
бледным светом.
И звёзды,
          будто стая перепёлок,
по небу разбрелись.
А в небе этом
луна повисла
             сочно и нахально.
Девчонки спят,
смешно развесив губы…

Как я хочу,
чтобы от их дыханья
вдруг запотели
все стереотрубы!
Вдруг запотели
стёкла перископов
и оптика
         биноклей генеральских!..

Девчонки спят.
Трава растёт в окопах.
Тоскует лес
            о предрассветных красках.
И тишина похожа на подарок.
И призрачно
берёзы холодеют…
Пусть окна
           стратегических радаров
от детского дыханья
запотеют!..

Пророчит ранний мох
                    грибное лето.
Спят девочки
             Елена и Галина.
Забывшись на мгновенье,
спит планета.
И руки
       сложены,
как для молитвы.

[1967-1970]

Пегас

Заполнены дворы собачьим лаем,
На улице гудит нетрезвый бас…
В век синхрофазотронов
                       мы седлаем
лошадку
под названием
Пегас.
Вокруг неё -
             цветочки и зловонье.
И дождь идёт,
как будто напоказ…
Мотает непокрытой головою
лошадка
под названием
Пегас.
Она бежит,
           она слюну роняет.
И всё-таки -
уже в который раз -
тихонечко
          ракеты
                 обгоняет
лошадка
под названием
Пегас…

Пустынный пляж
               тепла у солнца просит.
Закатный лучик вздрогнул и погас…
А мы себе живём.
А нас вывозит
лошадка
под названием
Пегас.

[1967-1970]

***

Над головой
            созвездия мигают.
И руки сами тянутся
к огню…

Как страшно мне,
                 что люди привыкают,
открыв глаза,
не удивляться дню.
Существовать.
Не убегать за сказкой.
И уходить,
           как в монастырь,
                            в стихи.
Ловить Жар-птицу
для жаркого
            с кашей.
А Золотую рыбку -
для ухи.

1970

Подкупленный

«Все советские писатели подкуплены…»
(Так о нас пишут на Западе)

Я действительно подкуплен.
                           Я подкуплен.
Без остатка.
             И во сне.
                       И наяву.
Уверяют советологи:
                    «Погублен…»
Улыбаются товарищи:
                    «Живу!..»

Я подкуплен
            ноздреватым льдом кронштадтским.
И акцентом коменданта-латыша.
Я подкуплен
            военкомами гражданской
и свинцовою водою Сиваша…
Я ещё подкуплен снегом
                       белым-белым,
Иртышом
        и предвоенной тишиной.
Я подкуплен кровью
                   павших в сорок первом.
Каждой каплей.
               До единой.
                          До одной…
А ещё подкуплен я костром.
                           Случайным,
как в шальной игре десятка при тузе.
Буйством красок Бухары.
                        Бакинским чаем.
И спокойными парнями с ЧТЗ…
Подкупала
          вертолётная кабина,
ночь
     и кубрика качающийся пол!..
Как-то женщина пришла.
                       И подкупила.
Подкупила -
            чем? -
                   не знаю
                           до сих пор.
Но тогда-то жизнь
                  я стал считать по вёснам.
Не синицу жду отныне,
                      а скворца…
Подкупила дочь
               характером стервозным, -
вот уж точно,
              что ни в мать
                            и ни в отца…
Подкупил Расул
               насечкой на кинжале.
Клокотанием -
              ангарская струя.
Я подкуплен и Палангой,
                        и Кижами.
Всем, что знаю.
                И чего не знаю я…
Я подкуплен зарождающимся словом,
не размененным пока на пустяки.
Я подкуплен
            Маяковским,
                        и Светловым,
и Землёй,
          в которой сбудутся стихи!..
И не все ещё костры отполыхали.
И судьба ещё угадана не вся…
Я подкуплен.
             Я подкуплен с потрохами.
И поэтому купить меня
                      нельзя.

1969

Расул - поэт Расул Гамзатов.

[Приглашаю посмотреть моё стихотворение: «Роберту Рождественскому».]

Баллада о спасённом знамени

Утром
      ярким, как лубок.
Страшным.
Долгим.
Ратным.
Был разбит
           стрелковый полк.
Наш.
В бою неравном.
Сколько полегло парней
в том бою -
не знаю.
Засыхало -
           без корней -
полковое знамя.
Облака
       печально шли
над затихшей битвой.
И тогда
с родной земли
встал
      солдат убитый.
Помолчал.
Погоревал.
И -
    назло ожогам -
грудь свою
забинтовал
он
   багровым шёлком.
И подался на восток,
отчим домом
            бредя.
По земле
         большой,
                  как вздох.
Медленной,
           как время.
Полз
пустым березняком.
Шёл
лесным овражком.
Он себя
        считал полком
в окруженье вражьем!
Из него он
           выходил
грозно и устало.
Сам себе
         и командир,
и начальник штаба.
Ждал он
часа своего,
мстил
      врагу
            кроваво.
Спал он в поле,
и его знамя
            согревало…
Шли дожди.
Кружилась мгла.
Задыхалась буря.
Парня
      пуля
           не брала -
сплющивалась
пуля!
Ну, а ежели
            брала
в бешенстве напрасном -
незаметной
           кровь была,
красная
на красном…
Шёл он долго,
              нелегко.
Шёл
    по пояс в росах,
опираясь на древко,
как на вещий
посох.

[1967-1970]

***

- Отдать тебе любовь?
- Отдай…
- Она в грязи…
- Отдай в грязи.
- Я погадать хочу…
- Гадай.
- Ещё хочу спросить…
- Спроси.
- Допустим, постучусь…
- Впущу.
- Допустим, позову…
- Пойду.
- А если там беда?
- В беду.
- А если обману?
- Прощу.
- «Спой!» - прикажу тебе…
- Спою.
- Запри для друга дверь…
- Запру.
- Скажу тебе: убей!..
- Убью.
- Скажу тебе: умри!..
- Умру.
- А если захлебнусь?
- Спасу.
- А если будет боль?
- Стерплю.
- А если вдруг стена?
- Снесу.
- А если узел?
- Разрублю!
- А если сто узлов?
- И сто.
- Любовь тебе отдать?
- Любовь.
- Не будет этого!
- За что?!
- За то, что не люблю рабов.

1969

Признание кинодублера

Я - кинодублёр.
Не слыхал
          о профессии этой?
Пока не воспетой.
И правильно,
             что не воспетой!
Понять не могу,
почему мне ещё не обрыдла
профессия драться,
                   профессия прыгать
                                     с обрыва,
во имя искусства
идти на волков и на тигров…
Плевать мне,
что имя моё не указано в титрах!
Хоть там, где я падаю,
редко лежат
            поролоны.
И ноют
к дождливой погоде
мои переломы…
Я кинодублёр.
Я летаю,
         бегу
              и ныряю.
Не верю в страховку.
Себе одному
            доверяю…

Допустим,
          идея сценария всех полонила.
Картина -
          в работе.
Отснята
почти половина.
Герой закапризничал.
Начал
      канючить и плакать.
В такую погоду
герою не хочется плавать.
Натура «горит».
Режиссёр
         шевелюру лохматит.
Меня
вызывают.
И я говорю им:
               «Снимайте!»
И вот я плыву.
Я скачу на коне.
Я фехтую.
Пью чай в перерывах.
                     На руки озябшие дую.

Разбито колено.
Плечо под кровавой корою.
А рядом снимаются
крупные планы
              героя.
Я - мышщы его.
Я - бесстрашье его.
Я - решимость.
Я - кинодублёр.
А дублёрам
           нужна одержимость!
И снова я лезу куда-то
                       по чёртовой стенке.
А хилый герой
репетирует сцену
                 в постельке.
Я в нём растворюсь,
                    как река растворяется в море…
Наверное, после он будет и в славе и в моде.
Наверно, потом
он расскажет, как падал,
                         как дрался.
И как ему было приятно.
И чуточку страшно…

Я - кинодублёр.
Я, наверное, злюсь,
                    без причины…
Пусть девочки верят,
что он -
         настоящий мужчина!
А этот мужчина
               с гримёршей ругается
                                    долго.
А в нём от мужчины,
пожалуй что, брюки.
И только…

Я - кинодублёр.
А сегодня я пью и тоскую.

Давай за дублёров,
которые жизнью рискуют!
Ты -
     тоже дублёр.
Ты порою вопишь исступлённо.
Другие -
         молчат.
Им легко
за спиною дублёра.

[1967-1970]

Баллада о бессмертии

Хотя гудят:
            «Пора!» -
изящные валторны,
забудьтесь,
            тенора!
Остыньте,
          баритоны!..
Я расскажу теперь, -
жаль,
если не сумею, -
как наш товарищ
                пел
в двадцатом.
Перед смертью.
Он умер
        для того,
чтоб мы не умирали…
Каратели
его,
израненного,
             брали.
Заржавленным прутом
испытывали силу.
Умаялись.
Потом
велели
       рыть могилу…
Надутый,
будто ёж,
увешанный оружьем. -
«А может,
          ты споёшь?..» -
смеясь,
спросил хорунжий…
Луна ползла,
             как тиф.
Безжизненно.
Сурово…

И вздыбился
            мотив!
И прозвучало
слово!
Пел
    песню
          комиссар.
Пел,
выбрав гимн из гимнов.
Пел,
будто воскресал.
Пел,
голову закинув.
Пел,
будто пил вино.
Пел,
хвастаясь здоровьем.
«Мы наш, - он пел, - мы но-
вый мир, -
           хрипел, -
                     построим!!»
Был тёмным,
            как земля.
И мокрым,
как из бани.
Пел,
еле шевеля
разбитыми губами.
Шептал слова
             не в такт,
упрямо повторялся…
И получалось так,
что он не пел,
а клялся!
Литые фразы
            жгли,
с зарёй перемежаясь…
Хорунжий крикнул:
                  «Пли!!»
А песня
про-дол-жа-лась.
Была грозе
           сродни,
светилась
и трубила!..
В руках у солдатни
плясали
        карабины.
Дрожали молодцы -
ни стати
и ни прыти…

Великие певцы,
пожалуйста,
            замрите!..
Пусть видит комиссар,
как в озаренье алом
встаёт
       высокий зал
с «Интернационалом»!
И солнечно в судьбе.
И ощущаешь гордость.
И веришь,
          что в тебе -
тот
    комиссарский голос!

[1967-1970]

***

На Земле
         безжалостно маленькой
жил да был человек маленький.
У него была служба
                   маленькая.
И маленький очень портфель.
Получал он зарплату
                    маленькую…
И однажды -
прекрасным утром -
постучалась к нему в окошко
небольшая,
казалось,
война…
Автомат ему выдали
                   маленький.
Сапоги ему выдали
                  маленькие.
Каску выдали
маленькую
и маленькую -
по размерам -
шинель…

…А когда он упал -
                     некрасиво,
                                неправильно,
в атакующем крике
вывернув рот,
то на всей земле
                 не хватило
                            мрамора,
чтобы вырубить парня
в полный рост!

1969

Иногда публикуется под названием «Баллада о маленьком человеке».

***

Нахожусь ли
            в дальних краях,
ненавижу
         или люблю -
от большого,
             от главного
                         я -
четвертуйте -
              не отступлю.
Расстреляйте -
               не изменю
флагу
      цвета крови моей…
Эту веру я свято храню
девять тысяч
             нелёгких
                      дней.
С первым вздохом,
                  с первым глотком
материнского молока
эта вера
         со мной.
                  И пока
я с дорожным ветром
                    знаком,
и пока, не сгибаясь,
                     хожу
по не ставшей пухом
                    земле,
и пока я помню о зле,
и пока с друзьями дружу,
и пока не сгорел в огне,
эта вера
         будет
               жива.
Чтоб её уничтожить во мне,
надо сердце убить
                  сперва.

?

Стихи о хане Батые

А. Ковалёву

А всё-таки ошибся
                  старикан!
Не рассчитал всего
впервые в жизни.
Великий хан.
Победоносный хан.
Такой мудрец и -
                 надо же! -
                            ошибся.

Текла,
       ревя и радуясь,
                       орда.
Её от крови
            било и качало.
Разбросанно горели города,
и не хватало стрел
в тугих колчанах.
Белели трупы
             недругов босых.
Распахивал огонь
любые двери!

Дразнил мороз.
Смешил чужой язык.
И сабли
от работы не ржавели.

И пахло дымом,
               пОтом и навозом…
Всё, что ещё могло гореть,
                           спалив,
к тяжёлым пропылившимся повозкам
пришельцы гнали
                пленников своих.
Они добычею в пути менялись.
И, сутолоку в лагерь принося,
всех ставили к колёсам.
И смеялись:
«Смерть!» -
            если ты был выше колеса.
У воина рука не задрожит.
Великий хан
            всё обусловил чётко.

Везло лишь детям.
Оставались жить
славянские
           мальчишки и девчонки.
Возвышенные,
как на образах.
Что происходит -
                 понимали слабо…

Но ненависть
в заплаканных глазах
уже тогда -
            не детская -
                         пылала!
Они молчали.
Ветер утихал.
Звенел над головами
                     рыжий полдень…
И всё-таки ошибся
                  мудрый хан!
Ошибся хан
и ничего не понял!..

Они ещё построятся
                   в полки.
Уже грядёт,
уже маячит
           битва!..
Колёса были
            слишком высоки.
А дети подрастают
                  очень быстро.

[1968]

Коррида в Лиме

А бык играл с людьми
в расцвеченном овале.
Один из тех
            восьми,
которых убивали…
О, как прекрасна кровь,
когда она -
чужая!..
Занятною игрой
орущих
       потешая,
бык
злиться не хотел.
А публика дурела!
И бёдрами вертел
проворненький тореро.
На пальчики вставал.
Силён.
Самоуверен.
Бык
    недоумевал,
Но притворялся зверем…
Не сладко
          попадать
В такую передрягу.
Зачем
      ему бодать
замызганную тряпку?!
Чуть-чуть левей бы:
                    - На!!
На!! -
если хочешь крови…
Но у того -
            жена.
А может, даже
кроме -
мальчишка.
Карапуз.
Рыданьями
          разбудят…
И бык решился:
пусть!
Всё будет так,
               как будет.
Сопящая гора.
Накатится -
            раздавит.
Он знал:
идёт игра.
Подразнят -
            и отстанут!
Поэтому -
щадил.
Играл с людьми
               в охотку…
Не сразу ощутил
клинок,
        вошедший в холку…
И на песок осел.
В малиновую тьму.
И прогудел
совсем
по-деревенски:
               «Му-у-у…»
Он умирал,
пока
хлестала кровь из раны
на впалые бока…

Убили…
Рады?

[1965-1968]

Письмо московскому снегу

От тебя я не близко.
                     За далями.
                                За морями.
Влажно вышит залив.
Чайки
      душное лето пророчат…
Ты пришли мне сюда
белый лист подмосковной поляны
и на нём напиши
птичьей вязью
хоть несколько строчек…
Ты сейчас в двух шагах,
                        в двух вершках,
                        в сантиметре от дома.
Напиши о метелях,
о ветре,
буранах и бурях.
И спокойно лежи.
Так спокойно -
               как будто надолго.
Будто бы навсегда.
И весны в этом веке
                    не будет…
Снег,
      дружище,
               товарищ.
Надежда моя
и обуза.
Ты не хочешь мне зла.
                      Ты меня предавать
                      не захочешь…
Спелый снег!
Ты хрустишь на зубах,
                      будто мякоть арбуза!
И уходишь сквозь пальцы.
Уходишь.
Уходишь.
Уходишь…
Как смешно и бездарно,
                       что людям тобою грозили!
Я тяну к тебе руки,
но это пока бесполезно…

Снег,
      снежище,
               снежатина.
Белое чудо
           России.
Не забудь обо мне.
Не забудь.
Похрусти до приезда.

[1965-1968]

***

Притворись
           большим и щедрым,
полыхающим в ночи.
Будто ливень по ущельям,
по журналам грохочи.
Притворись родным,
                   родимым,
долгожданным, как капель.
Притворись необходимым!
Притворился?..

А теперь
открывай окно пошире.
Отряхнись от шелухи.
Надо
     собственною жизнью
доказать
свои стихи.

[1965-1968]

Убили парня

Убили парня
            за здорово живёшь.
За просто так.
Спокойно.
Как в  игре…
И было это
           не за тыщу вёрст
от города.
А рядом.
Во дворе.
Ещё пылали окна…

Между тем
он так кричал,
               прижав ладонь к груди,
как будто накричаться захотел
за долгое молчанье впереди…
Крик
     жил отдельно!
Вырастал стеной.
Карабкался,
обрушивался с крыш.
Растерзанный,
              отчаянный,
                         больной,
нечеловечески огромный
крик!
Он тёк по трубам,
                  полз по этажам,
подвалы заполнял и чердаки.
Он ошалело тыкался в звонки!
Ломился в двери
                и в замках визжал!..
И воздух был почти воспламенён.
И сигаретки
            прыгали у рта:
«Вот если бы не вечером,
а днём…»,
«Вот если бы на фронте, -
                          я б тогда…»
И всё.
И только молний пересверк.
И всё.
И не остановился
                 век…

Какое это чудо -
человек!
Какая
      это
          мерзость -
человек!

[1965-1968]

***

Плюньте на изящный ореол,
даденый певцу во время оно.
Жалко мне поэта,
                 если он
занят
подновленьем ореола…
Пусть он лучше в доме
                      сор метёт.
Спорит о классических газеллах.
В булочную ходит.
Снега ждёт.
Застывает
          у витрин газетных.
Пусть он режет хлеб.
Кричит во сне.
Морщится
         от строчки неудачной.
Мчится по делам.
Звонит жене.
С дочерью
          колдует над задачкой.
Покупает
         яблоки ранет.
Разминает в пальцах сигарету…
Ничего таинственного
                     нет
в жизни
настоящего поэта…
Вот он на огонь глядит в упор.
Вот он разговаривает с кем-то.
Вот с друзьями едет на футбол…
И не носит
           нимба.
Носит кепку.

[1965-1968]

Давнее

А. Киреевой

Я, как блиндаж партизанский,
                             травою пророс.
Но, оглянувшись,
очень отчётливо вижу:
падают мальчики,
                 запнувшись за мину,
                                     как за порог,
наткнувшись на очередь,
                        будто на ленточку финиша.
Падают мальчики,
                 руки раскинув просторно,
на чернозём,
             от безделья и крови
                                 жирный.
Падают мальчики,
                 на мягких ладонях которых -
такие прекрасные,
такие длинные
              линии
                    жизни.

[1965-1968]

***

А. Аграновскому

Над камином стучат
ходики…
Где упали
          друзья -
холмики.
Навсегда заросли
травами.
До сих пор их дома
в трауре…

А другие
         пошли в физики.
Мне о них разузнать -
фигушки!
Мне у них про дела
выпытать -
всё равно
          что секрет
выболтать…
А иные нашли
жилочку,
может,
       даже и впрямь -
жирную.
Полюбили столы
крупные.
Полюбили слова
круглые…
Им
   грешно до меня снизиться…
И застыл телефон
в книжице.
Как рыбёшка
            в углу невода.
Номер есть,
            а звонить - некуда…

Похудела моя
             книжечка.
Там,
     где раньше канат, -
ниточка.
Там, где раньше
                моря, -
озеро.
А заместо весны -
осени.

[1965-1968]

Базар того года

Ю. Казакову

Базар?
Базар!

Торговки
         базлали:
«Сахарин фасованный!..»
«Целебная махра!..»
Чего только не было
                    на этом базаре,
особенно
если воскресенье,
                  с утра…
«Продам шинель новёхонькую!
                            Сам бы носил - жалко!..»
«Брусничная настоечка! -
Лекарство от невзгод!..»
«А ну,
       кому
            шаньги!
Румяные шаньги!..»
«А вот чудо-мыло…»
«А вот
       костыль-самоход…»
«Прыгающий мячик -
                   детишкам на забаву…»

«Валенки!
Валенки на любой мороз!..»
Продавал ругательства -
за полтпинник
              пару -
чернявый
хрипловатый
безногий матрос…
«Имеются ушанки.
                 Три кило ворсу…
Налетай, служивые!
Цена - пустяк…»

- А у вас, дедуся?..
- У меня
фокусы…
- Что ещё за новость?!
Как это?..
- А так…

Он прямо на булыжнике
                      расстелил коврик.
Из собственного уха
огурец извлёк.
И в мутноватой лужице
                      среди арбузных корок
заплавал,
заплескался серебряный малёк…
А старичок выдёргивал
                      голубей из сумочки,
потом превратил полено
в заржавленную пилу…
Старичок старался!
Мелькали пальцы сухонькие…
«Э-гей!
Кому фокусы !
Недорого беру…»
Подходила публика.
Смеялись бабы в голос…

А мальчишка -
замёрзший,
           как громом поражён, -
вдруг сказал :
- Дедушка.
Продай мне…
              фокус…
Чтоб в конце фокуса…
папа…
пришёл… -
Старичок
         беспомощно пожал
                          плечами.
Цвела
победными лозунгами
                    щербатая стена…
Люди оглянулись.
Люди замолчали…

Кончилась.
Кончилась.
Кончилась
          война.

[1965]

Винтики

Время
      в символах разобраться!
Люди - винтики.
                  Люди - винтики…
Сам я винтиком былю
                    Старался!
Был безропотным.
Еле видимым.
Мне
    всю жизнь за это
                     расплачиваться!
Мне себя, как пружину
                      раскручивать.
Верить веку.
             И с вами раскланиваться,
люди-винтики,
              люди-шурупчики…
Предначертаны
              ваши шляхи.
Назначение каждому
                   выдано.
И не шляпы на вас,
                   а шляпки! -
шляпки винтиков,
                 шляпки винтиков.
Вы изнашивайтесь.
                  Вы ржавейте.
Исполняйте
           всё, что вам задано.
И в свою исключительность
                          верьте!
Впрочем,
         это
             не обязательно.
Всё равно
          обломают
                   отчаянных!
Все равно
          вы должны остаться
там, где ввинтят:
                  в примусе,
                             в часиках,
в кране,
         в крышке унитаза!

Вам такое
          не удивительно.
Вам такое -
            как вдох и выдох…
Не приказано
             спорить
                     винтику.
Он молчит.
           На то он и винтик.
Установлено так.
                 Положено.
И -
    не будем на эту тему…
Славься,
         винтичная психология!
Царствуй,
          лозунг:
                  «Не наше дело!»
Пусть звучит он
                как откровение!
Пусть дороги
             зовут напрасно…
Я не верю -
            хоть жгите -
                         не верю
в бессловесный
               винтичный разум!
Я смирению
           не завидую.
Но, эпоху
          понять пытаясь,
я не верю,
           что это винтики
с грозным космосом
                   побратались!
Что они
        седеют над формулами
и детей пеленают бережно.
Перед чуткими микрофонами
говорят
        с планетою бешеной!
И машины ведут удивительные,
и влюбляются безутешно…
Я не верю,
           что это
                   винтики
на плечах
          нашу Землю
                     держат!..
Вот она
        в напряженье невиданном
от морей до морей
                  расстелена.
Никогда не приснится
                     винтикам
всё,
     что сделали мы!
                     Что сделаем!..

Посредине двадцатого века
облетают
         ржавые символы…

Будьте счастливы,
                  человеки!
Люди умные.
            Люди
                 сильные.

[1965]

***

Я жизнь люблю безбожно!
Хоть знаю наперёд,
что -
      рано или поздно -
настанет мой черёд.
Я упаду на камни
и, уходя во тьму,
усталыми руками
землю обниму…

Хочу,
      чтоб не поверили,
узнав,
друзья мои.
Хочу,
      чтоб на мгновение
охрипли соловьи!
Чтобы,
       впадая в ярость,
весна по свету шла…

Хочу, чтоб ты
              смеялась!
И счастлива
            была.

[1962]

Концерт

Сорок трудный год.
Омский госпиталь…
Коридоры сухие и маркие.
Шепчет старая нянечка:
«Господи!
До чего же артисты
                   маленькие…»

Мы шагаем палатами длинными.
Мы почти растворяемся в них
с балалайками,
               с мандолинами
и большими пачками книг.
Что в программе?
В программе - чтение,
пара песен
военных, правильных…
Мы в палату тяжелораненых
входим с трепетом и почтением.
Двое здесь.
Майор артиллерии
с ампутированной ногой,
в сумасшедшем бою
                  под Ельней
на себя принявший огонь.
На пришельцев глядит он весело…
И другой -
           до бровей забинтован, -
капитан,
таранивший «мессера»
три недели назад
                 над Ростовом.
Мы вошли.
Мы стоим в молчании.
Вдруг
срывающимся фальцетом
Абрикосов Гришка отчаянно
объявляет начало концерта.
А за ним,
не вполне совершенно,
но вовсю запевале внимая,
о народной поём,
                 о священной
так,
как мы её понимаем.
В ней Чапаев сражается заново,
краснозвёздные мчатся танки.
В ней шагают наши
                  в атаки,
а фашисты падают замертво.
В ней чужое железо плавится,
в ней и смерть отступать должна.
Если честно признаться,
нравится
нам
такая война!
Мы поём.
Только голос лётчика
раздаётся.
А в нём - укор:
- Погодите…
Постойте, хлопчики…
Погодите…
Умер
     майор… -
Балалайка всплеснула горестно.
Торопливо,
будто в бреду…

…Вот и всё
             о концерте в госпитале
в том году.

[1962]

Жизнь

Г. П. Гроденскому

Живу, как хочу, -
светло и легко.
Живу, как лечу, -
высоко-высоко.
Пусть небу
           смешно,
но отныне
ни дня
не будет оно
краснеть за меня…
Что может быть лучше -
собрать облака
и выкрутить тучу
над жаром
          песка!
Свежо и громадно
поспорить с зарёй!
Ворочать громами
над чёрной землёй.
Раскидистым молниям
душу
     открыть,
над миром,
над морем
раздольно
          парить!
Я зла не имею.
Я сердцу не лгу.
Живу, как умею.
Живу, как могу.
Живу, как лечу.
Умру,
      как споткнусь.
Земле прокричу:
«Я ливнем
вернусь!»

?

***

A. K.

Будь, пожалуйста,
                  послабее.
Будь,
      пожалуйста.
И тогда подарю тебе я
чудо
     запросто.
И тогда я вымахну -
                    вырасту,
стану особенным.
Из горящего дома вынесу
тебя,
      сонную.
Я решусь на всё неизвестное,
на всё безрассудное -
в море брошусь,
                густое,
                        зловещее,
и спасу тебя!..
Это будет сердцем велено мне,
сердцем
        велено…
Но ведь ты же
              сильнее меня,
сильней
        и уверенней!
Ты сама
        готова спасти других
от уныния тяжкого,
ты сама не боишься
                   ни свиста пурги,
ни огня хрустящего.
Не заблудишься,
                не утонешь,
зла
    не накопишь,
Не заплачешь
             и не застонешь,
если захочешь.
Станешь плавной
                и станешь ветреной,
если захочешь…
Мне с тобою -
              такой уверенной -
трудно
       очень.
Хоть нарочно,
              хоть на мгновенье -
я прошу,
         робея, -
помоги мне
           в себя поверить,
стань
      слабее.

1962

Богини

В. Аксёнову

Давай покинем этот дом,
                        давай покинем, -
нелепый дом,
             набитый скукою и чадом.
Давай уйдём
            к своим домашним богиням,
к своим уютным богиням,	
                        к своим ворчащим…
Они, наверно, ждут нас?
                        Ждут.
                              Как ты думаешь?
Заварен чай,
             крепкий чай.
                          Не чай - а дёготь!
Горят цветные светляки на низких тумбочках,
от проносящихся машин
                      дрожат стёкла…
Давай пойдём, дружище!
                       Из-за стола встанем.
Пойдём к богиням,
                  к нашим судьям бессонным,
Где нам обоим
              приговор
                       уже составлен.
По меньшей мере мы приговорены
                               к ссоре…
Богини сидят,
              в немую тьму глаза тараща.
И в то,
        что живы мы с тобою,
                             верят слабо…
Они ревнивы так,
                 что это даже страшно.
Так подозрительны,
                   что это очень странно.
Они придумывают
                разные разности,
они нас любят
              горячо и неудобно.
Они всегда считают
                   самой высшей радостью
те дни, когда мы дома.
                       Просто дома…
Москва ночная спит
                   и дышит глубоко.
Москва ночная
              до зари ни с кем не спорит…

Идут к богиням
               два не очень трезвых
                                    бога,
Желают боги одного:
                    быть
                         собою.

[1962]

Игра в «Замри!»

Ю. Овсянникову

Игра в «Замри!» -
                  весёлая игра…
Ребята с запылённого двора,
вы помните, -
              с утра и до зари
звенело во дворе:
«Замри!..»
«Замри!..»
Порой из дома выйдешь, на беду, -
«Замри!!» -
и застываешь на бегу
в нелепой позе
               посреди двора…
Игра в «Замри!» -
далёкая игра,
зачем ты снова стала мне нужна?
Вдали от детства
                 посреди земли
попробовала женщина одна
сказать мне позабытое:
«Замри!»
Она сказала:
             будь неумолим.
Замри!
И ничего не говори.
Замри! -
         она сказала. -
Будь
     моим!
Моим – и всё!
А для других -
               замри!
Замри для обжигающей зари,
Замри для совести.
Для смелости замри.
Замри,
не горячась и не скорбя.
Замри!
Я буду миром
             для тебя!..

На нас глядели звёздные миры.
И ветер трогал жёсткую траву…
А я не вспомнил
                правила игры.
А я ушёл.
Не замер.
Так живу.

[1962]

Парни с поднятыми воротниками

Парни
      с поднятыми воротниками,
в куртках кожаных,
                   в брюках-джинсах.
Ох, какими словами
                   вас ругают!
И всё время удивляются:
                        живы?!
О проблеме вашей
                 спорят журнальчики -
предлагают убеждать,
                     разъяснять…
Ничего про это дело
                    вы не знаете.
Да и в общем-то
                не хотите
                          знать…

Равнодушно
           меняются
                    столицы -
я немало повидал их, -
                       и везде,
посреди любой столицы
                      вы
                         стоите,
будто памятник
               обманутой мечте.
Манекенами
           к витринам приникшие,
каждый вечер -
               проверяй по часам -
вы уже примелькались всем,
                           как нищие.
Что подать вам?
                Я не знаю сам.
Завлекают вас
              ковбоями и твистами, -
вам давно уже
              поднадоел твист.
Вы
   покуриваете,
                вы посвистываете,
независимый делаете вид.
Может,
       девочек ждёте?
                      Да навряд ли!
Вон их сколько -
                 целые стада.
Ходят около -
              юные,
                    нарядные…
Так чего ж вы ожидаете тогда?!

Я не знаю - почему,
                    но мне
                           кажется:
вы попали
          в нечестную
                      игру.
Вам история назначила -
                        каждому -
по свиданию
            на этом углу.
Обещала показать
                 самое гордое -
мир
    без позолоченного зла!
Наврала,
         наговорила
                    с три короба.
А на эти свиданья
                  не пришла…
Идиотская,
           неумная шутка!
Но история
           думает
                  своё…

И с тех пор
            неторопливо и жутко
всё вы ждёте,
              всё ждёте
                        её.
Вдруг покажется,
                 вдруг покается,
вдруг избавит
              от запойной тоски!..
Вы стоите на углу,
                   покачиваясь,
вызывающе подняв воротники…

А она проходит мимо -
                      история, -
раздавая
         трехгрошовые истины…
Вы постойте,
             парни.
                    Постойте!
Может быть,
            чего-нибудь
                        и выстоите.

1960

Монолог шофёра

Ещё нам до ночлега -
                     будь здоров!
Стекло в дождинках,
                    словно в каплях пота…
Один чудак
           сказал про шоферов:
«Им - что?!
У них
      сидячая работа!»
Да, ладно.
Ну, подумаешь - сказал!
Есть люди -
            обо всём по слухам судят.
Но я бы в рейс его
                   с собою взял.
В обычный рейс.
Хотя б
       на десять суток…
И пусть он -
             балаболка и профан -
почувствует нутром дыханье зноя.
И заболят глаза
                от встречных фар.
И ёкнет сердце.
И спина заноет.
Пусть побуксует,
                 ежели не трус,
в осенней глине,
                 чавкающей жирно…
Тогда ему покажется,
                     что груз
он тащит лично.
Сам!
А не машина…
Пусть он в горах
                 почует гололёд,
когда дорога
             вверх ползёт упрямо.
Прочтёт табличку
                 (там, где поворот):
«Володя Чумаков.
Поехал прямо».
А рядом - год,
               и месяц,
                        и число.
И тишина.
И ночь в накрапах звёздных…
Собрату моему
              не повезло.
Он за рулём уснул.
Проснулся - поздно…
Я еду
      и смотрю своё кино -
бегущую навстречу мне дорогу.
И что б там ни случалось,
                          всё равно
в конечный пункт
                 мы прибываем к сроку.
Чуть отдохнёшь,
                и снова в путь пора.
Мы водим большегрузы
                     не для спорта.
А в остальном
              всё - так,
                         мы - шофера.
Нам - что!
У нас
      сидячая работа.

?

Дочке

Катька, Катышок, Катюха -
тоненькие пальчики.
Слушай,
        человек-два-уха,
излиянья
         папины.
Я хочу,
        чтобы тебе
не казалось тайной,
почему отец
            теперь
стал сентиментальным.
Чтобы всё ты поняла -
не сейчас, так позже.
У тебя
       свои дела
и свои заботы.
Занята ты долгий день
сном,
      едою,
            санками.
Там у вас,
           в стране детей,
происходит всякое.
Там у вас,
           в стране детей -
мощной и внушительной, -
много всяческих затей,
много разных жителей.
Есть такие -
             отойди
и постой в сторонке.
Есть у вас
           свои вожди
и свои пророки.
Есть -
       совсем как у больших -
ябеды и нытики…
Парк
     бесчисленных машин
выстроен по нитке.
Происходят там и тут
обсужденья грозные:
«Что
     на третье
               дадут:
компот
       или мороженое?»
«Что нарисовал сосед?»
«Ёлку где поставят?..»
Хорошо, что вам газет -
взрослых -
           не читают!..
Смотрите,
          остановясь,
на крутую радугу…
Хорошо,
        что не для вас
нервный голос радио!
Ожиданье новостей
страшных
         и громадных…
Там у вас, в стране детей,
жизнь идёт нормально.

Там -
      ни слова про войну.
Там о ней -
            ни слуха…
Я хочу
       в твою страну,
человек-два-уха!

?

***

Всё начинается с любви…
Твердят:
         «Вначале
                  было
                       слово…»
А я провозглашаю снова:
Всё начинается
с любви!..

Всё начинается с любви:
и озаренье,
            и работа,
глаза цветов,
глаза ребёнка -
всё начинается с любви.

Всё начинается с любви.
С любви!
Я это точно знаю.
Всё,
     даже ненависть -
родная
и вечная
сестра любви.

Всё начинается с любви:
мечта и страх,
вино и порох.
Трагедия,
          тоска
                и подвиг -
всё начинается с любви…

Весна шепнёт тебе:
                   «Живи…»
И ты от шёпота качнёшься.
И выпрямишься.
И начнёшься.
Всё начинается с любви!

[1973-1977]

Читает Роберт Рождественский:

Баллада о телефонных звонках

Центропункт - диспетчерская
городской медицинской службы

Наверное, похожи номера.
А может,
         техники недосмотрели.
Но только
незадолго до утра
я был разбужен
телефонной трелью…
- Скажите, это центропункт?
                            Алло?..
Алло!!
(Я трубку вешаю в молчанье.
Я даже не могу ответить зло.
Я сплю.
Я ничего не замечаю…)
Звонок, и все сначала:
                       - Центропункт?
Опять ошибка?
Это невозможно!!

Сна не было уже.
А был испуг
пред всем,что непонятно
                        и тревожно…
Звонки ломились,
                 будто в дверь - плечом.
Как настоящий ветер -
в сновидениья…

- Аппендицит!..
- Да я-то тут при чем?!.
- Потеря крови!..
- У кого потеря?!

По комнате шаталась темнота,
она была пугающе громадна…
- Ранение в районе живота!..
- Алло!
Необходим реаниматор!..
(Валилась трубка
                 из дрожащих рук.)
- Открытый перелом!..
Нужна машина…

…Да погоди, не горячись.
А вдруг
все правильно.
И это не ошибка.
Тебе поверили.
               Тебя нашли.
Узнали номер.
Выяснили имя…
Ты ж сам кричал,
                 что боли всей Земли
отныне станут
навсегда твоими!..
Что ж, если так,
                 то слово за тобой.
Барахтайся в нестихотворных темах.
Она тебя зовет -
                 чужая боль.
Реальная.
Людская.
Без подделок…
Скажи, что повзрослел.
                       Что нездоров.
Давнишнюю строку
возьми обратно…
Но я бужу
          знакомых докторов.
Я что-то объясняю им
невнятно.
И остаюсь
          в гудящей тишине.
И чувствую натянутые нити…

Все правильно.
Все так.
Звоните мне!
Ошибки нет.
Звоните мне!
             Звоните!

[1973-1977]

Читает Роберт Рождественский:

Ночью

Как тихо в мире!
Как тепло…
А если
в этой тишине
ты -
     мне
	     назло,
себе
назло -
устала
думать обо мне!
И номер набрала рывком.
И молча отворила дверь…

Я, может, даже незнаком
с ним -
        постучавшимся теперь.
А если и знаком,
так что ж:
он - чуткий.
У него -
         душа…
И вот
в ладони ты идёшь
к нему,
белея и дрожа!
Не понимаешь ничего…
А простыни -
             как тонкий дым…
И называешь
ты
его -
забывшись -
именем моим!
И падаешь, полужива.
И задыхаешься от слёз.
И шепчешь жаркие слова.
Все те.
Все самые.
Всерьёз!
А сумрак -
           будто воспалён.
И очень пьяно
              голове…

Телефонистка - о своём:
«Алло!
Кого позвать в Москве?..»
«Кто подойдёт…»
Наверно, ты.
А если он, тогда…
Тогда
пусть вычеркнется навсегда
твой телефон!..
Из темноты
приходит медленная боль.
А я уже над ней смеюсь!
Смешно,
что я вот так
              с тобой
то ссорюсь,
то опять мирюсь!
И мысли пробую смягчить,
весь -
       в ожидании грозы…

Как долго
телефон молчит!
Как громко
           тикают
часы!

[1965]

Ровесникам

Артуру Макарову

Знаешь, друг,
мы, наверно, с рожденья
                        такие…
Сто разлук нам пророчили
                         скорую гибель.
Сто смертей
усмехались беззубыми ртами.
Наши мамы
вестей
месяцами от нас ожидали…

Мы росли -
поколение
          рвущихся плавать.
Мы пришли
в этот мир,
            чтоб смеяться и плакать,
видеть смерть
и, в открытое море бросаясь,
песни петь,
целовать неприступных красавиц!
Мы пришли
быть,
где необходимо и трудно…
От земли
города поднимаются круто.
Век
суров.
Почерневшие реки
                 дымятся.
Свет костров
лёг на жёсткие щёки
                    румянцем…
Как всегда,
полночь смотрит
                немыми глазами.
Поезда
отправляются по расписанью.
Мы ложимся спать.
Кров родительский
                  сдержанно хвалим.
Но
опять
уезжаем,
         летим,
                отплываем!
Двадцать раз за окном
зори
     алое знамя подымут…
Знаю я:
мы однажды уйдём
к тем,
которые сраму
              не имут.
Ничего
не сказав.
           Не успев попрощаться…
Что
    с того?
Всё равно: это -
                 слышишь ты? -
счастье.
Сеять хлеб
на равнинах,
             ветрами продутых…
Жить взахлёб!
Это здорово кто-то придумал!

[1959]

***

Я уехал
от весны,
от весенней кутерьмы,
от сосулечной
апрельской
очень мокрой бахромы.
Я уехал от ручьёв,
от мальчишечьих боёв,
от нахохлившихся почек
и нахальных воробьёв,
от стрекота сорочьего,
от нервного брожения,
от головокружения
и прочего,
и прочего…
Отправляясь в дальний путь
на другой конец страны,
думал:
«Ладно!
Как-нибудь
проживём и без весны…
Мне-то, в общем,
                 всё равно -
есть она иль нет её.
Самочувствие моё
будет неизменным…»
Но…
За семь тысяч вёрст,
в Тикси,
прямо среди бела дня
догнала весна
меня
и сказала:
           «Грязь меси!»
Догнала, растеребя,
в будни ворвалась
                  и в сны.
Я уехал
от весны…
Я уехал
от тебя.
Я уехал в первый раз
от твоих огромных глаз,
от твоих горячих рук,
от звонков твоих подруг,
от твоих горючих слёз
самолёт меня
             унёс.
Думал:
«Ладно!
Не впервой!
Покажу характер свой.
Хоть на время
              убегу…
Я ведь сильный,
я -
    смогу…»
Я не мерил высоты.
Чуть видна земля была…
Но увидел вдруг:
вошла
в самолёт летящий
ты!
В ботах,
         в стареньком пальто…
И сказала:
«Знаешь что?
Можешь не убегать!
Всё равно у тебя из этого
ничего не получится…»

[1959]

Ожидание

Так
    любимых не ждут у порога.
Так
    к больному не ждут врача…
Пыль
     на рыжих
              степных дорогах -
хоть картошку пеки - горяча.
Люди мнут фуражки в руках,
от полей глаза отводя…
Я впервые увидел,
как
ждут дождя.
Ждут,
      выдумывая всевозможные сроки,
ждут,
      надеясь на чудо,
ждут,
      матерясь:
- Пусть дороги развозит!
Плевать на дороги!
Лишь бы дождь.
Пусть тогда, хоть по горло,
                            грязь. -
А земля горит.
От жары -
          как в броне.
А земля говорит:
- Помогите мне!
Без воды,
          без дождя
больше я не могу…
Помогите!
Ведь я
не останусь в долгу! -
Как ей скажешь:
- Выдержи!
           Подожди! -
Чем поможешь?
Минуты, как вечность, идут…
Люди ждут и молчат.
Люди курят и ждут…

Ты мне пишешь:
в Москве у вас
               снова дожди.
Снова дождь.
По бульвару опять не пройдёшь.
Снова дождь.
По обочинам мчат ручейки.
Дождь идёт по Москве -
тёплый,
        ласковый дождь…
Там скрываются от него, -
                          чудаки! -
надевают плащи,
открывают зонты,
начинают погоду ругать с утра,
ходят хмурые…

Если б увидела ты,
как, негаданно
               вымахнув из-за бугра,
мчит,
      дороги не разбирающий,
через поле
           к нам
                 напрямик,
так пылящий,
             будто пылающий,
сельсоветовский грузовик.
Председатель выпрыгивает на ходу,
он кричит,
а глаза блестят, как от голода:
- Будет
        дождь!
Мне сейчас…
              звонили из города… -
Пошатнулся.
И дальше, словно в бреду: -
Туча…
        мне звонили…
                       свернула сюда…
к нам идёт…
Если мимо, то…
                 быть…
                         беде…

Ты мне пишешь,
               что вам надоела вода.
Напиши,
напиши мне об этой воде!
О дождях напиши мне!
О том,
       как тяжёл
воздух перед грозой…
На погоду не жалуйся!
Напиши,
        чтоб он был, этот дождь,
чтоб он шёл!
Пожелай нам ливня,
пожалуйста.

[1956]

***

A. K.

Приходить к тебе,
                  чтоб снова
просто
       вслушиваться
                    в голос;
и сидеть на стуле,
                   сгорбясь,
и не говорить ни
                 слова.
Приходить,
           стучаться в двери,
замирая, ждать
               ответа…
Если ты узнаешь
                это,
то, наверно, не
                поверишь,
то, конечно,
             захохочешь,
скажешь:
         «Это ж глупо
                      очень…»
Скажешь:
         «Тоже мне - влюблённый!» -
и посмотришь
             удивлённо,
и не усидишь на
                месте.
Будет смех звенеть
                   рекою…

Ну и ладно.
            Ну и смейся.
Я люблю тебя
             такою.

[1955]