Помню я, в детстве
Над нашей избой
В небо струился
Дымок голубой,
Чурки пылали
За дверцей в печи
И раскаляли огнём
Кирпичи,
Чтобы держался
Наш домик в тепле,
Пшённая каша
Томилась в котле!
И, напевая,
Летел в дымоход
Дым, согревая
Зимой небосвод.
Очень мне нравился
Фокусник-дым,
Он развлекал меня
Видом своим,
Он превращался
В дракона, в коня,
Он заставлял
Волноваться меня!
Мог он построить
Над нашей трубой
Царство любое
И город любой,
Всякое чудище
Мог победить,
Чтоб не повадилось
Людям вредить!
Жалко, что этот
Дымок голубой
В сказку отправился
Вместе с трубой!
Чтобы теперь
У него побывать,
Надо картинку
Нарисовать:
Домик с трубой,
Домик с трубой,
В небо струится
Дымок голубой!
?
К нам прискакал весёлый чёртик,
Он кувыркался и плясал,
Он ел мороженое, тортик,
Рога копытами чесал!
Хвостом он бил по барабану,
Потом он делал ход конём,
Потом он бегал по дивану,
Покуда не заснул на нём.
Мы сняли с чёртика одёжки,
Копыта сняли, хвост и рожки,
И увидали, что чертёнок -
Наш обожаемый ребёнок!
?
Когда число погубленных во имя
Объятий в зоне европейских благ
Перерастёт размерами своими
Вторую Мировую и Гулаг,
Тогда ничтожными покажутся потери
Для поколений страшной новизны.
Они возьмутся, как за ручку двери,
За жертвенную практику страны.
Их память генетически готова
Наращивать погубленных число, -
И нет приёма, более простого
И лёгкого, чем это ремесло.
?
Поэтов нет! Поэтов тьма!
Кто их читал?!. На благо флагу -
Покрыть стихами все дома
И туалетную бумагу!
Стихов навалом! Нет имён!
Имён навалом, нет раскрутки!
Раскрутка есть, но нет времён!
Вернуть кураж! А как, малютки?..
Покрыть стихами все места,
Где строить дорого дороги,
Где вместо сгнившего моста
Стихи дешевле класть под ноги!
Вернуть поэтам стадион
И тех раскрутчиков прекрасных,
Которых вспомнить - страшный сон!
Вернуть им время «семичастных»!
Вернуть им тиражей успех,
Умно раскрученный запретом
На Ц…….,
на М……….,
на П…….., - на всех,
Чьё имя светится при этом!..
?
В старых фильмах - наивные люди,
В старых фильмах - наивные власти,
Представленья наивны о блуде,
Представленья наивны о страсти.
Там наивные пушки грохочут,
Там злодеи наивно жестоки.
В старых фильмах - наивности почерк
Оставляет предсмертные строки.
Там расцветы наивных империй
И восстанья наивных колоний,
Там наивных полно суеверий,
Там наивны уран и плутоний.
Там наивны кровавые битвы,
Там наивны коварные игры,
В старых фильмах - наивные бритвы
И наивных наркотиков иглы.
И с улыбкой глядим превосходства
Мы на эту наивную живность, -
Зная страшную силу господства,
Что угробила нашу наивность.
?
Любезный Филофей! Твоя теперь я бабка,
С тобою говорю о сухости в штанах,
Поскольку есть места, где очень сердцу зябко,
И там оно дрожит, как на ветру монах.
Три годика тебе, а мне - седьмой десяток,
Ты - крошечный блондин, а я - большой седин.
Все пишут для тебя про кур и поросяток,
Которых иногда мы всё-таки едим…
Ты прибыл в хищный мир, скуластый мой кочевник,
И святость хищных книг завьёт тебя в обман,
Как завивает в сон ягнёнка у харчевни
Струистый жар, и дым, и вид на океан.
Но ты, любимец фей, не вздумай лезть в повозку,
Где дремлет вкусный скот! И вкусным быть не смей!
…Лазурь - в твоём глазу, похожем на стрекозку.
И фейский твой язык - законный мой трофей.
1998
Меня от сливок общества тошнит!..
В особенности - от культурных сливок,
От сливок, взбитых сливками культуры
Для сливок общества.
Не тот обмен веществ,
Недостаёт какого-то фермента,
Чтоб насладиться и переварить
Такое замечательное блюдо
Могла и я - как лучшие умы.
Сырую рыбу ела на Ямале,
Сырой картофель на осеннем поле,
Крапивный суп и щи из топора
В подвале на Урале.
Хлеб с горчицей,
Паслён и брюкву, ела промокашку,
И терпкие зелёненькие сливки,
И яблочки, промёрзшие в лесу, -
И хоть бы что!..
А тут, когда настало
Такое удивительное время
И всё, что хочешь, всюду продаётся -
Моря и горы, реки и леса,
Лицо, одежда, небеса, продукты,
Включая сливки общества, - тошнит
Меня как раз от этих самых сливок,
Чудесно взбитых…
Да и то сказать,
От тошноты прекрасней всех мелисса.
1998
Изменился климат, вымерли подчистую
Мамонты, динозавры - и что?… А то,
Что, сидя на рельсах задницей и протестуя,
Вы прогрессу мешаете, граждане, как никто.
Изменился климат, вымерли птеродактили
По закону природы, не громя никакой режим,
Никому не хамя: «Катитесь к такой-то матери,
А мы на рельсах пока полежим».
Нехорошее дело - умственная отсталость,
В стране изменился климат, надо же понимать,
Что вымерли динозавры и мамонтов не осталось,
Зато с каким уважением будут их вспоминать.
Климат когда меняется, лучше быть насекомым,
Также вполне прекрасно всем превратиться в змей,
Не хулиганьте, граждане, дайте пройти вагонам,
Ведите себя, как мамонты, - будет и вам музей!..
1997
Подумаешь, повесился!.. Ха-ха.
Его проблемы. Психов тут навалом.
Несчастны только те, чьи потроха
Отравлены тоской по идеалам, -
Да ну их к чёрту, пусть они висят,
Включают газ - и головой в духовку.
Могли бы кур держать и поросят,
Держать могли бы речь, держать винтовку,
Держать конюшню, баню, скипидар,
Грузовичок, прогулочную группу,
Себя в руках держать, держать удар
И светлый путь за травкой в гваделупу,
Так нет же - путь свой держат в самый гроб…
И хлад вселенский держит чью-то душу,
Которая ладонью держит лоб,
Рисуя песню кисточкой и тушью.
1997
Хотелось бы остаток лет
Прожить вдали от пошлых бед,
И людоедских процветаний,
И от художественных скук
В малине круговых порук,
В притоне творческих братаний
На политических пирах,
Где только выгода и страх
Толкают судеб вагонетки…
Дай бог, от этого вдали
Прожить хоть на краю земли,
Бросая в океан любви
Свои последние монетки.
1997
Искусство провалилось в протокол,
В свидетельства об окончанье школ.
На фабрике транс-мета-херо-мантий
Убор вам с кисточкой сошьют для головы
И всю трансмантию, чтоб в метастойле вы
Уж не нуждались ни в каком таланте.
Привлечь вниманье легче, чем отвлечь,
Когда исчезнуть надо и залечь
На дно, чтоб не попасть в транс-мета-стадо,
Которому транс-мета-пастухи
Клеймят бока, лопатки, область требухи -
И даже яйца, заходя с транс-мета-зада.
Чудесно к этому привык транс-мета-бык,
И транскозёл чудесно к этому привык,
И трансбаран, и метакурица… Привычка -
Замена счастию и свыше нам дана,
Её лобзанья слаще мёда и вина.
Транс-мета-кладбище, транс-мета-имена,
В транс-мета-гробиках
Транс-мета-перекличка.
1996
Ю. В. Давыдову
Мне прутья протянул багульник
В толпе, на льду базарных лестниц,
И он кустом расцвёл в сочельник,
Не угасая целый месяц.
Цветы не знают страха смерти.
Ещё бы! Нам бы их свободу -
Проклюнутся из голой жерди,
Опущенной в сырую воду!
Какие пчёлки спьяну влезли
На куст, пылающий в бутылке,
Вспорхнув из-под морозных лезвий,
Где так дрожат снегов поджилки!
Какие слитки бронзы влипли
В плавильню, цветшую лиловым!
Какие жаворонки хрипли,
Чтоб чувства не угробить словом!
Да, я боюсь лишиться чувства,
Как скупердяй - копейки мятой.
И ни ногою - в храм искусства
Без этой мелочи проклятой!
Не леденит, что удосужусь
С клюкой под старость копошиться:
Мой тихий, мой холодный ужас -
Хоть одного из чувств лишиться.
Так отодвинься вбок, заслонка,
Где вспыхнул куст, чтоб в воду кануть,
И, словно тень, косит колонка
Стихов на память, память, память,
На трижды радость, радость, радость,
В базарной гуще, гуще, гуще,
Где вечно мимо, мимо, мимо!
За эти прутья, прутья, прутья,
За то, что - братья, братья, братья,
Да будет втрое, втрое, втрое
И много больше, больше, больше:
Избегнув пошлости и фальши,
Огонь утроит тени в мире -
Когда мы будем втрое дальше,
Улыбка станет втрое шире.
?
Читает Юнна Мориц:
Нас больше нет. Сперва нас стало меньше,
Потом постигла всех земная участь, -
Осталось только с полдесятка женщин,
Чтоб миру доказать свою живучесть.
Мы по утрам стояли за кефиром,
Без очереди никогда не лезли,
Чтоб юность, беспощадная к кумирам,
Не видела, как жутко мы облезли.
Дрожали руки, поднимая веки,
Чтоб можно было прочитать газету.
Мы в каждом сне переплывали реки,
И все они напоминали Лету.
По этим рекам на плотах, паромах
Мы достигали берегов туманных,
Чтоб навестить товарищей, знакомых,
Поэтов, серебрящихся в нирванах, -
Они вдали держались волей твёрдой,
Поскольку есть такое суеверье,
Что коль во сне тебя коснется мёртвый, -
Кончай дела, твой ворон чистит перья.
С утра, надравшись кофе до отвала,
Мы все держали ушки на макушке,
И Муза нам прозренья диктовала:
Нужны ей гениальные старушки!
Мы текст перевирали понаслышке:
Трава? Дрова? Весна? Весла? Неважно!
Но в ритме нашей старческой одышки
Гармошка правды пела так отважно!
И всё же я простить себе не в силах,
Что в пору слуха ясного и зренья,
Когда стихотворила хоть на вилах,
Я не сложила впрок стихотворенья.
Какой запрет, какие предрассудки
Мне в старчество мешали воплотиться
И ветхий возраст свой сыграть на дудке
До чёрных дней, где трудно отшутиться?
Как я могла не думать о грядущем
И растранжирить силу так беспечно?
Теперь пылаю взором завидущим
На дев и прочих, чьё здоровье безупречно.
Ах, было бы мне - лет не сто, а сорок!
Я написала бы о старчестве заране:
Открыв сто тысяч самых тёмных створок,
Я выудила бы предвоспоминанье.
Я б испылала дважды свежесть мига,
Вперёд судьбе заядло забегая!
И может быть… волнующая книга!
И может быть… судьба совсем другая!
?
Читает Юнна Мориц:
На лугу под нежным небом
Руны пенились овечьи,
Вдруг рванулись руны дыбом
И пошли трещать - как свечи!
Молоко в сосцах прокисло,
У овец в глазах померкло -
На соплях вверху повисла
Межпланетная тарелка!
Межпланетная посуда
С межпланетными гостями
Зацепилась за лужайку
Межпланетными когтями!
На букеты дикой редьки,
На левкои луговые
Из тарелки вышли дядьки,
Гуманоиды живые.
Сердце Хлои - как заноет,
Руки-ноги отнялися!
Трёхметровый гуманоид
Смотрит в Хлою, как сквозь листья,
А в лице его конкретно
Что-то счастья не заметно.
Гуманоид на пастушку
Смотрит жутко - межпланетно!
Гуманоид на пастушку
Смотрит, как большой учёный
На безмозглую соплюшку
Инфузории толчёной!
Он решает - взять ли Хлою
(На иголку с хлороформом)
Или греческую хвою -
Как праматерь хлойным формам.
Гуманоид хлорным глазом
Вычисляет что-то злое…
Не промажь, стерильный разум, -
Ветка хвои легче Хлои!
С тёплой веткой в тарахтелке
Убывает странник жуткий
На летающей тарелке,
Ужас сеющей посудке:
Она Землю отпустила
Межпланетными когтями,
Она воздух ухватила
Межпланетными соплями
И сквозь небо просочилась,
Проскользнула слизнем в залежь.
- Хлоя, Хлоя, что случилось?
- Ляг со мною, всё узнаешь!
?
Читает Юнна Мориц:
Страна вагонная, вагонное терпенье,
вагонная поэзия и пенье,
вагонное родство и воровство,
ходьба враскачку, сплетни, анекдоты,
впадая в спячку, забываешь - кто ты,
вагонный груз, людское вещество,
тебя везут, жара, обходчик в майке
гремит ключом, завинчивая гайки,
тебя везут, мороз, окно во льду,
и непроглядно - кто там в белой стуже
гремит ключом, затягивая туже
всё те же гайки… Втянутый в езду,
в её крутые яйца и галеты,
в её пейзажи - забываешь, где ты,
и вдруг осатанелый проводник
кулачным стуком, окриком за дверью,
тоску и радость выдыхая зверью,
велит содрать постель!.. И в тот же миг,
о верхнюю башкой ударясь полку,
себя находишь - как в стогу иголку,
и молишься, о Боже, помоги
переступить зиянье в две ладони,
когда застынет поезд на перроне
и страшные в глазах пойдут круги.
1987
Как медленно движутся мысли!
И тучи нависли в горах.
И водоросли раскисли.
И день превращается в прах.
Сидишь, как лягушка, уставясь
На крылья добычи своей.
Цветок превращается в завязь,
А птенчик - уже соловей.
А ты синекрылую точку
Не можешь поймать языком -
Не то что из воздуха строчку
Исхитить внезапным рывком!
За это бы время дурнушка
Могла бы пленить молодца,
И мебелью стала бы стружка,
И шубою стала б овца.
Да ты бы за это бы время
С твоей красотой и умом
Ходил уважаемый всеми,
Себя не считая дерьмом.
Проклятье! До низшей ступени
Скатиться и так отупеть,
Чтоб, слыша небесное пенье,
Пером на бумаге скрипеть.
[1984?]
Терпи, мой родной, терпи!
Страдай, мой родной, страдай!
В чужой постели не спи,
Кусок чужой не съедай.
Не зарься на скарб чужой,
Не пачкай чужую честь -
Не будешь горбат душой,
А будешь такой, как есть.
Надежды чужой не гробь,
Досады чужой не множь.
Ты - человек, ты - дробь,
Правды и кривды дрожь!..
Пестуй детей чужих,
Падок не будь на месть -
Будешь не дрянь мужик,
А будешь такой, как есть.
Храмов чужих не хай,
Веры чужой не пни,
С нищим дели сухарь,
Родине долг верни.
В худшие дни не трусь,
В лучшие не наглей, -
Может быть, я вернусь
Матерью быть твоей.
[1984?]
Не вспоминай меня. И не забудь.
Мы не расстались, мы растаяли с тобою,
мы глубоко влились в единый путь,
где след не оставляется стопою.
На том пути любой преображён
и в силах приподняться над сейчасом,
где здравый смысл иных мужей и жён
не сыт любовью, хлебом, жизнью, мясом,
не сыт весельем и печалью дней,
не сыт свободой, силою и славой.
И вот, один другого голодней,
грызут науку сытости кровавой.
А я сыта по горло всем, что есть,
и голод мой не утолит добыча!
Не возвращайся. Встретимся не здесь,
а в голубом, воркуя и курлыча.
Не вспоминай меня. И не забудь.
Пускай как есть - не дальше и не ближе.
Подольше не давай меня задуть
и чаще снись - во сне я лучше вижу!
?
Трудно светиться и петь не легко.
Там, где черёмухи светятся пышно,
Там, где пичужки поют высоко,
Кратенький век проживая бескрышно, -
Только и видно, только и слышно:
Трудно светиться и петь не легко.
Если задумаешь в дом возвратиться
Или уйти далеко-далеко,
В самую низкую бездну скатиться
Или на самую высь взгромоздиться, -
Всюду, куда бы тебя ни влекло,
Петь не легко там и трудно светиться,
Трудно светиться и петь не легко.
1980
В развалинах мерцает огонёк,
Там кто-то жив, зажав огонь зубами,
И нет войны, и мы идём из бани,
И мир пригож, и путь мой так далёк!..
И пахнет от меня за три версты
Живым куском хозяйственного мыла,
И чистая над нами реет сила -
Фланель чиста и волосы чисты.
И я одета в чистый балахон,
И рядом с чистой матерью ступаю,
И на ходу почти что засыпаю,
И звон трамвая серебрит мой сон.
И серебрится банный узелок
С тряпьём. И серебрится мирозданье.
И нет войны, и мы идём из бани,
Мне восемь лет, и путь мой так далёк!..
И мы в трамвай не сядем ни за что -
Ведь после бани мы опять не вшивы!
И мир пригож, и все на свете живы,
И проживут теперь уж лет по сто!
И мир пригож, и путь мой так далёк,
И бедным быть - для жизни не опасно,
И, Господи, как страшно и прекрасно
В развалинах мерцает огонёк.
1980
Я с гениями водку не пила
И близко их к себе не подпускала.
Я молодым поэтом не была,
Слух не лелеяла и взоры не ласкала.
На цыпочках не стоя ни пред кем,
Я не светилась, не дышала мглою
И свежестью не веяла совсем
На тех, кто промышляет похвалою.
И более того! Угрюмый взгляд
На многие пленительные вещи
Выталкивал меня из всех плеяд,
Из ряда - вон, чтоб не сказать похлеще.
И никакие в мире кружева
Не в силах были напустить тумана
И мглой мои окутать жернова
И замыслы бурлящего вулкана.
Так Бог помог мне в свиту не попасть
Ни к одному из патриархов Музы,
Не козырять его любовью всласть,
Не заключать хвалебные союзы,
Не стать добычей тьмы и пустоты
В засиженном поклонниками зале…
Живи на то, что скажешь только ты,
А не на то, что о тебе сказали!
1979
[Приглашаю посмотреть моё стихотворение: «Юнне Мориц»]
Не бывает напрасным прекрасное.
Не растут даже в чёрном году
Клён напрасный, и верба напрасная,
И напрасный цветок на пруду.
Невзирая на нечто ужасное,
Не текут даже в чёрной тени -
Волны, пенье, сиянье напрасное
И напрасные слёзы и дни.
Выпадало нам самое разное,
Но ни разу и в чёрных веках -
Рожь напрасная, вечность напрасная
И напрасное млеко в сосках.
Дело ясное, ясное, ясное -
Здесь и больше нигде, никогда
Не бывает напрасным прекрасное!
Не с того ли так тянет сюда
Сила тайная, магия властная,
Звёздный зов с берегов, облаков -
Не бывает напрасным прекрасное! -
Ныне, присно, во веки веков…
1979
Снег фонтанами бьёт на углу,
Наметая сугробы крутые.
В облаках, наметающих мглу,
Бьют фонтаны лучей золотые.
Тайный блеск и сверканье вокруг!
Веет в воздухе свежим уловом.
Если кто-нибудь явится вдруг,
Мглистым я задержу его словом.
Я такие снопы развяжу,
На такой положу его клевер,
Головою к такому чижу,
К звёздам, так облучающим север,
Что к моим облакам головой,
Головой к моим таинствам алым,
Он поклянчит в ладье гробовой
Плыть со мной под одним покрывалом.
Я отвечу на это, смеясь,
Я убью этот замысел шуткой, -
Ведь любая застывшая связь
Отвратительна пошлостью жуткой!
Нет, скажу я, останься волной -
Друг на друга мы с пеньем нахлынем!
Будь со мною - и только со мной! -
Но сверкай одиночеством синим.
Да, сверканье - вот главное в нас!
Обнажая его неподдельность,
Блещет близости острый алмаз,
Углубляющий нашу отдельность.
Тайный блеск - это жизнь, это путь
(Это - голая суть, я согласна!), -
Потому и раздвоена грудь,
Что не всё до конца мне тут ясно.
1978
Читает Юнна Мориц:
Черёмуха, дай надышаться
На осень, на зиму вперёд -
Ведь надо на что-то решаться
Всё время, всю жизнь напролёт!
Загульная! В пьяной раскачке,
Щекой прижимаясь к щеке,
Станцуем свой вальс, как босячки -
Средь барышень на пятачке!
Уже приударили скрипочки,
И дух упирается в плоть,
И цыпочки встали на цыпочки
И взяли батисты в щепоть!
Скорей свои кудри-каракули
Роняй же ко мне на плечо,
Чтоб мы танцевали и плакали,
Друг друга обняв горячо.
Нам есть от чего переплакаться
И переплясаться с тобой!
Мы выросли обе из платьица
В простор наготы голубой,
А всюду намёки туманные,
Что будем… ах, страшно сказать!
Я - чёрная, буду я чёрной землицей,
Ты - белая, будешь черёмухой виться
И чёрную землю сосать,
И пьяные, белые, пряные
Цветы на дорожку бросать…
Черёмуха, дай надышаться
На осень, на зиму вперёд -
Ведь надо на что-то решаться
Всё время, всю жизнь напролёт!
1976
Читает Юнна Мориц:
Влюбиться - пара пустяков:
Осенний свет из облаков,
Жар-птице двадцать тысяч лет,
И за углом - кофейня.
Четыре или пять шагов -
И нет врагов, и нет долгов,
И молод в сорок тысяч лет,
И за углом - кофейня.
Вдоль улиц Длинная Нога
Или Короткая Нога
Шатайся двадцать тысяч лет, -
И за углом - кофейня.
А в Хельсинках - сухой закон,
И финн приплыл за коньяком,
Он сбросил сорок тысяч лет, -
И за углом - кофейня!
Свежо ли, милый, век вдвоём?
(Что в имени тебе моём?)
Вопрос - на двадцать тысяч лет,
А за углом - кофейня.
Навстречу - плут, весьма поэт,
Он лихо врёт: - Какой дуэт!
Ищу вас сорок тысяч лет, -
Тут за углом - кофейня!
А в зазеркальной глубине -
Часы, весы точны вполне
(Плюс-минус двадцать тысяч лет)
И за углом - кофейня.
Мы в ней садимся у окна -
Лицом к луне, и времена
Шалят на сорок тысяч лет, -
Ведь за углом - кофейня!
О чём поёт, переведи,
Эстонка с хрипотцой в груди.
Ужель сошёлся клином свет
И за углом - кофейня?
Ты наклоняешься вперёд,
И твой подстрочник, нет, не врёт,
В нём этот свет, а также тот,
И там, и тут - кофейня.
Как сочен точный перевод!
Он кормит нас не первый год,
Прокормит двадцать тысяч лет, -
Ведь за углом - кофейня,
Где можно дёшево поесть,
Присесть и песню перевесть,
И через сорок тысяч лет
Её споёт кофейня:
Влюбиться - пара пустяков,
Разбиться - пара пустяков:
Нырнул на сорок тысяч лет, -
И за углом - кофейня,
Да в небесах - альпийский луг,
Да золотой воздушный плуг,
Да сносу нет, да спросу нет,
Да за углом - кофейня!
1975
Читает Юнна Мориц:
О жизни, о жизни - о чём же другом? -
Поёт до упаду поэт.
Ведь нет ничего, кроме жизни кругом,
Да-да, чего нет - того нет!
О жизни, о жизни - о, чтоб мне сгореть! -
О ней до скончания дней!
Ведь не на что больше поэту смотреть -
Всех доводов этот сильней!
О жизни, о ней лишь, - да что говорить!
Не надо над жизнью парить?
Но если задуматься, можно сдуреть -
Ведь не над чем больше парить!
О жизни, где нам суждено обитать!
Не надо над жизнью витать?
Когда не поэты, то кто же на это
Согласен - парить и витать?
О жизни, о жизни - о чём же другом?
Поёт до упаду поэт.
Ведь нет ничего, кроме жизни, кругом,
Да-да, чего нет - того нет!
О жизни, голубчик, сомненья рассей:
Поэт - не такой фарисей!
О жизни, голубчик, твоей и своей
И вообще обо всей!
О жизни, - о ней лишь! а если порой
Он роется: что же за ней? -
Так ты ему яму, голубчик, не рой,
От злости к нему не черней,
А будь благодарен поэту, как я,
Что участь его - не твоя:
За штормами жизни - такие края,
Где нету поэту житья!
Но только о жизни, о жизни - заметь! -
Поэт до упаду поёт.
А это, голубчик, ведь надо уметь -
Не каждому бог и даёт!
А это, голубчик, ведь надо иметь,
Да-да, чего нет - того нет!
О жизни, о ней, не ломая комедь,
Поёт до упаду поэт.
О жизни, о жизни - и только о ней,
О ней, до скончания дней!
Ведь не на что больше поэту смотреть
И не над чем больше парить!
1975
Хорошо - быть молодым,
За любовь к себе сражаться,
Перед зеркалом седым
Независимо держаться,
Жить отважно - черново,
Обо всём мечтать свирепо,
Не бояться ничего -
Даже выглядеть нелепо!
Хорошо - всего хотеть,
Брать своё - и не украдкой,
Гордой гривой шелестеть,
Гордой славиться повадкой,
То и это затевать,
Порывая с тем и этим,
Вечно повод подавать
Раздувалам жарких сплетен!
Как прекрасно - жить да жить,
Не боясь машины встречной,
Всем на свете дорожить,
Кроме жизни скоротечной!
Хорошо - ходить конём,
Власть держать над полным залом,
Не дрожать над каждым днём -
Вот уж этого навалом!
Хорошо - быть молодым!
Просто лучше не бывает!
Спирт, бессонница и дым -
Всё идеи навевает!
Наши юные тела
Закаляет исступленье!
Вот и кончилось, ля-ля,
Музыкальное вступленье, -
Но пронзительный мотив
Начинается! Вниманье!
Спят, друг друга обхватив,
Молодые - как в нирване.
И в невежестве своём
Молодые человеки -
Ни бум-бум о берегах,
О серебряных лугах,
Где седые человеки
Спать обнимутся вдвоём,
А один уснёт навеки.
…Хорошо - быть молодым!..
1975
В серебряном столбе
Рождественского снега
Отправимся к себе
На поиски ночлега,
Носком одной ноги
Толкнём другую в пятку
И снимем сапоги,
Не повредив заплатку.
В кофейнике шурша,
Гадательный напиток
Напомнит, что душа -
Не мера, а избыток,
И что талант - не смесь
Всего, что любят люди,
А худшее, что есть,
И лучшее, что будет.
1970
Читает Юнна Мориц:
Когда мы были молодые
И чушь прекрасную несли,
Фонтаны били голубые
И розы красные росли.
В саду пиликало и пело -
Журчал ручей и цвёл овраг,
Черешни розовое тело
Горело в окнах, как маяк.
Душа дождём дышала сладко,
Подняв багровый воротник,
И, словно нежная облатка,
Щегол в дыхалище проник.
Во мне бурликнул свет, как скрипка,
Никто меня не узнавал, -
Такая солнечная глыбка
Преобразила мой подвал.
С тех пор прошло четыре лета.
Сады - не те, ручьи - не те.
Но помню просветленье это
Во всей священной простоте.
И если достаю тетрадку,
Чтоб этот быт запечатлеть,
Я вспоминаю по порядку
Всё то, что хочется воспеть.
Всё то, что душу очищало,
И освещало, и влекло,
И было с самого начала,
И впредь исчезнуть не могло:
Когда мы были молодые
И чушь прекрасную несли,
Фонтаны били голубые
И розы красные росли.
1968
Я жива, жива, жива,
Богом не забыта,
Молодая голова
Дрянью не забита.
Нету в голосе моём
Денежного звона -
Лучше вольным соловьём,
Чем орлом у трона.
Нет, не лучше - только так:
Соловьём, и вольным,
Чтоб на детях этот знак
В возрасте дошкольном
Восходил звездой во лбу,
Метил с малолетства.
Чудный свет на всю судьбу
Проливает детство,
Просветляя нам слова
И угрюмство быта.
Я жива, жива, жива,
Богом не забыта.
Голос чей-то и ничей
Слово к слову сложит,
И никто меня ничем
Обделить не сможет.
Не возьму чужой воды
И чужого хлеба.
Я для собственной звезды
Собственное небо.
1967
Опомнись! Что ты делаешь, Джульетта?
Освободись, окрикни этот сброд.
Зачем ты так чудовищно одета,
Остра, отпета - под линейку рот?
Нет слаще жизни - где любовь крамольна,
Вражда законна, а закон бесстыж.
Не умирай, Джульетта, добровольно!
Вот гороскоп: наследника родишь.
Не променяй же детства на бессмертье
И верхний свет на тучную свечу.
Всё милосердье и жестокосердье
Не там, а здесь. Я долго жить хочу!
Я быть хочу! Не после, не в веках,
Не наизусть, не дважды и не снова,
Не в анекдотах или в дневниках -
А только в самом полном смысле слова!
Противен мне бессмертия разор.
Помимо жизни, всё невыносимо.
И горя нет, пока волнует взор
Всё то, что в общем скоротечней дыма.
1966
Легко за окнами синеет.
Под самым вздохом каменеет
Тоска по брату и сестре.
Фонарь на столбике чугунном
Цветёт. Лимонным вихрем лунным
Блистает вечер на дворе.
Вдали Финляндия заметна,
Она безоблачна, паркетна, -
Да кто же судит из окна!
Оттуда родом Калевала,
Там Катри Вала горевала,
Она чахоткой сожжена.
Зубчат в подсвечнике огарок,
Как рёбра у почтовых марок,
Как челюсть, как защитный вал,
А гири взвешивают время,
Мой возраст согласуя с теми,
Кто в этой солнечной системе
Уже однажды побывал.
В приморском домике старинном
Снимаю комнату с камином,
Дела в порядок привожу,
Гулять хожу на зимний воздух,
И при наличии загвоздок
Вот из чего я исхожу:
Мы существуем однократно,
Сюда никто не вхож обратно,
Бессмертье - это анекдот,
Воображаемые сети,
Ловящие на этом свете
Тех, кто отправится на тот.
И я, и всё моё семейство,
Два очага эпикурейства,
Не полагают жить в веках,
И мыслей, что в душе гуляют,
До лучших дней не оставляют,
Чтоб не остаться в дураках!
1966
Ночной провинции узор.
Угрюмый запах рыбных бочек.
Бессонницы лохматый почерк
Мой расширяет кругозор.
В дыре пустынного двора
Котята лужицу лакают
И пузыри по ней пускают,
Как человечья детвора.
На голом рынке за углом
Лежит пустая таратайка,
Там копошится птичья стайка
В арбузе ярком и гнилом.
Под крышей пляжного грибка
Сижу с бродячею собакой,
И пахнет йодом и салакой
От бесподобного зевка.
Несётся в небе сателлит,
Собор во мраке золотится,
Бродячий зверь не суетится,
А рваным ухом шевелит.
Он дышит ровно, сладко, вслух,
Невозмутимо. И похоже,
Его бездомный крепкий дух
Здоров - не лает на прохожих.
Как будто морде шерстяной,
Чьё бормотанье бессловесно,
Уже заранее известно,
Что и над ней, и надо мной,
И над чистилищем залива
Зажжётся что-то в вышине,
Отвалит жизни ей и мне
И всё разделит справедливо!
1965
Когда отхлынет кровь, и выпрямится рот,
И с птицей укреплю пронзительное сходство,
Тогда моя душа, мой маленький народ,
Забывший ради песен скотоводство,
Торговлю, земледелие, литьё
И бортничество, пахнущее воском,
Пойдёт к себе, возьмётся за своё -
Щеглёнком петь по зимним перекрёсткам!
И пой как хочешь. Выбирай мотив.
Судьба - она останется судьбою.
Поэты, очи долу опустив,
Свободно видят вдаль перед собою -
Всем существом, как делает слепой.
Не озирайся! Не ищи огласки!
Минуйте нас и барский гнев и ласки,
Судьба - она останется судьбой.
Ни у кого не спрашивай: - Когда? -
Никто не знает, как длинна дорога
От первого двустишья до второго,
Тем более - до страшного суда.
Ни у кого не спрашивай: - Куда? -
Куда лететь, чтоб вовремя и к месту?
Природа крылья вычеркнет в отместку
За признаки отсутствия стыда.
Всё хорошо. Так будь самим собой!
Всё хорошо. И нас не убывает.
Судьба - она останется судьбой.
Всё хорошо. И лучше не бывает.
1965
Читает Юнна Мориц:
Памяти Михаилу Светлову
Когда вокзалы стали мне ночлегом,
А телеграфы - письменным столом,
Взошёл январь, изъяны сдобрил снегом,
И люди мёрзли даже под крылом.
В троллейбусе оттаивали руки
И покрывались огненной корой.
С отцом навеки я была в разлуке
И в горькой распре с мамой и сестрой.
Они писали почерком наклонным,
Слова от боли ставя невпопад,
Что я была недавно чемпионом
Химических и физолимпиад.
Что я качусь, качусь неумолимо,
И докачусь, и окажусь на дне,
И странно, что народ проходит мимо
Таких, как я, или подобных мне.
А я сияла раз в три дня в столовке,
Из-под волос бежал счастливый пот
На вкусный хлеб, на шницель в панировке,
И дважды в месяц - в яблочный компот.
На мне болтались кофта, шарф и юбка,
И плащ - на дождь, на солнышко и снег.
Но позади осталась душегубка
Возможностей, отвергнутых навек!
Я поднимала воротник повыше
И понимала, что дела плохи.
На почте, где никто меня не слышал,
Я написала гордые стихи.
Я избегала приходить к обеду
В дома друзей в четыре или в шесть.
Я тихо шла по золотому следу
И не писала так, чтоб лучше есть.
И, засыпая на вокзальной лавке,
Я видела сквозь пенистый сугроб,
Как мать в пальто, застёгнутом булавкой,
Меня целует, молодая, в лоб.
Дышала радость горячо и близко,
На вид ей было девятнадцать лет.
И оставалась у виска записка:
«Босяк! Приди к Светлову на обед».
1964
Всё тело с ночи лихорадило,
Температура - сорок два.
А наверху летали молнии
И шли впритирку жернова.
Я уменьшалась, как в подсвечнике.
Как дичь, приконченная влёт.
И кто-то мой хребет разламывал,
Как дворники ломают лёд.
Приехал лекарь в сером ватнике,
Когда порядком рассвело.
Откинул тряпки раскалённые,
И все увидели крыло.
А лекарь тихо вымыл пёрышки,
Росток покрепче завязал,
Спросил чего-нибудь горячего
И в утешение сказал:
- Как зуб, прорезалось крыло,
Торчит, молочное, из мякоти.
О господи, довольно плакати!
С крылом не так уж тяжело.
1964
Снега выпадают и денно, и нощно,
Стремятся на землю, дома огибая.
По городу бродят и денно, и нощно
Я, чёрная птица, и ты, голубая.
Над Ригой шумят, шелестят снегопады,
Утопли дороги, недвижны трамваи.
Сидят на перилах чугунной ограды
Я, чёрная птица, и ты, голубая.
В тумане, как в бане из вопля Феллини,
Плывут воспарения ада и рая,
Стирая реалии ликов и линий,
Я - чёрная птица, а ты - голубая.
Согласно прогнозу последних известий,
Неделю нам жить, во снегах утопая.
А в городе вести: скитаются вместе
Та, чёрная птица, и та, голубая,
Две птицы скитаются в зарослях белых,
Высокие горла в снегу выгибая.
Две птицы молчащих. Наверное, беглых!
Я - чёрная птица, и ты - голубая.
Качаются лампочки сторожевые,
Качаются дворники, снег выгребая.
Молчащие, беглые, полуживые,
Я - чёрная птица, и ты - голубая.
Снега, снегопады, великие снеги!
По самые горла в снегу утопая,
Бежали и бродят - ах, в кои-то веки -
Я, чёрная птица, и ты, голубая.
1963
Читает Юнна Мориц:
На Мцхету падает звезда.
Крошатся огненные волосы,
Кричу нечеловечьим голосом:
На Мцхету падает звезда!..
Кто разрешил её казнить?
И это право дал кретину
Совать звезду под гильотину?
Кто разрешил её казнить?
И смерть на август назначал,
И округлял печатью подпись?
Казнить звезду - какая подлость!
Кто смерть на август назначал?
Война тебе, чума тебе,
Убийца, выведший на площадь
Звезду, чтоб зарубить, как лошадь!
Война тебе, чума тебе!
На Мцхету падает звезда.
Уже не больно ей разбиться,
Но плачет Тициан Табидзе.
На Мцхету падает звезда.
1963
Читает Юнна Мориц:
Мне, узкоглазой и ширококостной,
Февральским утром в год бы високосный,
Когда по небу мечется заря
В тулупе красном, речью бы несносной
На Лобном месте мне б гневить царя
И крикнуть: - Царь! Ты много войска маешь,
Но ни черта в стихах не понимаешь,
Черства твоя порода и глуха…
Опричнина - жестокая затея,
Кровопролитье - до-о-о-лгая затея,
Опричник зря кровавый бой затеял
Со мной на понимание стиха.
Вот он впрягает шею, руки, плечи
В дилемму - не убить, так искалечить,
Но - не читать, не слышать, не видать,
Столкнуть с Земли,
покончить с днём рожденья,
В то солнечное, яркое сплетенье
Строфы, - ногой, обутой в хром, поддать!
О, как всего, что с лёту не понятно,
Боятся те, кто носит крови пятна
На рукавах камзола!.. Вникни, царь.
Поэт - это священная корова,
И если государство нездорово,
Ты песню топором не отрицай!
Ведь кто бы смог из преданного войска
Смочить траву слюной такого свойства,
Чтоб ты глотал метафор молоко,
И мозг светлел и улыбалось тело?..
Я стoю плахи, но не в этом дело,
А дело в том, что царство - велико,
А в нём одним опричникам легко.
А топоры - не лёд, они не тают,
И головы, как яблоки, слетают
С мертвецким стуком с Лобного крыльца,
И мозг чернеет, истуканом - тело…
- Ты стоишь плахи!
- Царь, не в этом дело.
Казни меня, но государство в целом
Вполне достойно лучшего конца!..
1958
Биография
Юнна Петровна (Пинхусовна) Мориц родилась в еврейской семье. Как рассказывает Мориц, «в год моего рождения арестовали отца по клеветническому доносу, через несколько пыточных месяцев сочли его невиновным, он вернулся, но стал быстро слепнуть. Слепота моего отца оказала чрезвычайное влияние на развитие моего внутреннего зрения».
В 1954 году окончила школу в Киеве, поступила на филологический факультет Киевского университета. К этому времени появились первые публикации в периодике.
В 1955 году поступила на дневное отделение поэзии Литературного института им. А. М. Горького в Москве и окончила его в 1961 году, несмотря на то, что в 1957 году её исключили оттуда вместе с Геннадием Айги за «нездоровые настроения в творчестве».
В 1961 году в Москве вышла первая книга поэтессы «Мыс Желания» (по названию мыса на Новой Земле), основанная на впечатлениях от путешествия по Арктике на ледокольном пароходе «Седов» летом 1956 года.
Её книги не издавали (за стихи «Кулачный бой» и «Памяти Тициана Табидзе») с 1961 по 1970 год. Несмотря на запрет, «Кулачный бой» был опубликован заведующим отдела поэзии журнала «Молодая гвардия» Владимиром Цыбиным, после чего он был уволен. Она также не издавалась с 1990 по 2000 год.
В книге «По закону - привет почтальону» Юнна Мориц заявила темой своей поэзии «чистую лирику сопротивления». Высшим ценностям - человеческой жизни и человеческому достоинству - посвящены поэма «Звезда сербости» (о бомбёжках Белграда), которая издана в книге «Лицо», а также цикл короткой прозы «Рассказы о чудесном» (печатались в «Октябре», в «Литературной газете», и за рубежом, а теперь вышли отдельной книгой - «Рассказы о чудесном»).
О своих литературных учителях и пристрастиях Юнна Мориц говорит: «Моим современником был постоянно Пушкин, ближайшими спутниками - Пастернак, Ахматова, Цветаева, Мандельштам, Заболоцкий, а учителями - Андрей Платонов и Томас Манн». В интервью «РГ» в 2012 году она также упоминает Лермонтова, Льва Толстого, Шекспира и Овидия. К своей поэтической среде она относит «Блока, Хлебникова, Гомера, Данте, царя Соломона - предположительного автора „Песни Песней“ - и поэтов греческой древности» (из интервью газете «Газета», 31 мая 2004 года).
Юнна Мориц - автор поэтических книг, в том числе «В логове голоса» (1990), «Лицо» (2000), «Таким образом» (2000), «По закону - привет почтальону!» (2005), а также книг стихов для детей («Большой секрет для маленькой компании» (1987), «Букет котов» (1997)). На стихи Юнны Мориц написано много песен. Её стихи переведены на европейские языки, а также на японский и китайский.
Статья из «Википедии»
«И в чёрных списках было мне светло…»
(очень краткая биография - по многочисленным просьбам)
Голыми цифрами дат, как правило, заколочены главные обстоятельства.
Родилась 2 июня 1937 года в Киеве. У отца было двойное высшее образование: инженерное и юридическое, он работал инженером на транспортных ветках. Мать закончила гимназию до революции, давала уроки французского, математики, работала на художественных промыслах, медсестрой в госпитале и кем придётся, даже дровосеком.
В год моего рождения арестовали отца по клеветническому доносу, через несколько пыточных месяцев сочли его невиновным, он вернулся, но стал быстро слепнуть. Слепота моего отца оказала чрезвычайное влияние на развитие моего внутреннего зрения.
В 1941-45 годах мать, отец, старшая сестра и я жили в Челябинске, отец работал на военном заводе.
В 1954 году я закончила школу в Киеве и поступила на заочное отделение филологического факультета.
В 1955-ом поступила на дневное отделение поэзии Литературного института в Москве и закончила его в 1961 году.
Летом - осенью 1956 года на ледоколе «Седов» я плавала по Арктике и была на множестве зимовок, в том числе и на Мысе Желания, что на Новой Земле, в районе которой испытывали «не мирный атом». Люди Арктики, зимовщики, лётчики, моряки, их образ жизни, труд (в том числе и научный), законы арктического сообщества повлияли так сильно на мою 19-летнюю личность, что меня очень быстро исключили из Литинститута за «нарастание нездоровых настроений в творчестве» и напечатали огромную разгромную статью в «Известиях» за подписью В. Журавлёва, который позже прославился тем, что в тех же «Известиях» напечатал стихи Анны Ахматовой, подписав их своим именем и внеся в них мелкую правку.
В 1961 году вышла моя первая книга в Москве «Мыс Желания» (никаких романтических «желаний»!.. чисто географическое название мыса на Новой Земле), - книгу пробил в печать Николай Тихонов, когда в очередной раз меня обвинили в том, что я - не наш, не советский поэт, чей талант особенно вреден, поскольку сильно и ярко воздействует на читателя в духе запада.
Моя вторая книга «Лоза» вышла в Москве через 9 лет, в 1970 году, поскольку я попала в «чёрные списки» за стихи «Памяти Тициана Табидзе», написанные в 1962-ом. Убеждена, что все «чёрные списки» по ведомству литературы, всегда и сейчас, сочиняются одними писателями против других, потому что репрессии - очень доходное дело.
Благодаря тому, что мои стихи для детей никому ещё не были известны и поэтому не попали под запрет, я смогла напечатать в 1963 году куст стихотворений для детей в журнале «Юность», где по этому случаю возникла рубрика «Для младших братьев и сестёр». Читатель мгновенно мне заплатил люблями.
Занимаясь поэтикой личности, языком изобразительного искусства и философией поэтского мира, я получила тогда огромное наслаждение от того, что «чёрные списки» так светло рассиялись и только расширили круг люблёвых читателей.
С 1970 по 1990 год я издала книги лирики: «Лоза», «Суровой нитью», «При свете жизни», «Третий глаз», «Избранное», «Синий огонь», «На этом береге высоком», «В логове голоса». После этого 10 лет не издавалась.
«Лицо» (2000), «Таким образом» (2000, 2001), «По закону - привет почтальону» (2005, 2006) вышли с включением в содержание страниц моей графики и живописи, которые не являются иллюстрациями, это - такие стихи, на таком языке.
Долгие годы меня не выпускали за рубеж, несмотря на сотни приглашений от международных фестивалей поэзии, форумов, университетов и СМИ, - боялись, что я сбегу и тем испорчу международные отношения. Но всё же года с 85-го у меня были авторские вечера на всех знаменитых международных фестивалях поэзии в Лондоне, в Кембридже, Роттердаме, Торронто, Филадельфии. Стихи переведены на все главные европейские языки, также на японский, турецкий, китайский.
Теперь те, кто боялись, что я сбегу, - боятся, что я не сбегу, а напишу ещё не одну «Звезду Сербости». И пусть боятся!..
В «Известиях», а следом и в других печорганах, проскочила неряшливая заметка, где меня обозвали лауреатом Госпремии и за эту ошибку не извинились перед читателями. Премии мои таковы: «Золотая роза» (Италия), «Триумф» (Россия), премия имени А. Д. Сахарова (Россия).
Мои дальние предки пришли в Россию из Испании, по дороге они жили в Германии.
Я верую в Творца Вселенных, в безначальность и бесконечность, в бессмертие души. Никогда не была атеистом и никогда не была членом какой-либо из религиозных общин.
Множество сайтов, публикующих списки масонов России, оказали мне честь быть в этих списках. Но я - не масон.
[Биография Ю. Мориц взята с официального сайта поэтессы]
Предисловие к книге «Избранное», 1982
Впервые я узнал и запомнил это имя почти четверть века тому назад, когда, открыв журнал, прочёл стихотворение «На Мцхету падает звезда…».
Строчки врезались в память как знак времени и справедливости. Не в поэзии как таковой здесь суть и даже не в исторической правде, хотя и они на стороне автора. Дело именно в справедливости.
С тех пор имя Юнны Мориц для меня звук значимый, не пустой для читательского сердца.
В её ранних стихотворениях было, конечно, много поверхностно-романтических аксессуаров. Там бродили белые медведи, по-мужски тосковали корабли, окованные льдом там мчались сквозь вьюгу каюры и усталые птицы, угрюмые, как люди, красиво садились на палубу ледокола. Там жила девочка, студентка Литинститута, которая однажды, в стихотворении «Исповедь», радостно, почти бездумно выкрикнула звонкие строки: «Меня не мучают химеры, что даром дождь и даром снег. Во всём я счастлива без меры, мою удачу сделал век!»
Счастье без меры, уверенность в своих силах, сказочный, даже в суровости своей тёплый полярный мир, сияющие глаза, обращённые к северному сиянию, экзотика, работа, преодоление внешнего.
Химеры стали мучить потом. Годы прошли, совсем другой характер перед нами. Девочка, поющая о счастье, прожила целую жизнь и пришла к пониманию своего назначения. Внешнее отодвинулось в сторону, и открылась духовная глубина: «Вижу свет, озаряющий бытность, гнёт подёнщин сводящий на нет, - я теперь не ищу самобытность там, где свыше сияния нет. Я теперь отворяю калитку за тебя, за себя - за двоих, одиночества нежную пытку принимая как снег или стих».
В своём «Избранном» Юнна Мориц перемешивает стихотворения из разных книг, сознательно не следуя хронологии их написания. Она, по собственному признанию, сводит воедино волны событий и чувств, и они переливаются из раздела в раздел, обращая нас не к биографии лирической героини, а к жизни её души, которая в каждый данный момент стремится услышать, уловить музыку реальности, не делимую на даты и тематические рубежи. Принцип эха, свободно звучащего отклика, - одно из главных свойств этого поэтического голоса:
Есть беспощадное условье
Для всех небес, для всех лесов:
Лицо - не птичье, не воловье,
А отклик на далёкий зов,
Прорыв путями потайными
Сквозь безымянность, забытьё.
Возврат дыхания на имя,
На собственное, на своё.
Из безымянности туманной
Нас к жизни вызвал сильный свет.
И отклик, отклик постоянный -
Вот что такое наш портрет!
В чём своеобразие этого голоса, почему он так странно волнует нас и почему, наконец, мы не всегда попадаем под обаяние этих красивых и звучных строф, полных иногда явного, иногда скрытого драматического напряжения?
Инжир, гранаты, виноград -
Слова бурлят в стихах и прозе.
Кавказа чувственный заряд
Преобладает в их глюкозе.
Корыта, вёдра и тазы
Они коробят и вздувают,
Терзают негой наш язык
И нити мыслей обрывают.
Терзанье негой слов, чувственное восприятие слова в жизни и жизни в слове - здесь Юнна Мориц близка традиции Пастернака, который, разбивая стихи, как сад, видит в блеснувшем осколке слова образ вечно меняющегося, зыбкого, подвижного мира. Здесь своеобразие поэта только намечается, требуется ещё новое, своё сердечное движение, которое вдруг выливается в
единственные слова и звуки, и они, как всякая истинная поэзия, не просто отражают мир, но и преображают его, обогащая новой пронзающей правдой:
Я буду ещё умирать,
Простынку в комок собирать,
Навеки себя покидая.
Угла не имела, котла,
Здоровья, такого тепла
Блаженного - не от огня.
Но мама какая была у меня!
Красивая и молодая!
Лучшие стихотворения Юнны Мориц воспринимаются как дневник души - умной и гордой.
При всём богатстве звуковой инструментовки в стихах Юнны Мориц нет формализма, хотя порой (и справедливо) кажется, что её поэзия несколько рассудочна. Это идёт от характера, который не позволяет себе даже намёка на лирическую аффектацию и держит себя в строгой узде замкнутой формы. Горячий напор чувств, красок, деталей повсюду чуть охлаждён умом музыки. Можно по-разному относиться к такой манере, да и основной целью критика вовсе не является поощрение сильных и отвержение слабых сторон зрелого таланта, но прежде всего выяснение его природы.
Юнна Мориц - артистичная натура. Её звукопись сродни живописи. Не случайно она так хорошо чувствует и понимает цвет, колорит, композицию пространства. В стихах оживают сочные краски юга, графика прибалтийских пейзажей. Музыка и цвет, воплощённые в слове, как правило, не самоценны, а лирически содержательны, ибо выражают оттенки психологического состояния, культуру личности, её историческую память.
Отсюда и множество классических реминисценций - книжных, музыкальных, живописных. Они для Мориц - та же тёплая, естественная жизнь, только порой более реальная, ибо продлённая в вечность. Каждый художник вправе брать чужое, но не каждый умеет понять и освоить это чужое как кровное своё. Отсюда и дар перевоплощения, дар переводчика, особенно грузинской поэзии, близкой ей по темпераменту, образной щедрости и вере в благородную силу честного стихотворного слова.
Широко известны песни на стихи Юнны Мориц - изящные, с юмором, иногда умело стилизованные под сказочные средневековые сюжеты. Её песни часто обращены к детям, и дети любят и ценят праздничную поэтическую игру, которую предлагает им автор.
Бывает, впрочем, что Юнна Мориц впадает в холодноватую изысканность стиля, и тогда на поверхности стиха проступает чертёж, обозначение чувства вместо него самого. Когда речь идёт о таком профессионале, неверный, пусть и красивый звук есть верный признак отсутствия серьёзного жизненного повода для поэтического высказывания.
Повторю общеизвестное: искренность, обеспеченная судьбой, духовной биографией поэта, - непременное свойство подлинной лирики, хотя, разумеется, сама по себе эта искренность, как и стихотворная техника, ещё не гарантирует объективной ценности стиха. Всё зависит от того, насколько богат внутренний мир поэта, каково его нравственное наполнение.
Не променяй же детства на бессмертье
И верхний свет на тучную свечу.
Всё милосердье и жестокосердье
Не там, а здесь. Я долго жить хочу!
Я быть хочу! Не после, не в веках,
Не наизусть, не дважды и не снова,
Не в анекдотах или в дневниках -
А только в самом полном смысле слова!
Веришь этому живому голосу, обращённому к шекспировской Джульетте, к самой себе, к каждому из нас, которым надлежит до конца пройти свой земной путь человека в самом полном смысле этого слова.
Мне особенно дороги те мгновения её поэзии, когда «вечное» как бы прорастает в них из вещного, конкретного, а не парит, оторвавшись от земли, в тумане абстракции. Когда упругий парус стиха прочно прошит суровой просолённой нитью реальной, а не вымечтанной жизни. Душа - она ведь не сама по себе, ей нужны материализация, вещность - тогда и о вечности можно. Ей нужны пелёнки маленького сына, тепло родного дыхания, смертельный страх за болеющую маму, радость свидания с верным другом, постоянный взгляд чуткой совести на творение рук своих:
Тогда в слезах прильнёшь к земной отчизне
И предпочтёшь на весь остаток дней
Беспомощность одушевлённой жизни
Бездушному бессмертию камней.
Это предпочтение - непременная черта всякого подлинного искусства. В том числе искусства поэзии, которому Юнна Мориц с честью служит вот уже четверть века.
Евгений Сидоров, 1982
МОРИЦ, Юнна Петровна - русская советская поэтесса. Окончила Литературный институт им. М. Горького (1961). Печататься начала в 1954. В 1957 вышел первый сборник стихов Мориц «Разговор о счастье», в 1961 - сборник «Мыс Желания». Напряжённость и драматизм духовной жизни, строгость нравственных критериев - характерные черты поэзии Мориц, близкой русской поэтической традиции и опыту больших поэтов 20 века. В 1964 вышел сборник еврейского поэта М. Тойфа «Рукопожатие» в русском переводе Мориц.
Соч.: [Стихотворения], «Юность», 1963, № 2; [Стихотворения], «Юность», 1966, № 8.
Лит.: Рунин Б., Поззия высоких широт, в кн.: День поэзии, М., 1962; Марченко А., Контуры мечты, «Лит. газета», 1962, 13 ноября; Наумов Е., За Полярным кругом, «Звезда», 1963. № 5.
М. О. Чудакова
Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 4. - М.: Советская энциклопедия, 1967
