Нет предела стремлению жадному…
Нет исхода труду безуспешному…
Нет конца и пути безотрадному…
Боже, милостив буди мне, грешному.
1861 (?)
Я не обманывал тебя,
Когда, как бешеный любя,
Я рвал себе на части душу
И не сказал, что пытки трушу.
Я и теперь не обману,
Когда скажу, что клонит к сну
Меня борьба, что за борьбою
Мне шаг до вечного покою.
Но ты полюбишь ли меня,
Хотя в гробу, и, не кляня
Мой тленный труп, любовно взглянешь
На крышку гроба?.. Да?.. Обманешь!
[1861]
Ау-ау! Ты, молодость моя!
Куда ты спряталась, гремучая змея?
Скажи, как мне напасть, нечаянно, нежданно,
На след лукавый твой, затёртый окаянно?
Где мне найти тебя, где задушить тебя
В моих объятиях, ревнуя и любя,
И обратить всю жизнь
в предсмертные страданья
От ядовитого и жгучего лобзанья?..
[1861]
Рыжичков, волвяночек,
Белыих беляночек
Наберу скорёшенько
Я, млада-младёшенька,
Что для свёкра-батюшки,
Для свекрови-матушки:
Перестали б скряжничать -
Сели бы пображничать.
А тебе, постылому,
Старому да хилому,
Суну я в окошечко
Полное лукошечко
Мухомора старого,
Старого, поджарого…
Старый ест - не справится:
Мухомором давится…
А тебе, треклятому,
Белу-кудреватому,
Высмотрю я травушку,
Травушку-муравушку,
На постелю браную,
Свахой-ночкой стланную,
С пологом-дубровушкой
Да со мной ли, вдовушкой.
[1860]
Как наладили: «Дурак,
Брось ходить в царёв кабак!»
Так и ладят всё одно:
«Пей ты воду, не вино -
Вон хошь речке поклонись,
Хошь у быстрой поучись».
Уж я к реченьке пойду,
С речкой речи поведу:
«Говорят мне: ты умна,
Поклонюсь тебе до дна;
Научи ты, как мне быть,
Пьянством люда не срамить?..
Как в тебя, мою реку,
Утопить змею-тоску?..
А научишь - век тогда
Исполать тебе, вода,
Что отбила дурака
От царёва кабака!»
[1860]
(Ю. И. Л[ипи]ной)
Знаешь ли, Юленька,
что мне недавно приснилося?..
Будто живётся опять мне,
как смолоду жилося;
Будто мне на сердце
веет бывалыми вёснами:
Просекой, дачкой, подснежником,
хмурыми соснами,
Талыми зорьками, пеночкой,
Невкой, берёзами,
Нашими детскими… нет! -
уж не детскими грёзами!
Нет!.. уже что-то тревожно в груди
колотилося…
Знаешь ли, Юленька?.. глупо!..
А всё же приснилося…
[1860]
Из Г. Гейне
Хотел бы в единое слово
Я слить мою грусть и печаль
И бросить то слово на ветер,
Чтоб ветер унёс его вдаль.
И пусть бы то слово печали
По ветру к тебе донеслось,
И пусть бы всегда и повсюду
Оно тебе в сердце лилось!
И если б усталые очи
Сомкнулись под грёзой ночной,
О, пусть бы то слово печали
Звучало во сне над тобой.
[1859]
Посвящается всем барышням
Расточительно-щедра,
Сыплет вас, за грудой груду,
Наземь вешняя пора,
Сыплет вас она повсюду:
Где хоть горсточка земли -
Вы уж, верно, расцвели.
Ваши листья так росисты,
И цветки так золотисты!
Надломи вас, хоть легко, -
Так и брызнет молоко…
Вы всегда в рою весёлом
Перелётных мотыльков,
Вы в расцвет - под ореолом
Серебристых лепестков.
Хороши вы в день венчальный;
Но… подует ветерок,
И останется печальный,
Обнажённый стебелёк…
Он цветка, конечно, спорей:
Можно выделать цикорий!
30 мая 1858
Оттепель… Поле чернеет;
Кровля на церкви обмокла;
Так вот и веет, и веет -
Пахнет весною: сквозь стёкла.
С каждою новой ложбинкой
Водополь всё прибывает,
И огранённою льдинкой
Вешняя звёздочка тает.
Тени в углах шевельнулись,
Тёмные, сонные тени,
Вдоль по стенам потянулись,
На пол ложатся от лени…
Сон и меня так и клонит…
Тени за тенями - грёзы…
Дума в неведомом тонет…
На сердце - крупные слёзы.
Ох, если б крылья да крылья,
Если бы доля да доля,
Не было б мысли «бессилья»,
Не было б слова - «неволя».
22 марта 1858
Не верю, Господи, чтоб Ты меня забыл,
Не верю, Господи, чтоб Ты меня отринул:
Я Твой талант в душе лукаво не зарыл,
И хищный тать его из недр моих не вынул.
Нет! в лоне у Тебя, художника-творца,
Почиет Красота и ныне, и от века,
И Ты простишь грехи раба и человека
За песни Красоте свободного певца.
[1857]
Кому-то
Ты печальна, ты тоскуешь,
Ты в слезах, моя краса!
А слыхала ль в старой песне:
«Слёзы девичьи - роса»?
Поутру на поле пала,
А к полудню нет следа…
Так и слёзы молодые
Улетают навсегда,
Словно росы полевые,
Знает бог один - куда.
Развевает их и сушит
Жарким пламенем в крови
Вихорь юности мятежной,
Солнце красное любви.
1857
При дороге нива…
Доня-смуглоличка
День-деньской трудится
Неустанно жнет:
Видно, не ленива,
А - что божья птичка -
На заре ложится,
На заре встает.
Против нашей Дони
Поискать красотки.
Разве что далёко,
А в соседстве нет…
Косы по ладони;
Грудь, как у лебедки;
Очи с поволокой;
Щеки - маков цвет.
Солнце так и жарит,
Колет, как иглою;
Стелется на поле
Дым, не то туман;
С самой зорьки парит -
Знать, перед грозою:
Скинешь поневоле
Душный сарафан.
Разгорелась жница:
Жнет, да жнет, да вяжет,
Вяжет без подмоги
Полные снопы…
А вдали зарница
Красный полог кажет…
Ходят вдоль дороги
Пыльные столпы…
Ходят вихри, ходят,
Вертятся воронкой -
Все поодиночке:
Этот, тот и тот -
Очередь заводят…
А один, сторонкой,
К Дониной сорочке
Так себе и льнет.
Оглянулась девка -
И сама не рада:
Кто-то за спиною
Вырос из земли…
На губах издевка,
А глаза без взгляда,
Волосы копною,
Борода в пыли.
Серый-серый, зыбкой,
Он по ветру гнется,
Вьется в жгут и пляшет,
Пляшет и дрожит,
Словно бы с улыбкой,
Словно бы смеется,
Головою машет -
Доне говорит:
«Ветерок поднялся -
Славная погодка!
Светится зарница
Среди бела дня:
Я и разыгрался…
Белая лебедка,
Красная девица,
Полюби меня!»
Отскочила Доня -
Ей неймется веры,
За снопами кроясь,
Силится уйти,
А за ней погоня -
Настигает серый,
Кланяется в пояс,
Стал ей на пути:
«Что ж не молвишь слова,
Что не приголубишь?
Аль еще не знаешь -
Что за зелье страсть?
Полюби седого:
Если не полюбишь,
И его сконаешь,
И тебе пропасть…»
Сам по полю рыщет,
К Доне боком-боком -
Тесными кругами
Хочет закружить:
Будто в жмурках ищет,
Будто ненароком
Пыльными руками
Тянется схватить.
Вот схватил и стиснул…
Да она рванулась.
«Аль серпа хотелось?
На тебе, лови!»
Серп блеснул и свистнул…
Пыль слегка шатнулась,
Да и разлетелась…
Только серп в крови…
С призраком пропали,
Словно вихорь шаткой,
И девичьи грезы…
Отчего ж потом
Мать с отцом видали,
Как она украдкой
Утирала слезы
Белым рукавом?
Отчего гурьбою
Сватов засылали,
А смотрён ни разу
Не пришлось запить?..
Думали семьею,
Думали-гадали,
И решили: «С глазу!» -
Так тому и быть…
Зимка проскрипела,
И весной запахло;
Зеленя пробили
Черный слой земли…
Доня все хирела,
Сохнула и чахла…
Знахари ходили,
Только не дошли.
Рожь поспела снова…
Светится зарница…
Ходят вдоль дороги
Пыльные столпы…
Только нет седого,
И другая жница
Вяжет без подмоги
Полные снопы.
«Эхма! Жалко Домны!»
Всем селом решили:
Этакой напасти
Где избыть серпом!
Старики-то скромны -
Видно, не учили:
«От беды да страсти
Оградить крестом».
7 сентября 1856
Ох, пора тебе на волю, песня русская,
Благовестная, победная, раздольная,
Погородная, посельная, попольная,
Непогодою-невзгодою повитая,
Во крови, в слезах крещёная-омытая!
Ох, пора тебе на волю, песня русская!
Не сама собой ты спелася-сложилася:
С пустырей тебя намыло снегом-дождиком,
Нанесло тебя с пожарищ дымом-копотью,
Намело тебя с сырых могил метелицей…
1856
О Господи, пошли долготерпенье!
Ночь целую сижу я напролёт,
Неволю мысль цензуре в угожденье,
Неволю дух - напрасно! Не сойдёт
Ко мне твоё святое вдохновенье.
Нет, на кого житейская нужда
Тяжёлые вериги наложила,
Тот - вечный раб подённого труда,
И творчества живительная сила
Ему в удел не дастся никогда.
Но, Господи, ты первенцев природы
Людьми, а не рабами создавал.
Завет любви, и братства, и свободы
Ты в их душе бессмертной начертал,
А Твой завет нарушен в род и роды.
Суди же тех всеправедным судом,
Кто губит мысль людскую без возврата,
Кощунствует над сердцем и умом -
И ближнего, и кровного, и брата
Признал своим бессмысленным рабом.
1855 (?)
О ты, чьё имя мрёт на трепетных устах,
Чьи электрически-ореховые косы
Трещат и искрятся, скользя из рук впотьмах,
Ты, душечка моя, ответь мне на вопросы:
Не на вопросы, нет, а только на вопрос:
Скажи мне, отчего у сердца моего
Я сердце услыхал, не слыша своего?
Конец 1840-х или начало 1850-х годов
В низенькой светёлке, с створчатым окном
Светится лампадка в сумраке ночном:
Слабый огонёчек то совсем замрёт,
То дрожащим светом стены обольёт.
Новая светёлка чисто прибрана:
В темноте белеет занавес окна;
Пол отструган гладко; ровен потолок;
Печка развальная стала в уголок.
По стенам - укладки с дедовским добром,
Узкая скамейка, крытая ковром,
Крашеные пяльцы с стулом раздвижным
И кровать резная с пологом цветным.
На кровати крепко спит седой старик:
Видно, пересыпал хмелем пуховик!
Крепко спит - не слышит хмельный старина,
Что во сне лепечет под ухом жена.
Душно ей, неловко возле старика;
Свесилась с кровати полная рука;
Губы раскраснелись, словно корольки;
Кинули ресницы тень на полщеки;
Одеяло сбито, свернуто в комок;
С головы скатился шёлковый платок;
На груди сорочка ходит ходенём,
И коса сползает по плечу ужом.
А за печкой кто-то нехотя ворчит:
Знать, другой хозяин по ночам не спит!
На мужа с женою смотрит домовой
И качает тихо дряхлой головой:
«Сладко им соснулось: полночь на дворе…
Жучка призатихла в тёплой конуре;
Обошёл обычным я дозором дом -
Весело хозяить в домике таком!
Погреба набиты, закрома полны,
И на сеновале сена с три копны;
От конюшни кучки снега отгребёшь,
Корму дашь лошадкам, гривы заплетёшь,
Сходишь в кладовые, отомкнёшь замки -
Клади дорогие ломят сундуки.
Всё бы было ладно, всё мне по нутру…
Только вот хозяйка нам не ко двору:
Больно черноброва, больно молода, -
На сердце тревога, в голове - беда!
Кровь-то говорлива, грудь-то высока…
Мигом одурачит мужа-старика…
Знать, и домовому не сплести порой
Бороду седую с чёрною косой.
При людях смеётся, а - глядишь - тайком
Плачет да вздыхает - знаю я по ком!
Погоди ж, я с нею шуточку сшучу
И от чёрной думы разом отучу:
Только обоймётся с грёзой горячо -
Я тотчас голубке лапу на плечо,
За косу поймаю, сдёрну простыню -
Волей аль неволей грёзу отгоню…
Этим не проймётся - пропадай она,
Баба-перемётка, мужняя жена!
Всей косматой грудью лягу ей на грудь
И не дам ни разу наливной вздохнуть,
Защемлю ей сердце в крепкие тиски:
Скажут, что зачахла с горя да с тоски».
14 февраля 1849
Беги её… Чего ты ждёшь от ней?
Участия, сочувствия, быть может?
Зачем же мысль о ней тебя тревожит?
Зачем с неё не сводишь ты очей?
Любви ты ждёшь, хоть сам ещё не любишь,
Не правда ли?.. Но знаешь: может быть,
Тебе придётся страстно полюбить -
Тогда себя погубишь ты, погубишь…
Взгляни, как эта ручка холодна,
Как сжаты эти губы, что за горе
Искусно скрыто в этом светлом взоре…
Ты видишь, как грустна она, бледна…
Беги её: она любила страстно
И любит страстно - самоё себя,
И, как Нарцисс, терзается напрасно,
И, как Нарцисс, увянет, всё любя…
Не осуждай: давно, почти дитятей,
Она душой и мыслью стала жить;
Она искала родственных объятий:
Хотелось ей кого-нибудь любить…
Но не с кем было сердцем породниться,
Но не с кем было чувством поделиться,
Но некому надежды передать,
Девичьи сны и грёзы рассказать.
И показалось ей, что нет на свете
Любви - одно притворство; нет людей -
Всё - дети, всё - бессмысленные дети,
Без чувства, без возвышенных страстей.
И поняла она, что без привета
Увянуть ей, как ландышу в глуши,
И что на голос пламенной души
Ни от кого не будет ей ответа.
И только богу ведомо, как ей
Подчас бывало тяжело и больно…
И стала презирать она людей
И веру в них утрачивать невольно.
Науку жизни зная наизусть,
Таит она презрение и грусть,
И - верь - не изменят ни разговоры,
Ни беглая улыбка ей, ни взоры.
Но с каждым днём в душе её сильней
И доброты и правой злобы битва…
И не спасёт её от бед молитва…
Беги её, но… пожалей о ней.
1844
Не знаю, отчего так грустно мне при ней?
Я не влюблён в неё: кто любит, тот тоскует,
Он болен, изнурён любовию своей,
Он день и ночь в огне - он плачет и ревнует…
И только… Отчего - не знаю. Оттого ли,
Что дума и у ней такой же просит воли,
Что сердце и у ней в таком же дремлет сне?
Иль от предчувствия, что некогда напрасно,
Но пылко мне её придётся полюбить?
Бог весть! А полюбить я не хотел бы страстно:
Мне лучше нравится - по-своему грустить.
Взгляните, вот она: небрежно локон вьётся,
Спокойно дышит грудь, ясна лазурь очей -
Она так хороша, так весело смеётся…
Не знаю, отчего так грустно мне при ней?
1844
Уж полночь на дворе…
Ещё два-три мгновенья -
И отживающий навеки отживёт
И канет в прошлое -
в ту вечность без движенья…
Как грустно без тебя
встречать мне Новый год…
Но, друг далёкий мой,
ты знаешь, что с тобою
Всегда соединён я верною мечтою:
Под обаянием её могучих чар,
Надеждой сладкою свидания волнуем,
Я слышу бой часов и каждый их удар
Тебе передаю горячим поцелуем.
1844 (?)
Когда ты, склонясь над роялью,
До клавишей звонких небрежно
Дотронешься ручкою нежной,
И взор твой нальётся печалью,
И тихие, тихие звуки
Мне на душу канут, что слёзы,
Волшебны, как девичьи грёзы,
Печальны, как слово разлуки, -
Не жаль мне бывает печали
И грусти твоей мимолётной:
Теперь ты грустишь безотчётно -
Всегда ли так будет, всегда ли?
Когда ж пламя юности жарко
По щёчкам твоим разольётся,
И грудь, как волна, всколыхнётся,
И глазки засветятся ярко,
И быстро забегают руки,
И звуков весёлые волны
Польются, мелодии полны, -
Мне жаль, что так веселы звуки,
Мне жаль, что ты так предаёшься
Веселью, забыв о печали:
Мне кажется всё, что едва ли
Ты так ещё раз улыбнёшься…
1844
Биография
МЕЙ, Лев Александрович [13.(25).II.1822, Москва, - 16(28).V.1862, Петербург] - русский поэт. Родился в дворянской семье. В 1836-41 учился в Царскосельском лицее. Служил чиновником, вышел в отставку в 1852.
Выступил в печати в 1840. В середине 40-х годов сблизился с редакцией славянофильского журнала «Москвитянин», где сотрудничал до 1853. Мей вошёл в русскую поэзию как тонкий лирик, виртуоз стиха и как переводчик. Его творческая позиция сложна. С одной стороны, он проповедовал идеал вечной красоты, уход от злободневных общественных вопросов в мир личных чувств, в историю; с другой, - ему свойствен интерес к современности, тяга к демократическим мотивам некрасовской школы. В стихи Мея постепенно проникают реальные, бытовые и социальные мотивы: «Не верю, господи…» (1857), «Сумерки» (1858), «Чуру» (1859), «Забытые ямбы» (1860), «Знаешь ли, Юленька…» (1860), «Тройка» (1861), «На бегу» (1862). Настроения поэта в связи с Крымской войной отразились в стихах на библейские темы: поэма «Юдифь» (1855), стихотворения «Давиду - Иеремией», «Слепорожденный», «Псалом Давида…», заключительные строфы «Эндорской прорицательницы». В стихах на античные темы Мей воспевает земные радости, любовь, могущество искусства, красоту жизни («Фринэ», «Галатея», «Плясунья»). В «Еврейских песнях» (1849-60), поэтическом переложении библейской «Песни песней», эти мотивы звучат с ещё большей силой. В некоторых «римских» произведениях Мей обличал императорский Рим (стихотворная драма «Сервилия», поэма «Цветы» из эпохи Нерона). Мей - талантливый переводчик античных, славянских, западноевропейских поэтов: Анакреонта, Феокрита, Ф. Шиллера, Дж. Байрона, А. Мицкевича, Т. Г. Шевченко и других. Его переводы из Г. Гейне и П. Ж. Беранже ценили Н. А. Добролюбов и М. Л. Михайлов. Мастерство Мея проявилось и в стихотворных произведениях, созданных по мотивам русского фольклора и летописных сказаний. В них обнаруживается архаизация и поэтизация времени «вечевой вольности» («Волхв», «Александр Невский», «Песня про боярина Евпатия Коловрата»). Вольнолюбивое стихотворение «Вечевой колокол» было опубликовано анонимно за границей в «Голосах из России» А. И. Герцена в 1858. Заслугой Мея явилось поэтическое переложение «Слова о полку Игореве» (1841-50). С интересом Мея к русской старине и фольклору связаны исторические драмы в стихах «Царская невеста» (1849) и «Псковитянка» (1849-59) из времён Ивана Грозного. На первом плане в них не исторические проблемы, а психология исторических личностей и их окружения, судьбы людей, счастье которых разрушает деспотическая воля царя. Герои «Царской невесты» гибнут, не покорившись царской воле; в «Псковитянке» личные, психологические мотивы тесно сплетаются с социальными. На сюжеты обеих драм созданы одноимённые оперы Н. А. Римского-Корсакова. Многие стихи Мея также положены на музыку.
Соч.: Полн. собр. соч. [Критико-биографич. очерк и библиографич. указатель П. В. Быкова], 3 изд., т. 1-3, СПБ, 1910-11; Стихотворения и драмы. Вступ. ст. С. А. Рейсера, Л., 1947; Избр. произв. [Вступ. ст. Г. М. Фридлендера], М. - Л., 1962.
Лит.: Добролюбов Н. А., Стихотворения Л. Мея, Собр. соч., т. 2, М. - Л., 1962; [Михайлов М. Л.], Стихотворения Л. Мея, «Библиотека для чтения», 1858, № 1, с. 11-35; Григорьев А. А., [О «Сервилии»], «Москвитянин», 1855, № 3, кн. 1, с. 119-32; его же, «Псковитянка», драма Л. Мея, «Время», 1861, № 4; История рус. лит-ры XIX в. Библиографич. указатель, под ред. К. Д. Муратовой, М. - Л., 1962.
И. А. Щуров
Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 4. - М.: Советская энциклопедия, 1967
МЕЙ Лев Александрович [1822-1862] - поэт. Родился в бедной дворянской семье. Учился в Царскосельском лицее. Служил в канцелярии московского генерал-губернатора. Сотрудничая с 1841 в «Москвитянине» (стихи, переводы, драма «Царская невеста»), Мей сблизился с М. П. Погодиным и тесно сошёлся с кружком молодой редакции «Москвитянина» (Ап. Григорьев, Островский и др.). В 1853 Мей переселился в Петербург, отдавшись исключительно литературной работе. Всё последующее десятилетие до самой смерти Мей жил жизнью литературной богемы. В «салоне» меценатствующего графа Кушелева-Безбородко Мей, славившийся мастерством экспромта, на вызов гостей отозвался характерным четверостишием: «Графы и графини, / Счастье вам во всём, / Мне же - лишь в графине, / И притом - в большом». Неумеренная страсть к «большим графинам» свела Мея в преждевременную могилу.
Обладавший недюжинным поэтическим дарованием, выросший в атмосфере царскосельских лицейских традиций, Мей ощущал себя непосредственным наследником богатейшей стиховой культуры пушкинской эпохи. Однако он не мог использовать это богатство. Принадлежавший к мелкому дворянству, почти выбитому из своего положения и вместе с тем ещё не перешедшему на позиции разночинства, Мей находился в состоянии глубокой деклассации. В его творчестве нет большого общественного содержания, нет зажигающей поэта социальной идеи. Мею принадлежат блестящие стихотворные переложения библейской «Песни песней», древнегреческих песней Анакреонта, красочные стилизации псевдонародного быта, древнерусской жизни. Но и «поклонение красоте», «чистому искусству» и уход в экзотику лишены у Мея того социального стержня, который имеется хотя бы в байронических поэмах Пушкина или в усадебной лирике Фета - этой своеобразной «публицистике наоборот». Отсюда ограниченность значения оригинального творчества Мея - вместе с тем одного из лучших русских переводчиков стихами - формальной виртуозностью (хотя срочная подённая работа вела Мея к неоднократным срывам и в этом отношении). Оригинальное творчество Мея, количественно скудное, отмечено почти полным отсутствием в его стихе творческого своеобразия, самостоятельного лирического «голоса». В своих исторических драмах из русской жизни - «Царская невеста» и «Псковитянка», давших материал для либретто двух одноимённых популярных опер, Мей превращает социальную трагедию Пушкина в шаблонную историческую драму с любовной интригой на первом плане. Общественное возбуждение второй половины 50-х годов, так же как «питерская» «чердачная» жизнь Мея, сближение его с революционными разночинцами - Гр. Курочкиным, Чернышевским - не остались без влияния на его творчество. В стихах Мея этого периода начинают звучать мотивы из современной городской жизни, гражданские нотки (в частности следует отметить стихотворение «Жиды» - одно из самых сильных в русской поэзии обличений юдофобства). Наряду с переводами из Библии и переложениями древнерусских летописей он начинает усиленно переводить Гейне, Беранже. Однако смерть Мея в самом начале 60-х годов не дала возможности «новым веяниям» выразиться в его творчестве с достаточной силой.
Библиография: I. Полное собр. сочин., со вступ. ст. В. Р. Зотова и библиографией сочин. Л. Мея, составл. П. Быковым, 5 тт., изд. Н. Мартынова, Петербург, 1887; Полное собрание сочинений, издание 4-е, 2 тт., Петербург, 1911 (приложение к «Ниве»); Л. А. Мей и его поэзия, ред. и ст. Вл. Пяста, Петербург, 1922; Непропущенные цензурой стихи с объяснениями Б. Л. Модзалевского, Альманах Пушкинского дома, «Радуга», 1922, Петроград.
II. Протопопов М., Забытый поэт, «Северный вестник», 1888, I; Полонский Я. П., Л. А. Мей как человек и писатель, «Русский вестник», 1896, IX; Садовский Б., Поэзия Л. А. Мея, «Русская мысль», 1908, VII.
III. Владиславлев И. В., Русские писатели, изд. 4-е, Гиз, М. - Л., 1924.
Д. Благой
Литературная энциклопедия: В 11 т. - [М.], 1929-1939
Мей Лев Александрович - известный поэт.
Родился 13 февраля 1822 в Москве; сын обрусевшего немца-офицера, раненного под Бородином и рано умершего; мать поэта была русская. Семья жила в большой нужде. Учился Мей в Московском дворянском институте, откуда был переведён в Царскосельский лицей.
Окончив в 1841 курс, Мей поступил в канцелярию Московского генерал-губернатора и прослужил в ней 10 лет, не сделав карьеры. Примкнув в конце 40-х годов к «молодой редакции» Погодинского «Московитянина», он стал деятельным сотрудником журнала и заведывал в нём русским и иностранным литературным отделом.
В начале 50-х годов Мей получил место инспектора 2-й московской гимназии, но интриги сослуживцев, невзлюбивших кроткого поэта за привязанность к нему учеников, вскоре заставили его бросить педагогическую деятельность и перебраться в Петербург. Здесь он только числился в археографической комиссии и отдался исключительно литературной деятельности, принимая участие в «Библиотеке для Чтения», «Отечественных Записках», «Сыне Отечества», «Русском Слове» начальных лет, «Русском Мире», «Светоче» и др. Крайне безалаберный и детски нерасчётливый, Мей жил беспорядочной жизнью литературной «богемы». Ещё из лицея, а больше всего из дружеских собраний «молодой редакции» «Московитянина» он вынес болезненное пристрастие к вину.
В Петербурге он в конце 50-х годов вступил в кружок, группировавшийся около графа Г. А. Кушелева-Безбородка. На одном из собраний у графа Кушелева, на котором было много аристократических знакомых хозяина, Мея просили сказать какой-нибудь экспромт. Прямодушный поэт горько над собой посмеялся четверостишием: «Графы и графини, счастье вам во всём, мне же лишь в графине, и притом в большом». Большие графины расшатывали здоровье Мея и порой доводили его до совершенной нищеты. Он сидел в лютые морозы в не топленной квартире и, чтобы согреться, раз разрубил на дрова дорогой шкап жены. Беспорядочная жизнь надорвала его крепкий организм; он умер 16 мая 1862.
Мей принадлежит, по определению Аполлона Григорьева, к «литературным явлениям, пропущенным критикой». И при жизни, и после смерти, им мало интересовались и критика, и публика, несмотря на старания некоторых приятелей возвести его в первоклассные поэты.
Это равнодушие понятно и законно. Мей - выдающийся виртуоз стиха, и только. У него нет внутреннего содержания; он ничем не волнуется и потому других волновать не может. У него нет ни глубины настроения, ни способности отзываться на непосредственные впечатления жизни. Весь его чисто внешний талант сосредоточился на способности подражать и проникаться чужими чувствами. Вот почему он и в своей замечательной переводческой деятельности не имел любимцев и с одинаковой виртуозностью переводил Шиллера и Гейне, «Слово о полку Игореве» и Анакреонта, Мицкевича и Беранже. Даже в чисто количественном отношении поэтическое творчество Мея очень бедно. Если не считать немногочисленных школьных и альбомных стихотворений, извлечённых после смерти из его бумаг, а брать только то, что он сам отдавал в печать, то наберётся не более десятков двух оригинальных стихотворений. Всё остальное - переложения и переводы.
А между тем писать Мей стал рано и в 18 лет уже поместил в «Маяке» отрывок из поэмы «Гванагани». Почти все оригинальные стихотворения Мея написаны в «народном» стиле. Это - та археологически-колоритная имитация, которая и в старом, и в молодом «Московитянине» считалась квинтэссенцией народности. Мей брал из народной жизни только нарядное и эффектное, щеголяя крайне вычурными неологизмами («Из белых из рук выпадчивый, со белой груди уклончивый» и т. п.) - но в этом условном жанре достигал, в деталях, большого совершенства.
Переимчивый только на подробности, он не выдерживал своих стихотворений в целом. Так, прекрасно начатый «Хозяин», изображающий томление молодой жены со старым мужем, испорчен концом, где домовой превращается в проповедника супружеской верности. В неподдельной народной песне старый муж, взявший себе молодую жену, сочувствием не пользуется.
Лучшие из оригинальных стихотворений Мея в народном стиле: «Русалка», «По грибы», «Как у всех-то людей светлый праздничек». К стихотворениям этого рода примыкают переложения: «Отчего перевелись витязи на святой Руси», «Песня про боярина Евпатия Коловрата», «Песня про княгиню Ульяну Андреевну Вяземскую», «Александр Невский», «Волхв» и перевод «Слова о полку Игореве». Общий недостаток их - растянутость и отсутствие простоты.
Из стихотворений Мея с нерусскими сюжетами заслуживают внимания: «Отойди от меня, сатана» - ряд картин, которые искушающий диавол развёртывает перед Иисусом Христом: знойная Палестина, Египет, Персия, Индия, угрюмо-мощный Север, полная неги Эллада, императорский Рим в эпоху Тиверия, Капри. Это - лучшая часть поэтического наследия Мея. Тут он был вполне в своей сфере, рисуя отдельные подробности, не связанные единством настроения, не нуждающиеся в объединяющей мысли.
В ряду поэтов-переводчиков Мей бесспорно занимает первостепенное место. Особенно хорошо передана «Песня песней».
Мей - драматург, имеет те же достоинства и недостатки, как и Мей - поэт; превосходный, при всей своей искусственной архаичности и щеголеватости, язык, прекрасные подробности и никакого ансамбля. Все три исторические драмы Мея: «Царская Невеста» (1849), «Сервилия» (1854) и «Псковитянка» (1860) кончаются крайне неестественно и не дают ни одного цельного типа. Движения в них мало, и оно ещё задерживается длиннейшими и совершенно лишними монологами, в которых действующие лица обмениваются взглядами, рассказами о событиях, не имеющих непосредственного отношения к сюжету пьесы и т. д.
Больше всего вредит драмам Мея предвзятость, с которой он приступал к делу. Так, в наиболее слабой из драм его - «Сервилии», рисующей Рим при Нероне, он задался целью показать победу христианства над римским обществом и сделать это с нарушением всякого правдоподобия. Превращение главной героини в течение нескольких дней из девушки, выросшей в строго-римских традициях, и притом в высоконравственной семье, в пламенную христианку, да ещё в монахиню (неверно и исторически: монашество появляется во II - III в.), решительно ничем не мотивировано и является полной неожиданностью как для её жениха, так и для читателя.
Те же белые нитки предвзятой мысли лишают жизненности «Царскую невесту» и «Псковитянку». Верный адепт Погодинских воззрений на русскую историю, Мей рисовал себе всё древнерусское в одних только величавых очертаниях. Если попадаются у него злодеи, то действующие исключительно под влиянием ревности. Идеализирование простирается даже на Малюту Скуратова. В особенности, испорчен тенденциозным преклонением перед всем древнерусским Иоанн Грозный. По Мею, это - сентиментальный любовник и государь, весь посвятивший себя благу народа. В общем, тем не менее, обе драмы Мея занимают видное место в русской исторической драме. К числу лучших мест лучшей из драм Мея, «Псковитянки», принадлежит сцена псковского веча. Не лишён условной красоты и рассказ матери «псковитянки» о том, как она встретилась и сошлась с Иоанном. Этот рассказ стал излюбленным дебютным монологом наших трагических актрис.
«Полное собрание сочинений» Мея издано в 1887 Мартыновым, с большой вступительной статьей Вл. Зотова и библиографией сочинений Мея, составленной Н. В. Быковым. Сюда вошли и беллетристические опыты Мея, литературного интереса не представляющие. Из них можно выделить только «Батю» - характерный рассказ о том, как крепостной свою овдовевшую и обнищавшую барыню не только прокормил, но и на салазках перевёз из Петербурга в Костромскую губернию, и как потом эта барыня, по собственному, впрочем, предложению «Бати», продала его за 100 руб. В 1911 сочинения Мея даны в качестве приложения к «Ниве».
С. Венгеров
