На голом острове
растёт чертополох.
Когда-то старцы жили там -
остался вздох.
Их много было на челне…
По воле волн
Прибило к берегу не всех -
разбился чёлн.
Спросил один чрез много лет:
- А сколько нас?
- А сколько б ни было, все тут, -
был общий глас.
Их было трое, видит Бог.
Всё видит Бог.
Но не умел из них никто
считать до трёх.
Молились Богу просто так
сквозь дождь и снег:
- Ты в небесех - мы во гресех -
помилуй всех!
Но дни летели, годы шли,
и на тот свет
Сошли два сивых старика -
простыл и след.
Один остался дотлевать,
сухой, как трут:
- Они со мной. Они в земле.
Они все тут.
Себя забыл он самого.
Всё ох да ох.
Всё выдул ветер из него -
остался вздох.
Свой вздох он Богу возносил
сквозь дождь и снег:
- Ты в небесех - мы во гресех -
помилуй всех!
Мир во гресех послал корабль
в морскую даль,
Чтоб разогнать свою тоску,
свою печаль.
Насела буря на него -
не продохнуть,
И он дал течь, и он дал крен,
и стал тонуть.
Но увидала пара глаз
на корабле:
Не то костёр, не то звезда
зажглась во мгле.
Солёный волк взревел:
- Иду валить норд-ост!
Бывали знаки мудреней,
но этот прост.
Пройдя, как смерть, водоворот
меж тесных скал,
Прибился к берегу корабль
и в бухте стал.
И буря стихла. Поутру
шёл дождь и снег,
Морские ухари сошли
на голый брег.
Они на гору взобрались -
а там сидел
Один оборванный старик
и вдаль глядел.
- Ты что здесь делаешь, глупой? -
Молюсь за всех. -
И произнёс трикрат свой стих
сквозь дождь и снег.
- Не знаешь ты святых молитв, -
сказали так.
- Молюсь, как ведаю, - вздохнул
глупой простак.
Они молитву «Отче наш»
прочли трикрат.
Старик запомнил наизусть.
Старик был рад.
Они пошли на корабле
в морскую даль,
Чтоб разогнать свою тоску,
свою печаль.
Но увидали все, кто был
на корабле:
Бежит отшельник по воде,
как по земле.
- Остановитесь! - им кричит. -
Помилуй Бог,
Молитву вашу я забыл.
Совсем стал плох.
- Святой! - вскричали все,
кто был на корабле. -
Ходить он может по воде,
как по земле.
Его молитва, как звезда,
в ту ночь зажглась…
- Молись, как прежде! -
был таков их общий глас.
Они ушли на корабле
в морскую даль,
Чтоб разогнать свою тоску,
свою печаль.
На голом острове
растёт чертополох.
Когда-то старцы жили там -
остался вздох.
Как прежде, молится сей вздох
сквозь дождь и снег:
- Ты в небесех - мы во гресех -
помилуй всех!
8 ноября 2003
Последнее стихотворение Юрия Кузнецова (за 3 дня до кончины поэта). Стихотворение написано на известный христианский «бродячий» сюжет, к которому обращался, в частности, Л.Н.Толстой в рассказе «Три старца» (1886).
В одной пустыне повстречались двое,
И каждый думал: этот мир - пустое!
Один затряс ногой и возопил:
- Как тесен мир! Мне отдавило ногу.
- А в мире что-то есть! - проговорил
В раздумье тот, кто ногу отдавил.
Да, в мире что-то есть, и слава Богу…
А жизнь идёт, не глядя на дорогу.
2003
У меня весёлая натура,
У меня счастливая рука.
В чистом поле свищет пуля-дура.
Не меня ли ищет, дурака?
Вот она! Горячая и злая.
На лету поймал её в кулак.
- Здравствуй, дура! Радость-то какая!
И в ответ я слышу: - Сам дурак!
Я причину зла не понимаю…
Брошу пулю в пенистый бокал,
Выпью за того, кого не знаю,
За того, кто пулю мне послал.
2003
России нет. Тот спился, тот убит,
Тот молится и дьяволу, и Богу.
Юродивый на паперти вопит:
- Тамбовский волк выходит на дорогу!
Нет! Я не спился, дух мой не убит,
И молится он истинному Богу.
А между тем свеча в руке вопит:
- Тамбовский волк выходит на дорогу!
Молитесь все, особенно враги,
Молитесь все, но истинному Богу!
Померкло солнце, не видать ни зги…
Тамбовский волк выходит на дорогу.
2003
Странно и сладко звучат невечерние звоны.
Солнце садится, и тени ложатся на склоны.
Сладко и больно последние листья ронять.
Я возвращаюсь за письменный стол - умирать.
Отговорила моя золотая поэма.
Всё остальное - и слепо, и глухо, и немо.
Боже, я плачу и смерть отгоняю рукой.
Дай мне смиренную старость и мудрый покой.
2002
Стихотворение представляет собой заключительный фрагмент последней и в некотором смысле итоговой для Ю.Кузнецова поэмы «Сошествие в ад». По сюжету поэт после путешествия через ад-западню, низвергается в настоящий Ад, но в последний момент помилован Богом и вознесён на небо.
Полюбите живого Христа,
Что ходил по росе
И сидел у ночного костра,
Освещённый, как все.
Где та древняя свежесть зари,
Аромат и тепло?
Царство Божье гудит изнутри,
Как пустое дупло.
Ваша вера суха и темна,
И хромает она.
Костыли, а не крылья у вас,
Вы разрыв, а не связь.
Так откройтесь дыханью куста,
Содроганью зарниц
И услышите голос Христа,
А не шорох страниц.
2001
А над нами всё грозы и грозы,
Льются слёзы, кровавые слёзы,
Да не только от ран ножевых.
Матерь Божья над Русью витает,
На клубок наши слёзы мотает,
Слёзы мёртвых и слёзы живых,
Слёзы старых, и малых, и средних,
Слёзы первых и слёзы передних…
А клубок всё растёт и растёт.
А когда небо в свиток свернётся,
Превратится он в новое солнце,
И оно никогда не зайдёт.
2001
Крытый именем Боговой матери,
Есть один под Олимпом шалман.
Там встречаются правдоискатели,
Осквернители-гробокопатели,
Исторические толкователи.
Не поймёшь: кто дурак, а кто пьян.
И явилась на чёрную пятницу,
Как из бездны, бледна и страшна,
Баба - дура по самую задницу.
- Я Россия! - сказала она. -
Деревенская ли, городская ли,
Дня прожить не могла без вранья.
Все собаки на западе лаяли,
Если дул ветерок от меня.
Ваша правда, о правдоискатели!
Я пропала. Ищите меня!
Ваша воля, о гробокопатели!
Вы живьём закопали меня.
О бессмысленные толкователи,
Вы толкуете мимо меня…
А катитесь все к чёртовой матери!
Поминайте, как звали меня…
Крытый именем Боговой матери
Был шалман, а теперь его нет.
Покатилось всё к чёртовой матери…
А с Россией остался поэт.
2001
Мои волосы Богом сосчитаны,
Мои годы кукушка сочла,
Моя слава легла под копытами,
Мою голову сабля снесла.
Только вспомнил, как матушка молвила
На прощанье: «Себя береги!»,
Во всё небо ударила молния,
До сих пор я не вижу ни зги.
Оставляя кровавую полосу,
Покатилась моя голова.
За траву зацепилися волосы -
Обезумела в поле трава.
В небе ходят огнистые полосы,
И катается в поле трава.
Бог считает последние волосы,
Потому что всему Голова.
2001
Качнулся влево русский маятник,
И нас налево занесло.
Налево чёрт, как понимаете,
Увеличительное зло.
Во всю ивановскую маятник
Ударил чёрта между глаз.
Идут часы, как понимаете,
И нас качает всякий раз.
На этом сказка не кончается,
Она уходит вглубь и вширь,
Где русский маятник качается,
Как на распутье богатырь.
Качнётся вправо русский маятник.
Направо Бог. Он нас простит.
Часы идут, как понимаете,
Покамест богатырь стоит.
2001
Другое название этого стихотворения - «Русское время».
Читает Юрий Кузнецов:
Я надевал счастливую сорочку,
Скитаясь между солнцем и луной,
И всё глядел в невидимую точку -
Она всегда была передо мной.
Не засекли её радары мира,
Не расклевало злое вороньё,
Все пули мира пролетали мимо,
И только взгляд мой западал в неё.
Я износил счастливую сорочку,
Я проглядел чужое и своё.
И всё смотрел в невидимую точку,
Покамест мир не сдвинулся с неё.
Смешалось всё и стало бесполезно.
Я растерял чужое и своё.
В незримой точке зазияла бездна -
Огонь наружу вышел из неё.
И был мне голос. Он как гром раздался:
«Войди в огонь! Не бойся ничего!»
- А что же с миром? - «Он тебе казался.
Меня ты созерцал, а не его…»
И я вошёл в огонь, и я восславил
Того, Кто был всегда передо мной.
А пепел свой я навсегда оставил
Скитаться между солнцем и луной.
2001
Мир гол и пуст, и я не тот, что прежде.
Вот жизнь прошла, а где её следы?
Цвели когда-то и мои надежды,
Но я срывал несладкие плоды.
Когда удача жизнь мою ласкала,
То против шерсти гладила грозу,
Не только Божью искру высекала,
Случалось, вышибала и слезу.
Под шум Москвы и праздных околесиц
Я смутно слышу, что речёт мне рок.
Не нашей ли деревни светит месяц?
Не наших ли полей плывёт дымок?
В толпе утрат меж прошлым и грядущим
Иду один, мне даже невдомёк,
Что здесь никто не думает о сущем,
Никто не знает, как я одинок.
Иду, бреду, куда уносит ветер,
Куда глаза глядят и не глядят.
Я краем глаза всё-таки заметил
Иную жизнь на позабытый лад.
Она не знает наших околесиц,
Моя печаль ей будет невдомёк.
Но ей и мне сияет этот месяц
И в руки нам плывёт один дымок.
2000
Гори, огонь! Дымись, библиотека!
Развейся, пепел, по сырой земле.
Я в будущем увидел человека
С печатью вырожденья на челе.
В написанном чернилами и кровью
Немало есть для сердца и ума,
Но не сулит духовного здоровья
Кровосмешенье слова и письма.
1999
Герострат - молодой житель древнего города Эфес, который в 356 г. до н.э. сжёг главное украшение и святыню родного города - храм Артемиды - для того, чтобы, его имя помнили потомки. Этот случай в контексте данного стихотворения перекликается с сожжением знаменитой Александрийской библиотеки - крупнейшего хранилища письменных источников древности. Имя Герострата стало нарицательным, обозначая постыдную известность человека, который прославился путём разрушения того, что создано другими. Однако у Кузнецова его значение парадоксальным образом переосмысливается. Для правильного понимания стихотворения полезно знать то, что поэт высказывал в своих интервью по поводу соотношения человеческой памяти и книжной культуры: «Письмо - это палка о двух концах. С одной стороны, письмо позволяет хорошо сохранять память. Для этого существуют летописи, книги, газеты. Но с другой стороны, надеясь на письменные источники, индивидуальный мозг начинает вырождаться. Он перестаёт работать. Человек рассчитывает на то, что в любую минуту может взять с полки книгу и прочитать в ней всё, что ему нужно. […] А Сократ, к примеру, ничего не писал». «Этим и отличались мудрецы и в дописьменный период. Они все знания держали в своей голове, в своей душе, словом, хранили в себе». «Так и народ всё ему необходимое раньше держал в устной памяти. Книга же часто содержит много лишней информации.[…] Народная память передаёт только те знания, которые действительно необходимы. А книга вмещает в себя всё - и великое, и ничтожное». «Когда […] возникла книга, память человечества стала ослабевать. Человек доверился книге. Благодаря книге он многие знания держит теперь не в себе, а рядом - на полке. Здесь и появляется противоречие. Раз многое доверено книге, потеряна в какой-то степени самостоятельность человеческого мышления, то исчезли мудрецы и появились любомудры - любители мудрости. […] А так как с изобретением печатного станка количество книг стало увеличиваться, то ещё не известно, чего больше - добра или зла - принесли книги, ведь сколько различной чепухи, безликих стихов, романов, имеющих форму непомерно растянутых очерков, выходит теперь на свет». «Нас захлестнул сейчас поток информации. Наше познание умножило скорость. Двадцатый век стал веком скоростей. Но познание - ещё не мудрость. […] Постоянно увеличивающиеся скорости влияют на падение духовного потенциала. При высоких скоростях всё мелькает, в душе ничего не закрепляется. […] Нравственно человек перестаёт расти». «Сегодня возврат к бесписьменному периоду невозможен. Без книг жить нельзя. Но знать, что человеческая память ослабла и библиотека - подспорье для памяти, необходимо».
Я пришёл не без дыма и хлеба,
Спохмела о туман опершись.
Оседает под тяжестью неба
И родная могила, и жизнь.
Тридцать лет олимпийского пьянства
Изнутри мою душу трясли.
Стыд и скорбь моего окаянства
Стали тягче небес и земли.
Из меня окаянные силы
Излетают кусками огня.
У креста материнской могилы
Рвёт небесная рвота меня.
Покаяния вздох покидает
Эту землю для горних высот,
Где, быть может, архангел поймает
И до Бога его донесёт…
1998
Всё опасней в Москве, всё несчастней в глуши,
Всюду рыщет нечистая сила.
В морду первому встречному дал от души,
И заныла рука, и заныла.
Всё грозней небеса, всё темней облака.
Ой, скаженная будет погода!
К перемене погоды заныла рука,
А душа - к перемене народа.
1998
Мы все бессмертны до поры.
Но вот звонок: пора настала.
И я по голосу сестры
Узнал, что матери не стало.
В безвестье смертного конца
Её планида изломилась.
Ушла кровинушка с лица,
Оно мгновенно изменилось.
Я знал прекрасных матерей,
Но мать моя была прекрасней.
Я знал несчастных матерей,
Но мать моя была несчастней.
Ещё в семнадцатом году,
В её младенческие лета,
Ей нагадали на звезду,
Ей предрекли родить поэта.
Ни доли нет, ни смерти нет,
Остался тёмный промежуток.
Горел закат двух тысяч лет
И выжигал её рассудок.
Она жила среди теней
И никого не узнавала.
«Пустите к матушке моей!» -
Так ненароком и сказала.
Бездомный прах сестра везла.
Была дороженька уныла
В тот город, где уже звала
Странноприимная могила.
О, город детства моего!
О, трепет юности печальной!
Прошла, как искра, сквозь него
Слеза любви первоначальной.
Давно мой дух не залетал
Туда, в забытые пенаты…
На курьих ножках гроб стоял
Под зимним небом, возле хаты.
Да слух ловил средь бела дня
Сребристый звон святой церквушки.
Вздыхала дальняя родня,
Крестились старые старушки.
Я подошёл, печаль тая.
Взглянул и вздрогнул, как от грома.
В гробу лежала мать моя,
Лицо мне было незнакомо.
О том не надо вспоминать,
Но что-то в сердце изломилось:
- Не узнаю родную мать.
Её лицо так изменилось!
- И мы её не узнаём, -
Сказали старые старушки:
- И мы, и мы не узнаём,
Её заветные подружки.
Повесив голову на грудь,
Я ощутил свой крест нательный.
Пора держать последний путь
На крест могильный, сопредельный.
На помощь волю я призвал,
Над прахом матери склонился.
- Прости! - и в лоб поцеловал…
И гроб в могилу опустился.
И вопросил я на краю,
В могильный зев бросая шапку:
- Она узнает мать свою?
Она узнает нашу бабку?
Сестра не слышала меня
Сквозь поминальный звон церквушки.
Молчала дальняя родня
И все заветные старушки.
Зияла огненная высь,
Вбирая холод подземельный.
Сошлись и снова разошлись
Могильный крест и крест нательный…
Сестра! Мы стали уставать,
Давно нам снятся сны другие.
И страшно нам не узнавать
Воспоминанья дорогие.
Зачем мы тащимся-бредём
В тысячелетие другое?
Мы там родного не найдём.
Там всё не то, там всё чужое…
1997
Мать поэта Раиса Васильевна Кузнецова (13 сентября 1912 – 18 января 1997) похоронена на Тихорецком кладбище, на Кубани.
Вот лист, а вот перо, а дальше ветер,
А дальше серый пепел и зола.
Я за словами даже не заметил
Как жизнь прошла… И надо же! Прошла!
А ведь она сияла семицветно,
Девицы-птицы пили молоко.
И не одну любил я беззаветно,
Хотя и на лету, но глубоко.
Не дымчатые розы увяданья,
Не скатерти, залитые вином, -
Я оставлял им свет воспоминанья,
И до сих пор они сияют в нём.
Однажды на лету земного шара
3аснул, очнулся - около жена.
Сказали мне: - Она тебе не пара.
Какая пара, если жизнь одна!
Я уходил не раз. Она визжала:
- Мы все такие. Лучше не найдёшь!
И эта гибель мне детей рожала!
Но что их ждёт, когда повсюду ложь?!
Дух на излёте, а в душе смущенье,
И в ноздри бьёт стыда сернистый пар.
От женщины осталось отвращенье -
Вот Божья кара или Божий дар!
1997
Жизнь улеглась… Чего мне ждать?
Конца надежде или миру?
В другие руки передать
Пора классическую лиру.
Увы! Куда ни погляжу -
Очарованье и тревога.
Я никого не нахожу;
А кто и есть, то не от Бога.
И все достойны забытья.
Какое призрачное племя!
Им по плечу мешок нытья,
Но не под силу даже время.
Когда уйдёт последний друг
И в сердце перемрут подруги,
Я очерчу незримый круг
И лиру заключу в том круге.
Пусть к ней протянут сотни рук
Иного времени кумиры,
Они не переступят круг
И не дотронутся до лиры.
Пусть минет век, другой пройдёт,
Пусть всё обрыднет в этом мире, -
Круг переступит только тот,
Кому дано играть на лире.
Я буду терпеливо ждать,
Но если не дождусь поэта,
И лира станет умирать, -
Я прикажу ей с того света:
- Окружена глухой толпой
Среди загаженного мира,
Играй, играй сама собой,
Рыдай, классическая лира!
Небесной дрожью прежних дней
Она мой прах в земле разбудит,
Я зарыдаю вместе с ней…
Пусть лучше этого не будет!
1997
Твоя рука не опускалась
Вовек, о русский богатырь!
То в удалой кулак сжималась,
То разжималась во всю ширь.
Что в глубине твоей, Россия?
Что в кулаке твоём, Москва?
Иль непомерная стихия,
Иль площадная трын-трава?
Теперь во тьме духовной рвани
И расщеплённого ядра
Дыра свистит в твоём кармане
И в кулаке гудит дыра.
Врагам надежд твоих неймётся.
Но свет пойдёт по всем мирам,
Когда кулак твой разожмётся,
А на ладони - Божий храм.
1997
Стихотворение написано к 850-летию Москвы.
Мы тёмные люди, но с чистой душою.
Мы сверху упали вечерней росою.
Мы жили во тьме при мерцающих звёздах,
Собой освежая и землю и воздух.
А утром легчайшая смерть наступала,
Душа, как роса, в небеса улетала.
Мы все исчезали в сияющей тверди,
Где свет до рожденья и свет после смерти.
1997
Ворюга! Сегодня ты пьёшь из горла.
Трубят твои медные трубы.
Державная щука навек умерла.
Остались ракетные зубы.
Не зарься на русский великий покой,
Пусть он остаётся за нами.
Пусть щука издохла. Не трогай рукой,
А то она клацнет зубами.
1997
Во вселенной убого и сыро,
На отшибе лубочный пустырь.
Через тёмную трещину мира
Святорусский летит богатырь.
Облака, что бродячие горы,
Клочья пены со свистом летят.
Белый всадник не чует опоры,
Под копытами бездна и смрад.
Он летит над змеиным болотом,
Он завис в невечернем луче.
И стреляет кровавым помётом
Мерзкий карлик на левом плече.
Может быть, он указы бросает
И рукой его бьёт по плечу.
Может быть, свою душу спасает:
«Осторожно! Я тоже лечу».
Облик карлика выбит веками,
И кровавые глазки торчком…
Эх, родной! Не маши кулаками.
Сбрось его богатырским щелчком.
1996
От проницательного чтенья
Вся обнажается до дна
Литература самомненья,
Где копошится злоба дня.
Где топчут бисер свиньи быта,
На ум дерзает интеллект,
И у разбитого корыта,
Как вещь в себе, сидит субъект…
Но попадаются глубины,
В которых сразу тонет взгляд,
Не достигая половины
Той бездны, где слова молчат.
И ты отводишь взгляд туманный,
Глаза не видят ничего.
И дух твой дышит бездной странной,
Где очень много твоего.
1996
Клубится пыль через долину.
Скачи, скачи, мой верный конь.
Я разгоню тоску-кручину,
Летя из полымя в огонь.
Гроза гремела спозаранку.
А пули били наповал.
Я обронил свою кубанку,
Когда Кубань переплывал.
Не жаль кубанки знаменитой,
Не жаль подкладки голубой,
А жаль молитвы, в ней зашитой
Рукою матери родной.
Кубань кубанку заломила,
Через подкладку протекла,
Нашла молитву и размыла,
И в сине море повлекла.
Не жаль кубанки знаменитой,
Не жаль подкладки голубой,
А жаль молитвы позабытой,
Молитвы родины святой.
Клубится пыль через долину.
Скачи, скачи, мой верный конь.
Я разгоню тоску-кручину,
Летя из полымя в огонь.
1996
Читает Юрий Кузнецов:
Тень от тучи родину нашарила.
Матушка! Темно в твоих глазах.
Во всё небо молния ударила.
Родина! Ведь это наш зигзаг.
Вся страна горит подножным пламенем,
И глазами хлопает народ.
Матерь Божья, хоть под красным знаменем
Выноси святых огнём вперёд!
Полыхает наша фанаберия,
И на небе звёзды говорят:
Вон горит великое безверие,
Но его святые не горят!
Жизнь напустит холода и голода,
Обобьют наш голос и бока.
Не удержит ни серпа, ни молота
Наша угорелая рука.
Мы сойдёмся на святом пожарище
Угли покаяния сбирать.
А друзья и бывшие товарищи
Будут наши угли воровать.
1996
Икона - окно в тот мир.
Народное изречение
Кто на веру из нас не тяжёл!
Кто по деду из нас не безбожник!
Всякий сброд через хату прошёл,
В нашей хате растёт подорожник.
Незабудки давно отцвели
И забудками стали навеки.
На земле не хватает земли.
Степь не та и не те человеки.
Солнце мёртвых мигает во мгле,
И на совести голос прощальный
Проступает в оконном стекле
Божьей Матери образ печальный.
Это знак! Это знак непростой!
Что-то страшное с нами случится.
Побирается образ святой
И живыми слезами сочится.
1996
То не шум семейного совета,
То не камень веры пал на грудь, -
На страницы Вечного Завета
Птичья стая села отдохнуть.
Отдохните, птицы, отдохните,
Подремлите, милые мои,
На страницах самой мудрой книги.
На ладонях матери-земли.
Но трепещут в ужасе страницы,
И кричат все птицы как одна.
Все они клюют больную птицу -
Им такая в стае не нужна.
Пролетали души, пролетали,
А одна осталась умирать…
То ли деды внука заклевали,
То ли дети заклевали мать.
1996
Как случилось, как же так случилось?!
Наше солнце в море завалилось.
Вспомню поле Косово и плачу,
Перед Богом слёз своих не прячу.
Кто-то предал, ад и пламень лютый!
В спину солнца нож вонзил погнутый.
Кто нас предал, жги его лют пламень!
Знает только Бог и Чёрный камень.
И наутро над былой державой
Вместо солнца нож взошёл кровавый.
Наше сердце на куски разбито,
Наше зренье стало триочито:
Туфлю Папы смотрит одним оком,
Магомета смотрит другим оком,
Третьим оком - Русию святую,
Что стоит от Бога одесную…
Бог высоко, Русия далёко,
Ноет рана старая жестоко.
В белом свете всё перевернулось,
Русия от Бога отвернулась.
В синем небе над родной державой
Вместо солнца всходит нож кровавый.
Я пойду взойду на Чёрну гору
И всё сердце выплачу простору.
Буду плакать и молиться долго,
Может, голос мой дойдёт до Бога.
Может, ангел плюнет в очи серба,
Его душу заберёт на небо.
1995
Он возвращался с собственных поминок
В туман и снег, без шапки и пальто,
И бормотал: - Повсюду глум и рынок.
Я проиграл со смертью поединок.
Да, я ничто, но русское ничто.
Глухие услыхали человека,
Слепые увидали человека,
Бредущего без шапки и пальто;
Немые закричали: - Эй, калека!
А что такое русское ничто?
- Всё продано, - он бормотал с презреньем, -
Не только моя шапка и пальто.
Я ухожу. С моим исчезновеньем
Мир рухнет в ад и станет привиденьем -
Вот что такое русское ничто.
Глухие человека не слыхали,
Слепые человека не видали,
Немые человека замолчали,
Зато все остальные закричали:
- Так что ж ты медлишь, русское ничто?!
1994
Я изгнан оттуда, где древо
Познанья роняет глагол.
Я изгнан из женского чрева
На волю - и гол как сокол.
Я изгнан из круга родного
В толпу, что не помнит родства.
Я изгнан из Божьего Слова
В пустые земные слова.
Я изгнан, как искра из камня
Копытом бегущего дня.
Кто знает причину изгнанья,
Тот, видно, и проклял меня.
А что моя жизнь? Дуновенье
Оттуда, где нет ничего.
Как в воду, вхожу во мгновенье,
Но изгнан уже из него.
В трагической формуле мира
Я изгнан за скобки. Мой знак
Стоит одиноко и сиро,
Таращась в распахнутый мрак.
Теряя последнюю силу,
Я чую небесный излёт,
Когда буду изгнан в могилу
Из этого света на тот.
Душа с того света рванётся,
Во сне распрямляя крыла…
Но искра уже не вернётся
В тот камень, где раньше спала.
1994
Спой, родная, мне что-нибудь прежнее,
Задушевное, чистое, нежное.
Я ведь стал это всё забывать.
Мою память прокаркали вороны.
Я устал воевать на две стороны -
Наяву и во сне воевать.
- Отдохни! - мне промолвила милая
И взошла, как душа над могилою,
И запела на тёмном краю…
Всё мне помнится, видится, слышится.
Вон небесная нива колышется
И баюкает славу мою.
Не ракетные стрелы прицельные -
Тихой песни слова колыбельные
В страх и ужас приводят врагов.
Чую, света в душе прибавляется,
Мировая война замедляется,
Отдаляется гибель веков.
1994
Октябрь уж наступил…
А. Пушкин
С любовью к Октябрю Россия увядает,
Она жива сегодня, завтра нет.
Зажги свечу и плачь!.. Уж роща отряхает
Кровавые листы - их так любил поэт.
Народная слеза в осадок выпадает,
Народная тропа уходит на тот свет.
Октябрь 1993
Что мы делаем, добрые люди?
Неужели во имя любви
По своим из тяжёлых орудий
Бьют свои… неужели свои?
Не спасает ни чох, ни молитва,
Тени ада полышут в Кремле.
Это снова небесная битва
Отразилась на русской земле.
Октябрь 1993
Мы в любви сошлись не по закону,
Выбрав ночь и угол потемней.
Ты в углу заметила икону
И смутилась: Не могу при ней!
На иконе Божья Мать с младенцем.
Я сказал, не поднимая глаз:
Занавесь икону полотенцем,
Хоть она и смотрит не про нас.
Полотенцем плотным закрывала
Матушку с прощением в глазах.
Жар брала и жаром отдавала,
И проснулась в утренних слезах.
За окном, как чистый сон младенца,
Плакали и пели соловьи…
Ты сняла с иконы полотенце,
Чтобы слёзы вытереть свои.
1993
Покосился забор и упал,
Все заборы в России упали.
Голос свыше по пьянке сказал,
Что границы прозрачными стали.
Это верно я вижу простор,
Где гуляет волна за волною,
Потому что упал мой забор
Прямо в море - и вместе со мною.
Оглянуться назад не успел
На поля и могилы родные,
На два голоса с ветром запел:
- Ой вы, кони мои вороные!
Позабыл я про радость труда,
Но свободно дышу на просторе
И уносит меня в никуда
На родном деревянном заборе.
1992
Говори! Я ни в чём не согласен,
Я чужак в твоей женской судьбе.
Только голос твой чист и прекрасен,
Он мне нравится сам по себе.
Нахваталась ты слов, нахваталась,
Все твои измышления - ложь.
Только в голосе жизнь и осталась,
Вызывая ответную дрожь.
Говори! Я с тобой, словно в чаще,
И твой голос могу осязать:
Шелестящий, звенящий, журчащий…
Но такое нельзя рассказать.
Он звенит, он летит, он играет,
Как малиновка в райском саду.
Даже платье твоё подпевает,
Мелодично шумит на ходу.
Даже волосы! Каждый твой волос
От дыханья звенит моего.
Я хотел бы услышать твой голос
Перед гибелью света сего.
1991
Кровь голубая на помост хлестала…
Ликуй, толпа! Сжимай своё кольцо!
Но, говорят, Антуанетта встала
И голову швырнула им в лицо.
Я был плохим учеником, признаться;
В истории так много тёмных мест.
Но из свободы, равенства и братства
Я вынес только королевский жест.
1991
Я уже не поэт, я безглавый народ,
Я остаток, я жалкая муть.
Если солнце по небу зигзагом пойдёт,
То душа повторит этот путь.
Мать-отчизна разорвана в сердце моём,
И, глотая, как слёзы, слова,
Я кричу: - Схороните меня за холмом,
Где осталась моя голова!
1991
Эти слёзы надо понимать!
Я в пивной с названьем «Бабьи слёзы».
Тут услышишь про такую мать,
Что по коже побегут морозы.
Тут напомнит бравый старикан:
- Впереди и сзади пулемёты! -
Если ты нальёшь ему стакан,
Он расскажет про штрафные роты.
И другой напомнит старикан:
- Я потом срывал с него награды! -
Если ты плеснёшь ему в стакан,
Он расскажет про заградотряды.
Так и скажет: - Я клянусь пивной!
Сталин дал приказ, и мы едины…
Да не становись ко мне спиной!
Я видал и не такие спины.
Мне на это нечего сказать.
Я уйду… Эх, белые берёзы!
Эх, моя Россия! Божья мать!
Дай тебе я вытру бабьи слёзы.
1990
Хор церковный на сцене стоит, как фантом,
И акафист поёт среди срама.
Камень веры разбился в песок, и на нём
Не воздвигнешь ты нового храма.
Ни царя в голове, ни царя вообще.
Покосилась луна у сарая.
День грядущий бредёт в заграничном плаще,
Им свою наготу прикрывая.
Что же ты не рыдаешь, не плачешь навзрыд?
Твою родину мрак обступает.
А она, как свеча, перед Богом горит…
Буря мрака её задувает.
1990
Ты царь: живи один.
А. Пушкин
Жил я один. Ты сказала: - Я тоже одна,
Буду до гроба тебе, как собака, верна…
Так в твою пасть был я брошен судьбой на пути.
Грызла меня, словно царскую кость во плоти.
Страстно стонала, хотя и другие порой
Кость вырывали из пасти твоей роковой.
С воплем бросалась на них ты страшней сатаны.
Полно, родная! Они, как и ты, голодны.
Высосан мозг, и в порожней кости иной раз
Дух или ветер поёт про последний мой час.
Брошенный буду мерцать среди горних светил…
В Бога поверь, чтоб тебя он за верность простил.
1988
В. К.
Друг от друга всё реже стоим
В перебитой цепи воскрешений.
Между нами фантомы и дым…
Мы давно превратились в мишени.
Что нам смерть! На кабы и авось
Столько раз воскресало славянство.
Наше знамя пробито насквозь,
И ревёт в его дырах пространство.
Застит низкого солнца клочок
Тёмной воли картавая стая.
Но косится в бою твой зрачок,
Голубиную книгу читая.
1988
[Приглашаю посмотреть моё стихотворение: «Картавая стая»].
Мы на заре самих себя заспали,
И жизнь шумит, как сорная трава.
На крошку хлеба голубя поймали
Мальцы замоскворецкого двора.
Не грязный голубь с дерева безверья -
Сиял красавец, бел, как вечный снег.
Они б ему повыдергали перья,
Но отобрал прохожий человек.
Курчавый Ицек подскакал, как мячик,
И человека начал осаждать:
- Отдайте мне! - Зачем тебе он, мальчик?
- Поймите! Я могу его продать!
Звенело что-то в голосе такое
Глубокое, что вздрогнул человек.
- Пускай летает, - и взмахнул рукою.
- Пускай летает! - повторил навек.
Все видела и слышала старушка,
Дремавшая у Господа в горсти.
И, как в бору печальная кукушка,
Запричитала: - Боже, возврати!
Так, значит, есть и вера и свобода,
Раз молится святая простота.
О возвращенье блудного народа
В объятия распятого Христа.
1988
Смотрим прямо, а едем в объезд.
Рыба-птица садится на крест
И кричит в необъятных просторах.
Что кричит, мы того не возьмём
Ни душою, ни поздним умом.
Теснотой и обидой живём.
Заливается ночь соловьём,
День проходит в пустых разговорах.
Заскучаю и муху ловлю,
Жаль, что быстрой езды не люблю
И нельзя провалиться на месте.
Мне поведал проезжий во мгле:
«Перестройка идёт на земле!»
Мне-то что! Хлеб и соль на столе,
И летает жена на метле.
Я чихал на такое известье!
Жизнь свихнулась, хоть ей не впервой,
Словно притче, идти по кривой
И о цели гадать по туману.
Там котёл на полнеба рванёт,
Там река не туда повернёт,
Там Иуда народ продаёт.
Всё как будто по плану идёт…
По какому-то адскому плану.
Кем мы втянуты в дьявольский план?
Кто народ превратил в партизан?
Что ни шаг, отовсюду опасность.
«Гласность!» - даже немые кричат,
Но о главном и в мыслях молчат,
Только зубы от страха стучат,
Это стук с того света, где ад.
Я чихал на подобную гласность!
Мне-то что! Обываю свой крест.
Бог не выдаст, свинья не доест.
Не по мне заварилася каша.
Рыба-птица на хрип перешла,
Докричаться до нас не могла.
Скучно, брат мой! Такие дела.
Особливо когда спохмела…
Жаль души, хоть она и не наша.
1988
Когда шумит поток краснознамённый,
Рыдай и плачь, о Русская земля!
Смотри: идёт проклятьем заклеймённый,
Последний, поимённый штурм Кремля.
Нашёл кирпич почётную замену,
Которую потомство не простит.
Ячейки с прахом прогрызают стену -
Она на них едва ли устоит.
1988
П. Чусовитину
Пока я не взошёл на пьедестал
И на том свете дважды не пропал,
Любезный Пётр, позволь поднять бокал
Во здравье мёртвых, а верней, незримых,
Издалека от нас неотделимых.
Ты маску снял с меня: ты споришь с чёртом,
Что производит маски в царстве мёртвом.
Ты лепишь лица - значит, споришь с Богом,
Искусным занимаешься подлогом.
И встарь лепили, но в конце концов
Лепили настоящих мертвецов.
Искусство было, да во время оно,
А нынче где он, бог Пигмалиона?
Во всех мирах мы живы, но о том
Забыли, как о веке золотом.
Когда ослабла в человеке память,
Он начал мёртвым памятники ставить.
Но этим никого не воскресил,
А только плод соблазна надкусил.
В беспамятстве гордыни начал славить
Себя: живым стал памятники ставить.
Или живые наяву мертвы?
Вот до чего уже дошло, увы.
Не возводи ты памятники мёртвым,
Тем более живым. И духом гордым
Не отягчай мне душу на том свете,
За этот грех я буду там в ответе.
Я памятник себе воздвиг из бездны,
Как звёздный дух. Вот так-то, друг любезный.
Когда меня ты помнить станешь слабо,
Вон на кургане каменная баба!
Она была моей. Согласно мифу,
Она со мною изменила скифу.
И спит с тех пор. Так разбуди её,
Назвав ей имя храброе моё.
Она проснётся в новой тишине
И многое расскажет обо мне.
А спросит вдруг, куда я подевался,
Скажи, что частью на тот свет подался,
Поскольку этот тесен оказался,
Известно, русский человек широк.
Ну вот и всё, а прочее - меж строк.
1987
Пётр Чусовитин – скульптор, близкий приятель Ю.Кузнецова, который действительно ещё при жизни лепил гипсовую маску (и даже, тайком, целую голову) поэта.
Пигмалион – в греческой мифологии скульптор, создавший прекрасную статую из слоновой кости и влюбившийся в собственное творение.
И вот непривычная, но уже нескончаемая вереница подневольного люда того и другого пола омрачает этот прекраснейший город скифскими чертами лица и беспорядочным разбродом, словно мутный поток чистейшую реку; не будь они своим покупателям милее, чем мне, не радуй они глаз больше, чем мой, не теснилось бы бесславное племя по здешним узким переулкам, не печалило бы неприятными встречами приезжих, привыкших к лучшим картинам, но в глубине своей Скифии вместе с худою и бледною Нуждой среди каменистого поля, где её (Нужду) поместил Назон, зубами и ногтями рвало бы скудные растения. Впрочем, об этом довольно.
Петрарка. Из письма Гвидо Сетте, архиепископу Генуи. 1367 г. Венеция.
Так писал он за несколько лет
До священной грозы Куликова.
Как бы он поступил - не секрет,
Будь дана ему власть, а не слово.
Так писал он заветным стилом,
Так глядел он на нашего брата.
Поросли б эти встречи быльём,
Что его омрачали когда-то.
Как-никак, шесть веков пронеслось
Над небесным и каменным сводом.
Но в душе гуманиста возрос
Смутный страх перед скифским разбродом.
Как магнит, потянул горизонт,
Где чужие горят Палестины.
Он попал на Воронежский фронт
И бежал за дворы и овины.
В сорок третьем на лютом ветру
Итальянцы шатались, как тени,
Обдирая ногтями кору
Из-под снега со скудных растений.
Он бродил по тылам, словно дух,
И жевал прошлогодние листья.
Он выпрашивал хлеб у старух -
Он узнал эти скифские лица.
И никто от порога не гнал,
Хлеб и кров разделяя с поэтом.
Слишком поздно других он узнал.
Но узнал. И довольно об этом.
1986
Что за племя на свет народилось?
Не прогнать и собакой цепной.
Обделила их Божия милость,
Так желают урвать от земной.
Раз поэт, открывай свою душу.
Те стучатся, а эти стучат
И трясут мою славу, как грушу.
- Кто такие? - Свои, - говорят.
Кроме наглых надежд и тумана,
Ни крестов, ни кустов, ни идей.
Ах вы голые карлы обмана,
Постыдились хотя бы людей!
Плащ поэта бросаю - ловите!
Он согнёт вас до самой земли.
Волочите его, волочите,
У Олимпа сшибая рубли.
Вон отсель поперечно-продольно,
Проходимцы души и дорог.
Не хочу. Презираю. Довольно
Обивать мой высокий порог.
1985
Ни великий покой, ни уют,
Ни высокий совет, ни любовь!
Посмотри! Твою землю грызут
Даже те, у кого нет зубов.
И пинают и топчут её
Даже те, у кого нету ног,
И хватают родное твоё
Даже те, у кого нету рук.
А вдали, на краю твоих мук
То ли дьявол стоит, то ли Бог.
1984
Птица по небу летает,
Поперёк хвоста мертвец.
Что увидит, то сметает.
Звать её - всему конец.
Над горою пролетала,
Повела одним крылом -
И горы как не бывало
Ни в грядущем, ни в былом.
Над страною пролетала,
Повела другим крылом -
И страны как не бывало
Ни в грядущем, ни в былом.
Увидала струйку дыма,
На пригорке дом стоит,
И весьма невозмутимо
На крыльце мужик сидит.
Птица нехотя взмахнула,
Повела крылом слегка
И рассеянно взглянула
Из большого далека.
Видит ту же струйку дыма,
На пригорке дом стоит,
И мужик невозмутимо
Как сидел, так и сидит.
С диким криком распластала
Крылья шумные над ним,
В клочья воздух разметала,
А мужик невозмутим.
- Ты, - кричит, - хотя бы глянул,
Над тобой - всему конец!
- Он глядит! - сказал и грянул
Прямо на землю мертвец.
Отвечал мужик, зевая:
- А по мне на всё чихать!
Ты чего такая злая?
Полно крыльями махать.
Птица сразу заскучала,
Села рядом на крыльцо
И снесла всему начало -
Равнодушное яйцо.
1984
Он был связистом на войне,
А нынче бродит в тишине,
Звук издавая странный
Ногою деревянной.
Среди теней, среди светил
Он стук морзянки уловил,
Идущий ниоткуда,
И понял: дело худо.
На братском кладбище ни зги.
В сухое дерево ноги
Стучал слетевший дятел,
Или с ума он спятил?
Тире и точки слух прожгли,
Живая боль из-под земли
Ему стучала в уши:
«Спасите наши души!
Спасите наши имена!
Спасите наши времена!
Спасите нашу совесть!
Одни вы - не спасётесь!»
1984
Тема связи, соединения, исцеления, памяти – ключевая и сквозная для всего творчества Ю.Кузнецова. Интересно, что сам поэт во время службы в армии был связистом.
Было так, если верить молве,
Или не было вовсе.
Лейтенанты всегда в голове,
Маркитанты в обозе.
Шла пехота. Равненье на «ять»!
Прекратить разговоры!
А навстречу враждебная рать -
Через реки и горы.
Вот сошлись против неба они
И разбили два стана.
Тут и там загорелись огни,
Поднялись два тумана.
Лейтенанты не стали пытать
Ни ума, ни таланта.
Думать нечего. Надо послать
Толмача-маркитанта!
- Эй, сумеешь на совесть и страх
Поработать, крапивник?
Поразнюхать о слабых местах
И чем дышит противник?
И противник не стал размышлять
От ума и таланта.
Делать нечего. Надо послать
Своего маркитанта!
Маркитанты обеих сторон -
Люди близкого круга.
Почитай, с легендарных времён
Понимали друг друга.
Через поле в ничейных кустах
К носу нос повстречались,
Столковались на совесть и страх,
Обнялись и расстались.
Воротился довольный впотьмах
Тот и этот крапивник
И поведал о тёмных местах
И чем дышит противник.
А наутро, как только с куста
Засвистала пичуга,
Зарубили и в мать и в креста
Оба войска друг друга.
А живые воздали телам,
Что погибли геройски.
Поделили добро пополам
И расстались по-свойски.
Ведь живые обеих сторон -
Люди близкого круга.
Почитай, с легендарных времён
Понимают друг друга.
1984
Маркитанты – (нем. marketender, от итал. mercatante – торговец), мелкие торговцы продовольственными товарами и предметами солдатского обихода, сопровождавшие войска в походах, на учениях, манёврах и т. п. Появились ещё в Древней Греции и Риме, наибольшее распространение получили в европейских феодальных армиях, когда отсутствовало централизованное снабжение войск.
У Кузнецова, для которого связь, исцеление, соединение является ключевой темой и даже задачей, миссией поэзии, образ маркитантов обретает широкое обобщённое значение. Маркитанты становятся символом ложного посредничества, извлекающего выгоду именно из разделённости и отделённости. Они являются тайными врагами первичности и непосредственности, а в последнем пределе – приспешниками того зла, что «стоит между миром и Богом». К тем же силам относится и так называемая «власть денег», «рынок» (market), которые основаны именно на посредничестве.
Стихотворение высоко оценивал известный критик, литературовед из близкого Кузнецову круга, П.В.Палиевский. По его мнению, «“Маркитанты” – это выдающееся политическое стихотворение без политики, т.е. настоящий художественный образ с трезвым взглядом в механизмы недавней истории. Если присмотреться, оно отвечает, ненамеренно, и Генриху Гейне: “Бей в барабан и не бойся / И целуй маркитантку…” Николай I «целовал» своих маркитантов и очутился в Крымской яме, Николай II – своих, и оказался в японской, а потом и в екатеринбургской. В Отечественную, надо сказать, они сидели и очень хорошо знали, чем кончилась бы их соединённая «коза ностра»; с Хрущевым проснулись и т.д. И вглядитесь: слово того же корня, что и «маркет», «маркетинг», всё тот же родной «его величество рынок», который, как восторженно выразилась одна газета, «всё сам распределит»; будь я редактор какой-нибудь периодики, я бы печатал это стихотворение через два-три номера в эпиграф для размышления и соображения…».
У стихотворения есть и непосредственный историко-литературный контекст. В какой-то мере оно является откликом на стихотворение Давида Самойлова «Маркитант»: «Я б хотел быть маркитантом / При огромном свежем войске». Сравните ответ Ю.Кузнецова на вопрос анкеты альманаха «Поэзия» («Как вы оцениваете прошедшее десятилетие для развития современной советской поэзии в целом?»): «Десятилетие, десятилетия… Откуда взялась в литературе эта скверная привычка к десятичному, дробному, разорванному мышлению? Не от НТР ли и спорта, где учитываются сотые доли секунды? Но с таким сеточным зрением мы не увидим ничего крупного. А истинно крупное, вечного Пушкина, например, сведём к сотой доли преходящей секунды, что уже сделали некоторые критики, новообъявив пушкинианцем очередного, так сказать, «маркитанта при огромном войске», по фигуральному выражению самого же новообъявленного» (альманах «Поэзия», 1980).
Читает Юрий Кузнецов:
То не ворон считают соловьи -
Мы говорим о славе и любви.
Бокал обвит змеиным женским телом,
Стряхни змею! Займёмся русским делом,
Пуская из ноздрей заморский дым.
Но где же слава, Кожинов Вадим?
За горизонтом старые друзья
Спились, а новым доверять нельзя.
Твой дом парит в дыму земного шара,
А выше Дионисий и гитара,
И с книжной полки окликает Рим:
- Мементо мори, Кожинов Вадим!
Смерть, как жена, к другому не уйдёт,
Но смерти нет, а водка не берёт.
Душа верна неведомым пределам.
В кольце врагов займёмся русским делом,
Нас, может, двое, остальные - дым.
Твоё здоровье, Кожинов Вадим!
1982
Впервые в книге – «Душа верна неведомым пределам» (1986), которая названа как раз по строке из этого стихотворения. Вот что говорил об этом заглавии сам Кузнецов:
«Это моё эстетическое кредо, если на то пошло. Да, есть пределы зримые, видимые, которые переступать нельзя, это опасно. Но есть пределы неведомые. Они обозначены некой высшей субстанцией, может быть, Богом или нравственным законом…» («Славянский вестник», 1991). Точная дата написания стихотворения – 3 июля 1982. Через 2 дня – 5 июля – день рождения Вадима Кожинова, к празднованию которого, очевидно, и была приурочена эта поэтическая «здравица».
Вадим Валерианович Кожинов (1930 – 2001) – известный критик, литературовед, историк и публицист. С 1974 года тесно общался с Ю.Кузнецовым, отстаивая его поэзию в литературной критике. Многие идеи В.В.Кожинова имеют параллели в творчестве Кузнецова.
Мементо мори (Memento mori) (лат. «помни, что умрёшь») – латинское выражение, ставшее крылатой фразой, произносилось в Древнем Риме во время триумфального шествия римских полководцев, возвращающихся с победой.
«А выше Дионисий и гитара…» – Дионисий – один из крупнейших иконописцев Древней Руси. В.В.Кожинов любил петь под гитару русские романсы, в том числе сам положил на музыку некоторые стихи Юрия Кузнецова.
- Как он смеет! Да кто он такой?
Почему не считается с нами? -
Это зависть скрежещет зубами,
Это злоба и морок людской.
Пусть они проживут до седин,
Но сметёт их минутная стрелка.
Звать меня Кузнецов. Я один,
Остальные - обман и подделка.
1981
В эту степь забрели мы на счастье
И гуляли всю ночь до утра.
И душистые вмятины страсти
Распрямить не успела трава.
Просто так не могла позабыться
Эта ночь… Я вернулся назад,
Как убийца на место убийства…
Разве я в чём-нибудь виноват?
Только вижу: какие-то люди
В наше место вперили зрачки.
То глумясь, то толкуя о чуде,
Ложе страсти разносят в клочки.
Рвите, рвите!.. В убогой потребе
Ваши лучшие годы прошли.
Наше ложе не здесь, а на небе!
Наши вмятины глубже земли!
1980
Я в жизни только раз сказал «люблю»,
Сломив гордыню тёмную свою.
Молчи, молчи… Я повторяю снова
Тебе одной неведомое слово:
Люблю, люблю!.. Моя душа так рада
На этом свете снова видеть свет,
Ей так легко, ей ничего не надо,
Ей всё равно - ты любишь или нет.
1980
Повернувшись на Запад спиной,
К заходящему солнцу славянства,
Ты стоял на стене крепостной,
И гигантская тень пред тобой
Убегала в иные пространства.
Обнимая незримую высь,
Через камни и щели Востока
Пролегла твоя русская мысль.
Не жалей, что она одинока!
Свои слёзы оставь на потом,
Ты сегодня поверил глубоко,
Что завяжутся русским узлом
Эти кручи и бездны Востока.
Может быть, этот час недалёк!
Ты стоишь перед самым ответом.
И уже возвращает Восток
Тень твою вместе с утренним светом.
1979
«Что завяжутся русским узлом…» – одна из самых известных книг поэта называется «Русский узел» (1983 год); в этой книге стихотворение дано с посвящением «В.К.» (Вадиму Кожинову). Значение такого заглавия сам Кузнецов объясняет следующим образом: «Многие стихи этой книги обращены к свойствам славянской души. Мне хотелось, чтобы эти свойства никогда не распадались, всегда были объединены. Появилась мысль как бы завязать эти свойства узлом духа».
Вдали от северных развалин
Синь тегеранская горит.
- Какая встреча, маршал Сталин! -
Лукавый Черчилль говорит, -
Я верю в добрые приметы.
Сегодня сон приснился мне.
Руководителем планеты
Меня назначили во сне!
Конечно, это возвышенье
Прошу не принимать всерьёз…
- Какое, право, совпаденье, -
С улыбкой Рузвельт произнёс. -
В знак нашей встречи незабвенной
Сегодня сон приснился мне.
Руководителем Вселенной
Меня назначили во сне!
Раздумьем Сталин не смутился,
Неспешно трубку раскурил:
- Мне тоже сон сегодня снился -
Я никого не утвердил!
1978
Я пил из черепа отца
За правду на земле,
За сказку русского лица
И верный путь во мгле.
Вставали солнце и луна
И чокались со мной.
И повторял я имена,
Забытые землёй.
1977
Стихотворение (главным образом из-за заглавной строки) в своё время бурно обсуждалось в критике, пользовалось скандальной известностью; автора обвиняли в «жестокости». Между тем, как писал известный критик, историк и литературовед В. Кожинов, эти «стихи говорят о жестокости мира, в котором целое поколение – поколение поэта – лишилось возможности сесть за стол с отцами; сыновьям осталось только то, что лежит в могилах: вместо «сказки лица» – одни черепа… И конечно, именно в этом смысл действительно жестокого образа. Этот эпохальный смысл создаётся всей образностью стихотворения, в котором участвуют солнце и луна и речь идёт о последней “правде на земле”». Тем не менее поверхностный взгляд критиков и читателей часто цеплялся лишь за первую строчку, так что для многих Юрий Кузнецов стал поэтом, который «пьёт из черепа отца». Вот что говорил об этом сам автор в 1987 году: «Первое, что надо сказать, – запретных тем в творчестве больше не существует. А второе, нельзя каждую строку понимать буквально. Ст. Рассадин однажды предложил заменить мою строку «Я пью из черепа отца» другой. Что получилось? Герой пьёт из… пьяного торца… за правду на земле. Но как это возможно? Здесь нужно что-то высокое. Мой герой пил символически. А Рассадин вложил буквальный смысл, и это, естественно, ошарашило читателей. А стихотворение совсем о другом – о памяти, о чести».
Важно знать, что стихотворение было написано 9 мая. Этот день, помимо того, что является Днем Победы в Великой Отечественной войне, особенный для Кузнецова еще и тем, что именно 9 мая 1944 г. на братском кладбище в Крыму был похоронен отец поэта Поликарп Ефимович Кузнецов. Так что, великое общенародное торжество более, чем конкретно сливается здесь для поэта с личной семейной, сыновней драмой.
Выходя на дорогу, душа оглянулась:
Пень, иль волк, или Пушкин мелькнул?
Ты успел промотать свою чистую юность,
А на зрелость рукою махнул.
И в дыму от Москвы по Хвалынское море
Загулял ты, как бледная смерть…
Что ты, что ты узнал о родимом просторе,
Чтобы так равнодушно смотреть?
1975
По первой строке этого стихотворения названа книга Ю.Кузнецова «Выходя на дорогу, душа оглянулась» (1978). Заглавная строка стихотворения перекликается с «Выхожу один я на дорогу» М.Ю.Лермонтова.
«Пень, иль волк, или Пушкин мелькнул» – сравните в стихотворении А.С.Пушкина «Бесы»: ««Кони стали… «Что там в поле?» – / «Кто их знает? пень иль волк?»
Хвалынское море (Хвалисское море) – древнерусское название Каспийского моря.
1
Мне помнится, в послевоенный год
Я нищего увидел у ворот -
В пустую шапку падал только снег,
А он его вытряхивал обратно
И говорил при этом непонятно.
Вот так и я, как этот человек:
Что мне давалось, тем и был богат.
Не завещаю - отдаю назад.
2
Объятья возвращаю океанам,
Любовь - морской волне или туманам,
Надежды - горизонту и слепцам,
Свою свободу - четырём стенам,
А ложь свою я возвращаю миру.
В тени от облака мне выройте могилу.
Кровь возвращаю женщинам и нивам,
Рассеянную грусть - плакучим ивам,
Терпение - неравному в борьбе,
Свою жену я отдаю судьбе,
А свои планы возвращаю миру.
В тени от облака мне выройте могилу.
Лень отдаю искусству и равнине,
Пыль от подошв - живущим на чужбине,
Дырявые карманы - звёздной тьме,
А совесть - полотенцу и тюрьме.
Да возымеет сказанное силу
В тени от облака…
1974
Читает Юрий Кузнецов:
Бывает у русского в жизни
Такая минута, когда
Раздумье его об отчизне
Сияет в душе, как звезда.
Ну как мне тогда не заплакать
На каждый зелёный листок!
Душа, ты рванёшься на запад,
А сердце пойдёт на восток.
Родные черты узнавая,
Иду от Кремлёвской стены
К потёмкам ливонского края,
К туманам охотской волны.
Прошу у отчизны не хлеба,
А воли и ясного неба.
Идти мне железным путём
И зреть, что случится потом.
1974
Солдат оставил тишине
Жену и малого ребёнка
И отличился на войне…
Как известила похоронка.
Зачем напрасные слова
И утешение пустое?
Она вдова, она вдова…
Отдайте женщине земное!
И командиры на войне
Такие письма получали:
«Хоть что-нибудь верните мне…»
И гимнастёрку ей прислали.
Она вдыхала дым живой,
К угрюмым складкам прижималась,
Она опять была женой.
Как часто это повторялось!
Годами снился этот дым,
Она дышала этим дымом -
И ядовитым, и родным,
Уже почти неуловимым…
…Хозяйка юная вошла.
Пока старуха вспоминала,
Углы от пыли обмела
И - гимнастёрку постирала.
1974
Одно из хрестоматийных стихотворений Ю.Кузнецова, нередко включаемое в антологии и учебные пособия по новейшей литературе. По свидетельству И.Ростовцевой, в основу сюжета положена реальная жизненная история, пересказанная поэту.
Вы не стойте над ним,
вы не стойте над ним, ради Бога!
Вы оставьте его
с недопитым стаканом своим.
Он допьёт и уйдёт, топнет оземь:
- Ты кто? - Я дорога,
Тут монголы промчались -
никто не вернулся живым.
- О, не надо, - он скажет, -
не надо о старой печали!
Что ты знаешь о сыне,
скажи мне о сыне родном.
Не его ли шаги
на тебе эту пыль разметали?
- Он пошёл поперёк,
ничего я не знаю о нём.
На родном пепелище,
где угли ещё не остыли,
Образ вдовьей печали
возникнет как тень перед ним.
- Я ходил на дорогу, - он скажет, -
а в доме гостили…
- Ни французы, ни немцы -
никто не вернулся живым.
- О, не надо, - он скажет, -
не надо. Есть плата дороже.
Что ты знаешь о сыне,
скажи мне о сыне родном.
Ты делила с ним стол
и ночей сокровенное ложе…
- Он пошёл поперёк,
ничего я не знаю о нём.
Где же сына искать,
ты ответь ему, Спасская башня!
О медлительный звон!
О торжественно-дивный язык!
На великой Руси
были, были сыны бесшабашней,
Были, были отцы
безутешней, чем этот старик.
Этот скорбный старик
не к стене ли Кремля обратился,
Где пропавшего сына
начертано имя огнём:
- Ты скажи, неужели
он в этих стенах заблудился?
- Он пошёл поперёк,
ничего я не знаю о нём.
Где же сына искать,
где искать, ты ответь ему, небо!
Провались, но ответь,
но ответь ему, свод голубой, -
И звезда, под которой
мы страждем любови и хлеба,
Да, звезда, под которой
проходит и смерть и любовь!
- О, не надо, - он скажет, -
не надо о смерти постылой!
Что ты знаешь о сыне,
скажи мне о сыне родном.
Ты светила ему,
ты ему с колыбели светила…
- Он прошёл сквозь меня,
ничего я не знаю о нём.
1972
Шёл отец, шёл отец невредим
Через минное поле.
Превратился в клубящийся дым -
Ни могилы, ни боли.
Мама, мама, война не вернёт…
Не гляди на дорогу.
Столб крутящейся пыли идёт
Через поле к порогу.
Словно машет из пыли рука,
Светят очи живые.
Шевелятся открытки на дне сундука -
Фронтовые.
Всякий раз, когда мать его ждёт, -
Через поле и пашню
Столб клубящейся пыли бредёт,
Одинокий и страшный.
1972
Одно из знаменитых и хрестоматийных стихотворений Юрия Кузнецова, связанное с памятью о погибшем на войне отце. В своё время (в середине 70-х годов) участники дискуссии в рубрике «круглый стол» («Литературная газета»), посвящённой поэзии молодых, единодушно признали стихотворение «Возвращение» новым словом нового поколения о войне. Из следующего высказывания самого автора (ответ на вопрос корреспондента по поводу обвинений поэта в «безнравственности») видно, насколько оказались важны образы, содержащиеся в этом стихотворении, для всего творческого мироощущения Ю.Кузнецова: «Мир мой неуютный, с космическими какими-то вихрями. Столб взрыва идёт на меня, на мою детскую память. А всё это я освоил душой. Наверное, нравственность должна быть дай бог какой, если я не надорвался, не стал пессимистом…».
Читает Юрий Кузнецов:
Куда вы, леди? - страсть моя,
Бредущая впотьмах
С душой высокой, как змея
У коршуна в когтях.
Упорной страсти замкнут круг
Шотландскими холмами.
Объяты тени ваших рук
Огнями и громами.
С них каплет кровь - кольцо в крови!
И поздними слезами
Я плачу и молю любви
Над этими руками.
За то, что вам в огне пылать
На том и этом свете,
Позвольте мне поцеловать
Вам эти руки, леди.
1971
Леди Макбет – героиня драмы У.Шекспира «Макбет». Она красива, пленительно женственна, но, как обычно считается, именно честолюбие леди Макбет подвигло её супруга на совершённое им злодеяние. В отличие от своего мужа, она не знает сомнений и колебаний, не ведает сострадания. В знаменитой сцене пьесы она ходит во сне и пытается смыть воображаемую кровь с рук.
Многие критики усматривали в этом стихотворении кощунство и как бы нравственную амбивалентность автора. На это хорошо в своей статье ответил глубоко проникнувшийся творчеством Ю.Кузнецова литературовед В.Фёдоров: «Каждое стихотворение поэта, – пишет Фёдоров, – попытка прорыва из малого (своего или чужого) и в себе замкнутого времени в большое и «открытое» время. Эта воля к целому мира» осуществляется «порой в формах, близких к традиционным». Но по большей части «её проявление весьма своеобычно и может вызвать (и вызывает) даже у так называемых «компетентных читателей» удивление». «…леди Макбет уходит из жизни нераскаявшаяся, окружённая плотным облаком ненависти. Можно присоединиться к этому чувству, и это будет только справедливо. Но можно пережить чувство раскаяния и даже жажды возмездия к себе – «за» леди Макбет. […] Поэт сочувствует леди Макбет не в её преступлении, а в наказании. Его любовь не отменяет возмездия, но она обращает огонь, сжигающий леди, в очистительный. Это и есть милосердие».
Я в поколенье друга не нашёл,
И годы не восполнили утраты.
Забытое письмо вчера прочёл
Без адреса, без подписи и даты.
Поклонная и мягкая строка
Далёкое сиянье излучала.
Его писала женская рука -
Кому, кому она принадлежала?
Она просила участи моей -
Порыв последний зрелости бездомной.
А я не знаю, чем ответил ей,
Я всё забыл, я ничего не помню.
Их много было, светлых и пустых,
И все они моей любви искали.
Я вспомнил современников своих -
Их спутниц… Нет, они так не писали.
Такой души на свете больше нет.
Забытую за поколеньем новым,
Никто не вырвал имени на свет
Ни верностью, ни мужеством, ни словом.
1971
Критик Ал. Михайлов отмечал в этом стихотворении перекличку с Евг. Боратынским, у которого есть слова: «И как нашёл я друга в поколенье, / Читателя найду в потомстве я».
Читает Юрий Кузнецов:
Когда песками засыпает
Деревья и обломки плит, -
Прости: природа забывает,
Она не знает, что творит.
На полпути почуяв пропасть
И дорожа последним днём,
Прости грядущего жестокость:
Оно придёт, а мы умрём.
1971
Итак, я еду в сторону Кавказа,
На прочее давно махнул рукой.
Сулит душе утраченный покой
Свободное течение рассказа.
Я еду мимо пашен, мимо рек.
В окне земля российская мелькает,
Обочь несётся, дальше проплывает,
А далее стоит из века в век.
Что там стоит?.. Не храм ли Покрова?
Аль разъярённый силуэт Петра?
Рождённый в феврале, под Водолеем
В самодовольный аварийный век,
Я вырос с инфантильным поколеньем,
Издёрганный и точный человек.
Надежды запах стал несносно горек,
И очерствел воспоминаний хлеб.
Я позабыл провинциальный город,
Гду улицы выходят прямо в степь.
Был город детства моего - дыра,
Дыра зелёная и голубая.
И девушка моя, как мир стара,
Сияла, лёгкая и золотая.
На карусель мы сели, на скамью
Летучую и голубую.
Но закружило голову мою,
И я забыл зелёную свою
И первую и дорогую.
«В Москву! - кричал. - Немедленно в Москву!»
Зачем же из неё в тоске бегу я?
От проводницы принимая чай,
Наверно, я забылся невзначай.
Душа моя повита дымкой скуки,
А проводницы голос серебрист.
Она смеётся: - Уберите руки!
Вы всё равно не женитесь, артист.
Оставим эти шутки в стороне,
И я считаю это невозможным.
Гражданка, в одиночестве дорожном
Не думайте так плохо обо мне.
Я вспомню золотое. Нелюдимо
Локтём о шаткий столик опершись,
Я чай приму, я брошу сахар мимо,
Я размешаю чайной ложкой жизнь.
Проеду мимо пашен, мимо рек,
В окне земля российская мелькает,
Обочь несётся, дальше проплывает,
А далее стоит из века в век.
Я вспомню голубое. Стык за стыком
Несутся вспять былые времена.
Но в городе есть улица одна.
Тончайшей ложкой со стеклянным стуком
Я постучусь… Откроет дверь - она!
Я понимаю, как её встревожит.
- Вы помните, двенадцать лет назад
Я вас любил, любовь ещё, быть может…
- Ах, это вы? Садитесь, Александр! -
Но в хитрый разговор совсем некстати
Ворвались дребезжащие болты
И голос: «Остановка!» На закате
Горят верхи деревье и мечты.
Вокзал качнулся, замерли деревья,
И в воздухе переломилось время.
Я вышел с чайной ложкой на перрон.
О, город детства, это он ли? Он!
Что с поездом? «Задержится немного».
Успею!.. О, забытая дорога!
Мне стыдно потому, что всё прошло.
Вот этот дом. Знакомое окошко.
Я постучал, как дьявол, чайной ложкой
В холодное горящее стекло.
В окне мелькнуло женское лицо,
Открылась дверь бесшумно на крыльцо.
Смеркалось. Вышла женщина из света.
Я молвил у ступеньки на краю:
- Не узнаёшь знакомого поэта? -
Она произнесла: - Не узнаю. -
Стояли и смотрели друг на друга.
Ужеди это ты, моя подруга?
Куда девались тонкие черты,
Полёт, и блеск, и девичьи замашки?
На сарафане гнутые цветы…
О, полнота! О, гнутые ромашки!
-…Муж лётчик был. Характер своенравный.
Мы оба были слишком равноправны,
Он надоел мне этим. Он ушёл… -
Она закуску принесла на стол.
- А как живёшь теперь? - На алименты. -
Вы слышите, друзья-интеллигенты?
- Я вспомнила! - воскликнула она. -
Тихоня, ты любил меня… О, боже!
Как я смеялась в девочках!.. Постой же!
Куда? Уж поздно… - Да! И ночь темна.
И в прошлом ничего-то не найти,
А поезд мой давно уже в пути.
И площадь привокзальная пуста.
И скука ожидания остра.
Но вот машина. Морда между делом
Зевает. На борту во всю длину
Намараны скрипучим школьным мелом
Два слова: «Перегоним сатану!»
Вот кстати! Грузовик остервенело
Понёсся. Я нагнал остывший чай
На следующей станции. Прощай,
Острота ада!.. И душа запела
О свежести, утраченной давно…
За прошлогодним снегом еду в горы.
- Чуть было не отстал! - А поезд скорый, -
Сказал сосед, - отстать немудрено.
1970
Завижу ли облако в небе высоком,
Примечу ли дерево в поле широком -
Одно уплывает, одно засыхает…
А ветер гудит и тоску нагоняет.
Что вечного нету - что чистого нету.
Пошёл я шататься по белому свету.
Но русскому сердцу везде одиноко…
И поле широко, и небо высоко.
1970
Заключительные строки этого стихотворения – «Но русскому сердцу везде одиноко, /И поле широко и небо высоко». – высечены на могиле поэта в Москве на Троекуровском кладбище.
Читает Юрий Кузнецов:
Скажи мне, о русская даль,
Откуда в тебе начинается
Такая родная печаль?..
На дереве ветка качается.
День минул. Проходит два дня.
Без ветра на дереве мечется.
И взяло сомненье меня:
Мерещится иль не мерещится?
Поют, опадая, листки.
С чего оно, право, качается?
Пошёл и напился с тоски…
Так русская мысль начинается.
1969
[Предлагаю посмотреть мою пародию «Русские мысли Кузнецова»].
Спор держу ли в родимом краю,
С верной женщиной жизнь вспоминаю
Или думаю думу свою -
Слышу свист, а откуда - не знаю.
Соловей ли разбойник свистит,
Щель меж звёзд иль продрогший бродяга?
На столе у меня шелестит,
Поднимается дыбом бумага.
Одинокий в столетье родном,
Я зову в собеседники время.
Свист свистит всё сильней за окном -
Вот уж буря ломает деревья.
И с тех пор я не помню себя:
Это он, это дух с небосклона!
Ночью вытащил я изо лба
Золотую стрелу Аполлона.
1969
Стихотворение знаковое для автора. Смотрите об этом в эссе Ю.Кузнецова «Воззрение»: «В 1967 году у меня наконец прорезалось мифическое сознание в «чистом виде». […] К этому времени я прочитал три тома А.И.Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу» и уверился в себе. И, сам того не сознавая, послал вызов богу искусств Аполлону: написал стихотворение «Поэт». Аполлон не стал сдирать заживо с меня кожу, как с Марсия, но удостоил меня ответом: послал смертоносную стрелу. От одного свиста его стрелы поднималась буря и ломала деревья. Удар был сокрушительным, но я устоял. «Ночью вытащил я изо лба / Золотую стрелу Аполлона.» Очень важно, что я устоял. Человек с обыденным сознанием усмехнётся и скажет: «Какая чепуха! Это всё произошло на бумаге». Не на бумаге, а внутри поэта. И выразилось в слове. Нельзя же читать стихи, как газету».
Что на могиле мне твоей сказать?
Что не имел ты права умирать?
Оставил нас одних на целом свете.
Взгляни на мать - она сплошной рубец.
Такая рана видит даже ветер!
На эту боль нет старости, отец.
На вдовьем ложе памятью скорбя,
Она детей просила у тебя.
Подобно вспышкам на далёких тучах,
Дарила миру призраков летучих -
Сестёр и братьев, выросших в мозгу…
Кому об этом рассказать смогу?
Мне у могилы не просить участья.
Чего мне ждать?..
Летит за годом год.
- Отец! - кричу. - Ты не принёс нам счастья!.. -
Мать в ужасе мне закрывает рот.
1969
Смотрите об этом стихотворении и реакции на него критики в интервью Ю.Кузнецова: «В шестьдесят девятом году я написал стихи о своём сиротстве, которые заканчивались так: «– Отец! – кричу. – /Ты не принёс нам счастья. /Мать в ужасе мне закрывает рот…» Были потом и другие стихи, обращённые к военному поколению. Но мне тут же говорили, что я, мол, пляшу на костях отца и совершаю кощунство. Но – помилуйте – какое же это кощунство, когда молодой человек хочет правды и прямо говорит об этом. Марк Соболь после одного моего замечания в адрес военного поколения так вознегодовал, что усомнился, являюсь ли я солдатским сыном. Это уж чересчур. […] Спор между отцами и детьми придумал Тургенев. Но то был риторический период в литературе. А у нас на Руси отец с сыном или сражаются, или отец просто проматывает отцовское наследие, как материальное, так и духовное. Это первым в литературе ещё Лермонтов заметил. Как известно, у его отца не сложилась семейная жизнь. Поэт из-за этого много страдал. Он сам называл себя «сыном страданья». А однажды у него вырвалось признание: «Ты дал мне жизнь, но счастья не дал; ты сам на свете был гоним, ты в людях только зло изведал…» А в революции сын нередко шёл против отца. Так что, какой здесь спор? У нас всегда были одни крайности. А прекраснодушный Тургенев, повторяю, ввёл проблему отцов и детей в риторический план». («Книжное обозрение», № 40, 2 октября 1987 года).
Не сжалится идущий день над нами,
Пройдёт, не оставляя ничего:
Ни мысли, раздражающей его,
Ни облаков с огнями и громами.
Не говори, что к дереву и птице
В посмертное ты перейдёшь родство.
Не лги себе! - Не будет ничего,
Ничто твоё уже не повторится.
Когда-нибудь и солнце, затухая,
Мелькнёт последней искрой - и навек.
А в сердце… в сердце жалоба глухая,
И человека ищет человек.
1969
Ни тонким платком, ни лицом не заметна,
Жила она. (Души такие просты.)
Но слёзы текли, как от сильного ветра…
Мужчина ей встретился - ты!
«Не плачь!» Покорилась тебе. Вы стояли:
Ты гладил, она до конца
Прижалась к рукам, что так нежно стирали…
О, если бы слёзы с лица!
Ты выдержал верно упорный характер,
Всю стёр - только платья висят.
И хочешь лицо дорогое погладить -
По воздуху руки скользят.
1969
Кого ты ждёшь?.. За окнами темно,
Любить случайно женщине дано.
Ты первому, кто в дом войдёт к тебе,
Принадлежать решила, как судьбе.
Который день душа ждала ответа.
Но дверь открылась от порыва ветра.
Ты женщина - а это ветер вольности…
Рассеянный в печали и любви,
Одной рукой он гладил твои волосы,
Другой - топил на море корабли.
1969
Интересный факт: часть стихотворения была украдена и использована известным поэтом-песенником и «куртуазным маньеристом» В.Пеленягрэ в популярной песне «Монолог» на музыку И.Крутого. Сравните у Пеленягрэ: «Я только гавань, ты же ветер вольности, /Рассеянный в желаньях и любви. /Одной рукой ты гладил мои волосы, /Другой топил на море корабли». У Ю.Кузнецова: «Ты женщина – а это ветер вольности… /Рассеянный в печали и любви, /Одной рукой он гладил твои волосы, /Другой – топил на море корабли».
Закрой себя руками: ненавижу!
Вот Бог, а вот Россия. Уходи!
Три дня прошло. Я ничего не слышу
И ничего не вижу впереди.
Зачем? Кого пытался удержать?
Как будто душу прищемило дверью.
Прислала почту - ничему не верю!
Собакам брошу письма - растерзать!
Я кину дом и молодость сгублю,
Пойду один по родине шататься.
Я вырву губы, чтоб всю жизнь смеяться
Над тем, что говорил тебе: люблю.
Три дня, три года, тридцать лет судьбы
Когда-нибудь сотрут чужое имя.
Дыханий наших встретятся клубы -
И молния ударит между ними!
1968
Зимний час. Приглушённые гулы.
Снег идёт сквозь людей и сквозь снег.
Облепляет ночные фигуры,
Замедляет наш яростный бег.
Друг у друга не просим участья
В этой жизни опасной, земной.
Для старинного смертного счастья
Милый друг возвратится домой.
Долго пальцы его ледяные
Будут ключ запропавший искать.
Дверь откроют навстречу родные,
Молча снег он начнёт отряхать.
Будет долго топтаться пред светом.
Будут ждать терпеливо его.
Обнажится под тающим снегом
Пустота - никого! Ничего!
1968
Когда встаёт природа на дыбы,
ЧтО цифры и железо человека!
Ломают грозно сонные грибы
Асфальт непроницаемого века.
А ты спешишь, навеки невозможный
Для мирной осмотрительной судьбы.
Остановись - и сквозь твои подошвы
Начнут буграми рвать тебя грибы.
Но ты не остановишься уже!
Лишь иногда в какую-то минуту
Ты поразишься - тяжести в душе,
Как та сопротивляется чему-то.
1968
В стихотворении поэт исходит из реального факта: известны случаи, когда грибы взламывали асфальт и поднимали бетонные перекрытия. По свидетельству специалистов, примерная сила давления гриба на всё окружающее соответствует давлению в шинах десятитонного самосвала. Такая сила пробивает не только землю, но и асфальт.
Эту сказку счастливую слышал
Я уже на теперешний лад,
Как Иванушка во поле вышел
И стрелу запустил наугад.
Он пошёл в направленьи полёта
По сребристому следу судьбы
И попал он к лягушке в болото
За три моря от отчей избы.
- Пригодится на правое дело! -
Положил он лягушку в платок.
Вскрыл ей белое царское тело
И пустил электрический ток.
В долгих муках она умирала,
В каждой жилке стучали века,
И улыбка познанья играла
На счастливом лице дурака.
2 февраля 1968
Одно из самых известных и хрестоматийных стихотворений Юрия Кузнецова, которое стало знаменитым ещё в пору учёбы поэта в Литературном институте. Так, руководитель семинара С.С.Наровчатов в отзыве на дипломную работу студента 5-го курса Юрия Кузнецова писал: «Мне давно уже представляется, что современная наука, подобно Фаусту, продала душу чёрту, и что получится из этой сделки, никому не известно. В «Атомной сказке» рука молодого поэта бесстрашно нащупывает узел противоречия между естественностью и анализом, познанием и результатами. И это малая часть тех граней, которые можно разглядеть в этом стихотворении».
Вспомни старый трамвай! Среди лязга и пыли
Он летел по кольцу - колесо в колесо.
Ты сходил, он сходил, вы куда-то сходили,
Вы трамвайной судьбы размыкали кольцо.
Вы клубились по жизни, теряя друг друга,
Рты и души кривила вам ярость борьбы.
Но остался один, не сорвавшийся с круга,
Не постигший разогнутых линий судьбы.
Каждый день, каждый час
вы сменяли друг друга.
Вот твоя остановка. Приехал, вставай!
Показалось, что не было жизни вне круга,
Человеку, водившему этот трамвай.
Показалось, что в мире всегда он пребудет,
Этот замкнутый круг, этот бег без конца.
Но трамвай изломался, стал пылью. А люди
И не знали о том человеке кольца.
Между тем говорили, что каждое утро
Где-то в городе кружится некий старик.
Остановится, пальцем поманит - как будто
Что-то хочет сказать, изо рта только скрип.
И нелепым волчком он упал среди улиц,
Притворился ли мёртвым иль кончил свой век?
Но его башмаки на ногах шевельнулись,
Поднялись и продолжили прерванный бег.
Башмаки! В эту чушь ни один не поверил.
Самый храбрый слегка изменился в лице.
Башмаки? Подтащил башмаки и примерил
И пошёл против воли метаться в кольце.
Ты кричала, любовь! Он тебя не услышал.
Неизменному другу не подал руки.
Растворился, исчез, но из круга не вышел.
И продолжили дьявольский бег башмаки.
1968
Звякнет лодка оборванной цепью,
Вспыхнет яблоко в тихом саду,
Вздрогнет сон мой, как старая цапля
В нелюдимо застывшем пруду.
Сколько можно молчать! Может, хватит?
Я хотел бы туда повернуть,
Где стоит твоё белое платье,
Как вода по высокую грудь.
Я хвачусь среди замершей ночи
Старой дружбы, сознанья и сил,
И любви, раздувающей ноздри,
У которой бессмертья просил.
С ненавидящей, тяжкой любовью
Я гляжу, обернувшись назад.
Защищаешься слабой ладонью:
- Не целуй. Мои губы болят.
Что ж, прощай! Мы в толпе затерялись.
Снилось мне, только сны не сбылись.
Телефоны мои надорвались,
Почтальоны вчистую спились.
Я вчера пил весь день за здоровье,
За румяные щёки любви.
На кого опустились в дороге
Перелётные руки твои?
Что за жизнь - не пойму и не знаю.
И гадаю, что будет потом.
Где ты, господи!.. Я погибаю
Над её пожелтевшим письмом.
1967
Всё сошлось в этой жизни и стихло.
Я по комнате кончил ходить.
Упираясь в морозные стёкла,
Стал крикливую кровь холодить.
Я вчера в этом доме смеялся,
Кликнул друга, подругу привёз.
И на радостях плакать пытался,
Но судьбы не хватило для слёз.
Так стоял в этом смолкнувшем доме.
И на божий протаяли свет
Отпечатки воздетых ладоней
И от губ западающий след.
Я рванусь на восток и на запад,
Буду взглядом подругу искать.
Но останутся пальцы царапать,
И останутся губы кричать.
1967
Это стихотворение, по выражению самого поэта, его «первая христианская ласточка».
Ты придёшь, не застанешь меня
И заплачешь, заплачешь.
В подстаканнике чай,
Как звезда, догорая, чадит.
Стул в моём пиджаке
Тебя сзади обнимет за плечи.
А когда ты устанешь,
Он рядом всю ночь просидит.
Этот чай догорит.
На заре ты уйдёшь потихоньку.
Станешь ждать, что приду,
Соловьём засвищу у ворот.
Позвонишь.
Стул в моём пиджаке
Подойдёт к телефону,
Скажет: - Вышел. Весь вышел.
Не знаю, когда и придёт.
1967
Вот что сам автор пишет об этом стихотворении: «В 1967 году у меня, наконец, прорезалось мифическое сознание в «чистом виде». Я написал свой первый миф: стул в пиджаке сдвинулся с места сам и стал ходить, и даже говорить по телефону […]. Так я открыл свою поэтическую вселенную».
Не выходят стихи. Ну и ладно.
Забуду, покину
Стол, чернильницу, сердце,
решительно влезу в пиджак.
Выйду в ночь, как в отставку,
с презрением шляпу надвину,
Саркастически толстые губы поджав.
Мама, мама, ваш сын неудачник.
Ваш сын неприкаянный ходит.
Разве можно так долго ходить?
Разве можно так долго курить?
Не выходят стихи.
Понимаете, жизнь не выходит.
Может, время жениться
и шлёпанцев пару купить?
Я горю белым светом
своих неподкупных бессонниц.
Мой обугленный рот
«Презираю!» кричит на меня.
Я лопату беру
и копаю в том месте, где совесть.
Ненавижу стихи!
Прометей, не желаю огня!
1965
