Цветущие розы мне снились всю ночь
В садах золотых Апшерона.
Казалось мне, было всё это точь-в-точь,
Как в сказке, любовью рождённой.
Надолго ли этот сладчайших обман,
Снимающий с сердца тревогу?
Я знаю, что розы заменит бурьян
И вновь предстоит мне дорога.
Но в эти минуты, пока я плыву
По волнам своих сновидений,
Я, может быть, даже полнее живу,
Чем днём, проносящимся тенью.
1981
Ты прожил жизнь. Чего ещё ты хочешь?
Ты не болел проказой и чумой
И, спотыкаясь, средь полярной ночи
Не брёл в тоске с дорожною сумой.
Ты получил незримые награды
И кубок счастья осушал до дна.
Зелёных звёзд ночные кавалькады
Ты наблюдал сквозь лёгкий полог сна.
Ты властвовал над юными сердцами
И сам, любя, чужим сердцам служил.
В своей душе негаснущее пламя
Ты сохранил и землю ты любил.
Ты прожил жизнь. Чего ещё ты хочешь?
Пусть гром небесный грянет над тобой,
Пусть в час прощальный ты закроешь очи,
Ты прожил жизнь, хранимую судьбой.
1980, Москва
85-й годовщине со дня рождения
Сергея Есенина посвящаю
Есенина нет, но горячее сердце
Забилось сильнее при думе о нём.
Оно помогает мне снова согреться
Есенинским неугасимым огнём.
И вот, будто горечь желая рассеять
И новое солнце зажечь в облаках,
Отбросив полвека, как листик осенний,
Застрявший в петлице его пиджака,
Весёлый и юный вернулся Есенин
И мне протянул новый свой акростих.
Невиданной встречей вконец потрясённый,
Над этим листком я смущённо затих.
И мне захотелось, чтоб всё повторилось,
Но только без грустных начал и концов.
Чтоб новое имя пред нами забилось,
Как бьются сердца годовалых птенцов.
Чтоб было бы всё не похоже на муки,
Которые в наше сознанье вошли,
Я вновь вспоминаю свиданья, разлуки
Пред тем, как навечно отплыть от земли.
Осень 1980, Сретенка, Москва
Я знаю: он несчастней всех,
Хоть ловко носит тогу счастья.
Его улыбка, голос, смех…
На это он великий мастер,
И потому, как чародей,
Легко он вводит в заблужденье
И любознательных людей,
Что счастлив он со дня рожденья.
И только я случайно смог
Понять лишь по одной примете,
Как он жестоко одинок
На этом мнимом белом свете.
Однажды я ему сказал:
«Я рад за вас, что вы счастливы…»
Он на меня скосил глаза
И улыбнулся сиротливо.
Теперь всё ясно стало мне,
И понял я в одно мгновенье,
Что беспощадное мученье
Он прячет глубоко на дне.
С тех пор его весёлый смех,
Остроты, ласковые шутки,
Обворожающие всех,
Мне кажутся насмешкой жуткой.
1980
Глаза засыпаны песком -
Могу ли ветер осудить за это?
Бывают странности. Понять их нелегко -
Не осуди, не обесславь поэта.
Да не растопчет ненависти конь
Души моей помолодевшей.
Широкую горячую ладонь
Не отнимай от губ похолодевших.
Пусть снегом нашу землю занесло
И льды сковали наши реки,
Горячее солёное тепло
Проникло в кровь и будет жить вовеки.
Прости меня за странные часы -
Часы любви, волненья и тревоги,
Я знаю: брошены на строгие весы
Две наши очень разные дороги.
1979, Москва
Я пью тебя, пленительная жизнь,
Глазами, сердцем, вздохами и кожей.
Казалось бы, что всё - одно и то же,
Как совершенно точный механизм.
Но как мы ошибаемся, - о, боже!
На самом деле всё разнообразно
И каждый день наполнен новизной.
По-разному горят в ночи алмазы
Бездонных звёзд - зимою и весной.
По-разному мы ощущаем лето
И ненасытной осени настой.
Мы знаем все вопросы и ответы,
И всё ж кричим мы времени: «Постой!»
12 - 14 мая 1972, Москва
Наедине с природой, независимо
От всех философических препон,
Магический я слышу перезвон
Высоких сосен и деревьев лиственных.
Я и природа. Никаких посредников!
И хоть все горы на меня обрушь,
Я не приму назойливых серебренников
За то, чтобы покинуть эту глушь.
Ослепшие становятся здесь зрячими,
Оглохшие здесь обретают слух,
Как будто мы впервые мыслить начали
Вне тесных пут свиданий и разлук.
2 июня 1967
Всё повторяется на свете -
Вагоны, облака, дымок.
Я, трижды совершеннолетний,
Дышу, как юноша, легко.
Бурлит поток воспоминаний,
И льются музыкою вновь
Ручьи недопитых желаний,
Без спроса проникая в кровь.
В смятенье сам себе не верю,
Что я по-прежнему пою.
Должно быть, добрые деревья
Мне свежесть отдали свою.
Здесь нет вопросов и ответов,
Всё ясно, и понятно всё.
Пусть поезд вновь меня по свету,
Как тёплый дождик, пронесёт.
1966
О, неужели всё пойдёт насмарку -
И эта ночь, и эта тишина,
И эти зеленеющие арки
Листвы, в которых прячется луна?
О, неужели всё пойдёт насмарку -
Сонаты Гайдна, и стихи Петрарки,
И болдинских деревьев желтизна?
О, неужели вместо звёзд огарки
В последний раз мелькнут нам из окна?
О, неужели день настал последний,
Морскую гладь не заколышет бриз
И самые чудовищные бредни,
Ломая разум, претворятся в жизнь?
Нет! С этим невозможно примириться,
И с лирами иль без певучих лир,
Мы будем страстно каждой строчкой биться
За радость жизни и за вечный мир.
1966, Барвиха
Только дунь, и его не стало.
Но зачем на него мне дуть?
Это может смертельно ранить
Самого меня прямо в грудь.
Потому, как резвящийся мальчик,
Незнакомый ещё с бедой,
Я тихонько сорвал одуванчик
И поставил в стакан с водой.
Он казался мне прямо чудом
Среди многих земных чудес,
Что лежат неразобранной грудой
От травинок до самых небес.
Окружённый воздушною пеной,
Защищённый от ветерка,
Он казался послом Вселенной,
Перекинутым через века.
Так случайно иль не случайно
С детских лет мне знакомый цветок
Искрой самой глубокой тайны
Осветить моё сердце смог.
10 июня 1964, Голицыно
Казалось мне, что все слова истёрты,
Что свежих слов мне не найти родник,
Но взгляд один - и воскресает мёртвый,
И оживает скованный язык.
Но взгляд не тот, что в тишине укромной
Ласкал меня, как трепетный ночник,
А тот палящий, из пространств огромных,
Что вместе с бурей предо мной возник.
Как звёзды те, которых нет на свете,
Неотличимые от звёзд других,
Спустя столетья так же ярко светят,
Как будто жизнь не покидала их.
1956
Приходит старость. С ней не так легко
Нам справиться, и мы уже не дети.
И наша юность где-то далеко,
Как будто даже на другой планете.
И кажутся каким-то дальним сном
Картинки из «Руслана и Людмилы»,
Деревья сада, двухэтажный дом
И женский образ - бесконечно милый.
Что может быть чудесней слова: мать?
О, сколько губ, трепещущих и нежных,
Не уставали матери шептать
О самых первых чувствах белоснежных.
О, сколько слов, горячих, как огонь,
Жгли щёки детские и днём и ночью.
Их не собрать теперь в одну ладонь.
И не увидеть никогда воочию.
Любимая, не уходи… Постой!
Ты для меня всегда была святыней.
И на пути, завещанном тобой,
Как в раннем детстве, я стою поныне.
Вот почему я этот мир люблю,
Овеянный воспоминаньем детства.
Вот почему я подошёл к Кремлю
В семнадцатом году с открытым сердцем,
Как подходил я к матери младенцем.
1948, Тбилиси
Я шёл по дорогам, изрытым годами,
Дышал, задыхался и падал в крови.
И с тою же силою, как при Адаме,
Летели секунды, секунды любви.
Мы к древу познанья пришли не случайно.
Мы знаем так много, нам всё не в нови,
Но с той же слепой, неразгаданной тайной
Несутся секунды, секунды любви.
Как будто всё просто и так объяснимо,
Как голуби тёплые - только лови.
Трепещут в руках, но проносятся мимо
Секунды, секунды, секунды любви.
Зачем же гадать о бесчисленных звёздах.
Оставь их в саду поднебесья, не рви.
Смотри, как земной наш живительный воздух
Пронзают секунды, секунды любви.
1946
Биенье сердца - реже, реже,
Глаза не так уже горят,
А на деревьях листья те же,
Что сорок лет тому назад.
Уже рассвет в душе не брезжит,
Растрачен молодости клад.
А на деревьях листья те же,
Что сорок лет тому назад.
Дышал в лицо мне ветер свежий,
Пестро в глазах от цифр и дат,
А на деревьях листья те же,
Что сорок лет тому назад.
1942, Тбилиси
Перелистай страницы жизни
И вслух прочти одну из них.
Что в них найдёшь ты? Отзвук тризны
Иль кровью напоённый стих?
Иль на Камчатке берег дальний
Почти невидимой реки,
Иль уголок наёмной спальни
В гостинице вблизи Оки?
Иль в грусти что-нибудь такое,
О чём не хочешь прочитать,
Иль сад, пронизанный левкоем,
И всепрощающую мать.
Прочти же мне одну страницу,
Где есть и нежность, и любовь,
Чтоб сам себе я мог присниться
Таким, как был когда-то, вновь.
Чтоб мой сердечный лёд растаял
От неуёмного огня
И чтобы птиц весенних стая
Ласкала песнями меня.
1940
Вижу птиц синеющую стаю,
Прорезающую облачные дали.
Неужели чувства воскресают?
Да они совсем не умирали.
Снова краски вспыхнули, как пламя.
Даже статуя могла б зашевелиться
От всего испытанного нами,
Что мы отразили на страницах.
И опять как будто всё впервые,
И опять, как будто в день рожденья,
Лошади несутся скаковые
Первых чувств и первого волненья.
1939, Москва
Жизнь прошла. О! Боже! Боже! Боже!
Кто бы мог её остановить,
Чтобы вспомнить пламенное ложе,
Спутника бичующей любви?
Чтобы вспомнить кудри золотые
И другие, чёрные как смоль,
Чтобы вспомнить берега крутые
И незатихающую боль.
Чтобы вспомнить синюю тетрадку
Первых ученических стихов,
Пыльный Карс и снежную Камчатку,
Запахи фиалок и мехов.
Всё, что было, даже слово злое
Вспоминаю, как янтарный мёд.
Боже мой! С какою быстротою
Жизнь прошла, и я уже не тот.
Но в тоске протягиваю руки
К той душе, что всё ещё жива,
Ей дарю оставшиеся муки,
Ей дарю последние слова.
Есть у каждого своя Цусима,
В жизни каждый испытал Седан,
Но горит огонь неугасимый
В сердце, изнывающем от ран.
1938, Москва
Словно кубики слова перебираю,
Все они затёрты и замызганы.
Как назвать тебя и с кем сравнить - не знаю,
Разве только с солнечными брызгами.
Разве только с чайкою Камчатки,
Разве только с океаном утренним,
Разве только с полотном палатки
И с её простым убранством внутренним.
В дни, когда тоски нельзя измерить,
Ты приходишь, словно избавление,
Чтоб опять я мог любить, и верить,
И дышать с таким же наслаждением.
1938, Москва
Блеснула боль в твоём прощальном взоре,
Покрылись сумраком любимые черты.
Никто не дал мне столько горя
И столько радости, как ты.
Как сон, исчезло в суете вокзальной
Лицо любимое, - и вот опять покой.
Никто не дал любви такой печальной
И в то же время радостной такой.
Прощальный взор запомнил я навеки -
Он в мёртвого легко мог жизнь вдохнуть, -
И серые глаза, и вскинутые веки,
И губы, детские чуть-чуть.
Блеснула боль в твоём прощальном взоре,
Покрылись сумраком любимые черты,
Никто не дал мне столько горя
И столько радости, как ты.
1928, Новосибирск - Ишим
Ах, с судьбою мы вечно спорим,
Надоели мне эти игры,
Чередуется счастье с горем,
Точно полосы на шкуре тигра.
Серых глаз ворожба и тайна,
Ну совсем как средневековье.
Неужели они случайно
На любовь отвечали любовью?
Что мне солнце с его участьем,
Эти пригоршни жёлтой соли.
Я вчера задыхался от счастья,
А сегодня кричу от боли.
Ах, с судьбою мы вечно спорим,
Надоели мне эти игры,
Чередуется счастье с горем,
Точно полосы на шкуре тигра.
1926, Владивосток
Слова - ведь это груз в пути,
Мешок тяжёлый, мясо с кровью.
О, если бы я мог найти
Таинственные междусловья.
Порой мне кажется, что вот
Они, шумя, как птицы в поле,
До боли разрезая рот,
Гурьбою ринутся на волю.
Но иногда земля мертва,
Уносит всё палящий ветер.
И кажется, что всё на свете -
Одни слова.
1923
Как всё пустынно! Пламенная медь.
Тугих колоколов язвительное жало.
Как мне хотелось бы внезапно умереть,
Как Анненский у Царскосельского вокзала!
И чтоб не видеть больше никогда
Ни этих язв на человечьей коже,
Ни мёртвые пустынные года,
Что на шары замёрзшие похожи.
Какая боль! Какая тишина!
Где ж этот шум, когда-то теплокровный?
И льётся час мой, как из кувшина,
На голову - холодный, мёртвый, ровный.
Декабрь 1918, Москва
См. страницу «И. Анненский».
Довольно! Довольно! Довольно
Истошно кликушами выть!
Весь твой я, клокочущий Смольный,
С другими - постыдно мне быть.
Пусть ветер холодный и резкий
Ревёт и не хочет стихать.
Меня научил Достоевский
Россию мою понимать.
Не я ли стихами молился,
Чтоб умер жестокий палач,
И вот этот круг завершился,
Россия, Россия, не плачь!
Не я ль призывал эти бури,
Не я ль ненавидел застой?
Дождёмся и блеска лазури
Над скованной льдами Невой.
Чтоб счастье стране улыбнулось,
Она заслужила его.
И чтобы в одно обернулось
Твоё и моё торжество.
Довольно! Довольно! Довольно!
Кликушам нет места в бою.
Весь твой я, клокочущий Смольный,
Всю жизнь я тебе отдаю!
Октябрь 1917, Петроград
Мне страшно. Я кидаю это слово
В холодный дым сверкающей земли.
Быть может, ты вливал мне в горло олово
При Алексее или при Василии.
Быть может, ты, принявший имя Бирона,
С усмешек тёмною ордой,
Гнал в снежную пустырь мою слепую лиру
И, обнажённую, покачивал водой.
А может быть, с улыбкой Николая
Ты ждал меня и кутался в шинель,
В неведенье блаженном сам не зная,
Нательный крест пошлёшь иль шрапнель.
На палубе лежит сухая корка хлеба,
Морозный ветер веет у руля,
Мне страшно за тебя, безоблачное небо,
Мне страшно за тебя, тяжёлая земля.
1917 марта 5-й день, Петроград
Опускаются веки, как шторы,
Одному остаться позволь.
Есть какой-то предел, за которым
Не страшна никакая боль.
И душа не трепещет, не бьётся,
И глядит на себя, как на тень,
И по ней, будто конь, несётся,
Ударяя копытами, день.
Будто самое страшное горе,
Как актёр, отыграло роль.
Есть какой-то предел, за которым
Не страшна никакая боль.
1916, Петроград
Как внутренность животного на бойне,
Раскинулся базар передо мной.
Как будто Гойя реял над толпой -
Один другого гаже и спокойней,
Одна невыносимее другой.
Здесь не пороки и не преступленья,
Здесь только человеческая мразь,
Здесь жалкое, щемящее томленье,
Веками несмываемая грязь.
Мельканье рук. Консервы, свечи, мыло,
Изжёванные юбки и носки.
Не раз, не два всё это было, было
В анналах человеческой тоски.
Утюг, кофейник, ржавый лист железный,
Цепочка, шарф, бинокль полевой…
Душевную ты не засыплешь бездну
Ни горечью, ни рухлядью людской.
Полоски лбов бессмысленных и узких,
И щёлки глаз бесцветных, как стекло.
Штаны, ботинки, абажуры, блузки -
Зачем меня сюда приволокло?
Оттиснутая в сторону торговка,
Обмёрзшая, хрипит до дурноты,
Амура севрского держа неловко.
Вот выставка - без плутни и уловки
Живых уродств и мёртвой красоты.
О, неужели этот голос грубый
Звенел когда-то, жар будя в крови,
И эти перекошенные губы
Когда-нибудь шептали о любви?!
1915, Москва
Не степной набег Батыя,
Не анчара терпкий яд -
Мне страшны слова простые:
«Нет мне дела до тебя».
Не убийца, злу послушный,
Не кровавых пятен след -
Страшен голос равнодушный:
«До тебя мне дела нет».
Не смертельные объятья
И не траурный обряд -
Мне страшны слова проклятья:
«Нет мне дела до тебя».
Не взметённая стихия,
Не крушение планет -
Мне страшны слова людские:
«До тебя мне дела нет».
Забинтовывая раны,
И волнуясь, и скорбя,
Слышу голос окаянный:
«Нет мне дела до тебя».
Я ко всем кидаюсь жадно,
Жду спасительный ответ,
Слышу шепот безотрадный:
«До тебя мне дела нет».
1915
Откуда ты взялся - чёрный, кудлатый,
Неимоверно славный пёс?
Жил ты бедно или богато,
Где ты воспитывался и рос?
На мои вопросы не отвечая,
Ты только помахиваешь хвостом,
В безлюдном кафе, за чашкой чая,
Я раздумываю о житье твоём.
Как человек, я тебя жалею,
Общепринята жалость к бездомным псам;
За окном - черноморский ветер веет
И волны подкатываются к берегам.
Об этом подумал я не сразу,
Но вдруг предо мною встал вопрос:
Возможен ведь, правда, эдакий казус,
Что ты жалеешь меня, как пёс.
И вот мы сидим - родные до боли,
Один - за столом, другой - под столом.
Я о твоей вздыхаю доле,
Ты - о житье-бытье моём.
1915, Сухум
Я надену колпак дурацкий
И пойду колесить по Руси,
Вдыхая запах кабацкий…
Будет в поле дождь моросить.
Будут ночи сырые, как баржи,
Затерявшиеся на реке.
Так идти бы всё дальше. Даже
Забыть про хлеб в узелке.
Не услышу я хохот звонкий.
Ах! Как сладок шум веток и трав,
Будут выть голодные волки,
Всю добычу свою сожрав.
И корявой и страшной дорогой
Буду дальше идти и идти…
Много радостей сладких, много
Можно в горьком блужданьи найти.
1914
Под свист, улюлюканье, адский хохот
Белоснежных зубов и ртов озорных
Пой, не боясь прослыть скоморохом,
О самых первых чувствах своих.
Пой о щенках с перебитыми лапами,
О любви, поруганной когортой самцов,
О покинутых девушках, любивших свято,
О младенцах, оторванных от грудных сосцов.
Пой о простых слезах человеческих,
О судорогах тоски вековой,
Пой о четырежды изувеченных,
О лежащих на каменной мостовой.
И чем горячей будет песня эта,
Тем холодней её примет мир.
И первыми тебя осмеют поэты,
Превратив твою горькую песню в тир.
1913
Веселитесь! Звените бокалом вина!
Пропивайте и жгите мильоны.
Хорошо веселиться… И жизнь не видна,
И не слышны проклятья и стоны!
Веселитесь! Забудьте про всё. Наплевать!
Лишь бы было хмельней и задорней.
Пусть рыдает над сыном голодная мать.
«Человек, demi-sec, попроворней!»
Веселитесь! Зачем вам томиться и знать,
Что вдали за столицей холодной?
Пальцы собственных рук он готов искусать,
Этот люд, люд бездольный, голодный.
Веселитесь! И пейте, и лейте вино,
И звените звучнее бокалом,
Пусть за чркой столицей - бездолье одно,
Голод страшный с отравленным жалом;
Пусть над трупом другой возвышается труп,
Вырастают их сотни, мильоны!
Не понять вам шептаний измученных губ,
Непонятны вам тихие стоны!
1912
demi-sec - полусухое вино (фр.)
Любовь моя - ты солнцем сожжена.
Молчу и жду последнего удара.
Сухие губы. Тёмная луна.
И фонари проклятого бульвара.
Нет ничего безумней и страшней
Вот этого спокойного молчанья.
Раздавленное тело дней
Лежит в пыли без содроганья.
?
Биография
Родился Михаил Александрович Ковалёв 11 (23) февраля 1891 в Тифлисе в дворянской семье. Отец поэта - офицер русской армии, юрист по образованию, служил помощником прокурора Кавказского Военно-Окружного суда.
Мать тоже происходила из военной среды: её отец - полковник Принц, предки которого являлись выходцами из Голландии, приехавшими в Россию ещё во времена Петра и верно служившими русской короне.
Когда Мише Ковалёву исполнилось три года, умер его отец. На руках матери, женщины редкого ума, красоты, твёрдого характера оказалось двое маленьких сыновей. Чтобы дать им образование, она вынуждена была искать заработок и вскоре ей удалось получить место начальницы женской гимназии в городе Карсе.
Согласно семейной традиции, решено было готовить сына к военной карьере - с 1900 по 1908 г. Михаил Ковалев учился в Тифлисском военном корпусе. Годы пребывания в кадетском корпусе были важным этапом в духовном развитии будущего поэта. В это время он знакомится с творчеством Пушкина, Лермонтова, А. К. Толстого, проявляет интерес к современной поэзии, стихам Блока, Брюсова, И. Анненского, Бальмонта, Вяч. Иванова.
Под влиянием событий революции 1905 г. юноша решает не продолжать военное образование: окончив кадетский корпус, идёт не в юнкерское училище, а поступает в Петербургский университет на юридический факультет, перейдя затем в Московский университет. В коллективном студенческом сборнике 1909 появляется его первое опубликованное произведение «В наши дни», проникнутое нотами разочарования и усталости, характерными для времени реакции, наступившей после подавления революции 1905.
В январе 1912 на страницах большевистской газеты «Звезда» появляются его стихи, обличающие мораль «сытых»: «Веселитесь! Звените бокалом вина!»
По этим первым публикациям, казалось, можно говорить о появлении ещё одного поэта-демократа, сотрудника большевистских газет. Однако подобное заключение было бы преждевременным. Через год, в 1913, выходит в свет первая книга сборника «Самосожжение», подписанная псевдонимом «Рюрик Ивнев», где поэт предстаёт как типичный представитель модернизма. Лирический герой сборника - разочарованный, усталый, сосредоточенный на сугубо личных переживаниях, чувствующий себя ничтожным, обречённым на гибель.
Я - раб, незнающий и жалкий,
Я - тела бледного комок.
Удар приму от злобной палки,
Дрожа от головы до ног.
Поэт, надеясь на духовное исцеление, обращается к Богу («Тебе, Создатель, я молюсь…», 1912). Но и в вере он не находит исхода:
Я танцую на острой бритве,
Я пою изрезанным ртом,
И заброшен мой молитвенник,
Надо мною не плачет никто.
Эти стихи помещены в издании, объединяющем три книги «Самосожжения» (1913 - 1916).
Те же темы, образы, тот же духовный потенциал сохраняется и в сборнике «Золото смерти»:
О, как мне жить? Как мыслить? Как дышать?
Как может сердце действовать и биться.
Ты видишь - лишь высчитывать, да лгать…
Да в жалкие слова могу рядиться.
В некоторых стихотворениях этих лет встречается намек на то, что душа поэта в какой-то мере открыта впечатлениям окружающего его мира:
Вот солнце льёт сквозь облако лучи,
И я глаза закрыл, как перед смертью.
Благодарю Тебя за то, что научил
Любить униженных и каторжникам верить.
Лирический герой стремится уйти из страшного мира, где царит тлен и гибель, призывает «двуногих, обросших шерстью», осознать ужас своего существования и думать о втором пришествии. В этих стихах Рюрик Ивнев - типичный представитель декадентства. Его сборники замечены, перед ним открываются двери петербургских литературных салонов, он знакомится с Блоком. В 1915 Рюрик встречается с Есениным; эта встреча положила начало многолетним дружеским отношениям. Под впечатлением первых встреч Р. Ивнев посвящает Есенину стихотворение и вручает его ему 27 марта 1915. В свою очередь Есенин ответил стихотворением «Рюрику Ивневу» («Я одену тебя побирушкой…»), в котором виден отклик на стихотворение Рюрика Ивнева «Я надену колпак дурацкий»:
Я одену тебя побирушкой,
Подпояшу оструганным лыком,
Упираяся толстою клюшкой,
Уходи ты к лесным повиликам.
Есенин здесь ухватил главное в раннем Рюрике Ивневе - страстные, отчаянные поиски выхода, своего пути.
В воспоминаниях Рюрика Ивнева о Есенине содержится драгоценное свидетельство, опровергающее расхожие мнения о Есенине как о малообразованном поэте-самородке из народа, недостаточно знакомом с лучшими образцами русской поэзии. По свидетельству Рюрика Ивнева, Есенин хорошо знал произведения поэтов XIX века и своих современников. В присутствии правнука поэта Баратынского «тут же прочёл несколько стихотворений Е. Баратынского». Дружба Есенина с Рюриком Ивневым, как видно из этих свидетельств, во многом была основана на общей любви к поэзии, к мастерам поэтического слова.
Наступившую Февральскую революцию Рюрик Ивнев встретил восторженно. Также восторженно приветствовал поэт и Октябрьскую революцию:
Весь твой я, клокочущий Смольный,
С другими - постыдно мне быть.
Очевидец революционных событий, он запечатлел их в ряде стихотворений («Петроград», 1918; «Народ», 1918 и др.). Значительной для поэта оказалась его встреча с А. В. Луначарским. Вначале - взволнованный и восхищённый слушатель блестящих выступлений Луначарского, затем - его добровольный помощник, наконец - его официальный секретарь, Рюрик Ивнев весь отдаётся деятельности, направленной на укрепление советской власти. Он - корреспондент газеты «Известия ВЦИК», член коллегии по организации Красной Армии, сотрудник агитационно-пропагандистского отдела РККА. Летом 1919 поэт в составе агитпоезда едет по стране, агитируя за советскую власть, за ленинскую политику.
Позицию Рюрика Ивнева, его деятельность высоко оценил А. В. Луначарский. В письме к В. Я. Брюсову 4 декабря 1920 г. он писал: «…т. Ивнев уже по одному тому, что он буквально в самый день Октябрьской революции явился ко мне с предложением своих услуг по немедленному налаживанию связи между Советской властью и лучшей частью интеллигенции, по тому, что он с большим мужеством в один из ближайших к революции дней выступил с горячей защитой в то время отвергаемой почти всей интеллигенцией новой власти, заслужил самое внимательное к себе отношение».
Луначарский рекомендует стихотворения Рюрика Ивнева к изданию. Однако содержание следующего сборника поэта «Солнце во гробе» вряд ли могло удовлетворить новую власть. Стихотворения, вошедшие в сборник, свидетельствуют о душевном смятении поэта, который снова хочет уйти от мира, затеряться в просторах Родины странником. Книга, включающая 25 стихотворений, в отборе которых принимал участие Есенин, открывается строками, датированными «7 ноября 1920, Москва, Петербург (дорога)»:
По изрытым как оспа дорогам
Судорожно мечется
Душа - проклятая, оставленная Богом,
Ещё теплая от ласк вечера.
«Отравленный жалом свободы» поэт взволнован тем, что он, так же «как государства и как народы», «отвернулся от креста».
Сборник «Солнце во гробе» вышел в издании имажинистов, в группе которых Рюрик Ивнев некоторое время состоял, однако вскоре разорвал с ними.
В наследии поэта - ряд больших прозаических произведений, среди которых наибольший интерес представляют автобиографические повести «Богема» и «У подножия Мтацминды». Много внимания уделял Рюрик Ивнев и переводам, перевёл, в частности, поэму Низами «Семь красавиц», эпос осетинского народа «Нарты». Но главным в его творчестве оставалась лирика.
Как спецкор «Огонька» он много путешествует по стране - и эти впечатления находят отклик в его стихотворениях: «Дагестан» (1947), «Прощание с Камчаткой» (1939), «Бакинское утро» (1942), «Сибирь» (1928), «В Южной Осетии» (1946). Особенно проникновенны стихотворения Рюрика Ивнева, посвящённые Грузии, земле, где похоронена его мать, Тифлису, где он родился («Пушкин в Грузии» (1937); «В большой Москве часы и дни считаю…» (1938); «Грузии» (1938); «Могу ли я забыть…» (1939); «Кура» (1943); «Тбилиси» (1947) и др.).
Много проникновенных строк посвятил Рюрик Ивнев своей матери («Ни ограды, ни надгробных плит…» (1941), «Не мучь меня, о солнце золотое!» (1947), «Матери» (1947, 1949 и 1952), «Образ матери» (1953) и др.).
В стихах 40-70-х годов Рюрик Ивнев выступает как мастер ясного, прозрачного стиха, традиционного в своей основе, истоки которого близки поэтам XIX века.
Говоря о Рюрике Ивневе трёх последних десятилетий его жизни, нельзя не сказать о стихах, посвящённых природе. Поэт ощущает своё глубокое родство со всем живым на земле, стремится понять язык природы, слиться с нею («Листья» (1945); «Наедине с природой» (1967); «Проносятся птицы» (1959); «В тиши глубокой Подмосковья…» (1960); «Всё позабыть и помнить только то…» (1947) и др.).
Не часты у Рюрика Ивнева обращения к событиям действительности, к своим современникам. Исключение составляют несколько стихотворений, написанных в годы Великой Отечественной войны («Красной Армии» (1943); «В госпитале» (1943); «Киев наш» (1943); «Письмо солдата» (1944)), стихотворения, посвящённые С. Есенину и Павлу Васильеву.
Поэтический мир зрелого Рюрика Ивнева - природа и любовь, заключающие в себе тайну и дающие счастье, несмотря на потери и утраты.
Последнее стихотворение Рюрик Ивнев написал за несколько часов до смерти:
Из-под ног уплывает земля, -
Это плохо и хорошо.
Это значит, что мысленно я
От неё далеко отошёл.
Это значит, что сердцу в груди
Стало тесно, как в тёмном углу.
Это значит, что всё впереди, -
Но уже на другом берегу.
Умер Рюрик Ивнев 19 февраля 1981.
ИВНЕВ, Рюрик [псевдоним; настоящее имя и фамилия - Михаил Александрович Ковалёв; р. 11(23).II.1891, Тифлис] - русский советский писатель. Окончил кадетский корпус (1908) и юридический факультет Московского университета (1912). Первые стихи опубликовал в студенческом сборнике Петербургского университета (1909). Первый сборник - «Самосожжение» (книга 1, 1913). В 1913-16 сотрудничал с эгофутуристами. Основные сборники этих лет: «Пламя пышет» (1913), «Золото смерти» (1916) и «Самосожжение. Книга стихов. 1912-1916» (1917). В 1919-24 состоял в группе имажинистов (сборник «Солнце во гробе», 1921). В 40-е годы опубликовал сборники «Моя страна» (1943) и «Стихи» (1948). Первый роман Ивнева «Несчастный ангел» (1917) написан под влиянием прозы Андрея Белого. За ним последовала дилогия: «Любовь без любви» (1925) и «Открытый дом» (1927), изображающая быт литературно-артистической богемы Тифлиса и Баку. В романе «Герой романа» (1928) разоблачается тип беспринципного авантюриста и себялюбца. Переводил с грузинского (произведения Г. Орбелиани, Г. Абашидзе), осетинского («Нарты», 1957), азербайджанского и других языков.
Лит.: Венгров Н., «Самосожжение». [Рец.], «Летопись», 1916, № 1; Гусман Б., Сто поэтов. Библиографич. справочник, [Тверь], 1923; Журов П., «Любовь без любви». [Рец.], «Кр. новь», 1927, № 2; Шершеневич В., Кому я жму руку, [М., 1924].
О. П. Воронова
Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 3. - М.: Советская энциклопедия, 1966
ИВНЕВ Рюрик (псевдоним Михаила Александровича Ковалёва) [1893-] - поэт и беллетрист. Родился в Тифлисе, в семье офицера. Первый сборник стихотворений («Самосожжение», лист первый) выпустил в 1912 в Петербурге, первый роман - «Несчастный ангел» - в 1917. Вместе с Есениным, Мариенгофом и Шершеневичем основал в 1919 поэтическую школу имажинистов. Как имажинист Ивнев впрочем не типичен: его поэтика, в основном сложившаяся ещё в дореволюционный период творчества (сборники «Самосожжение», листы первый - четвёртый, «Пламя пышет золотом смерти» и в период имажинизма сборник - «Солнце во гробе»), остаётся более простой и эмоционально непосредственной, чем произведения «метров» школы - Шершеневича и Мариенгофа. Поэзия Ивнева выражает психоидеологию упадочной мелкобуржуазной богемы, бегущей от революционной действительности и замкнувшейся в кругу интимных и пессимистических переживаний. Творчество Ивнева характеризуется чертами глубокого декаданса, не случайно напоминая некоторые мотивы поэзии Бодлера. В своих романах, рисующих быт и психологию богемы и бывших людей в советских условиях («Любовь без любви», М., 1925, «Открытый дом», Л., 1927), Ивнев констатирует тот тупик, в который упёрлась эта группа, но не видит надлежащего выхода из него. «Герой романа» (Л., 1928) представляет собой типичного приспособленца, относящегося к людям как к средству для достижения своих личных целей. Чрезвычайно характерно, что этого беспредельного индивидуалиста, типичного представителя оформляющейся новой буржуазии, - сам автор считает человеком, созвучным эпохе. Прозаическое письмо Ивнева отличается неровностью, скользя от метких и тонких психологических штрихов к риторическим, порой тривиальным сентенциям.
Библиография: I. Кроме указанного: Осада монастыря, сб. «Имажинисты», М., 1925; мелкие лирические стихотворения в сборниках: «Мы», «Явь», «Конница бурь», М., 1920, и др.
II. Гусман Б., Сто поэтов, Тверь, 1923; Шершеневич В., Кому я жму руку, М., 1924; Сакулин, Предисловие к роману «Любовь без любви»; рецензии в «Красной нови», 1927, № 2 (П. Жучров), «Комсомольск. правде», 1928, № 266 (Б. Киреев); Ермилов В., Буржуазная и попутническая литература, «Ежегодник лит-ры и искусства» за 1929.
Б. Р.
Литературная энциклопедия: В 11 т. - [М.], 1929-1939.
