Вера Инбер

Читателю

Читатель мой, ненадобно бояться,
Что я твой книжный шкаф обременю
Посмертными томами (штук пятнадцать),
Одетыми в тиснёную броню.

Нет. Издана не пышно, не богато,
В простой обложке серо-голубой,
То будет книжка малого формата,
Чтоб можно было брать её с собой.

Чтобы она у сердца трепетала
В кармане делового пиджака,
Чтобы её из сумки извлекала
Домохозяйки тёплая рука.

Чтоб девочка в капроновых оборках
Из-за неё бы не пошла на бал,
Чтобы студент, забывши про пятёрки,
Её во время лекции читал…

«Товарищ Инбер, - скажут педагоги, -
Невероятно! Вас не разберёшь.
Вы нарушаете регламент строгий,
Вы путаете нашу молодёжь».

Я знаю - это не педагогично,
Но знаю я и то, что сила строк
Порою может заменить (частично)
Весёлый бал и вдумчивый урок.

Теченье дня частенько нарушая
(Когда сама уйду в небытиё), -
Не умирай же, книжка небольшая,
Живи подольше, детище моё!

1963

Читает Вера Инбер:

Победительница

Снег, бездорожье, горячая пыль, суховей.
Минное поле, атака, свинцовая вьюга -
Всё испытала, в походной шинели своей,
Ты, боевая подруга.

Ты уезжала с заводом своим на Урал.
Бросила дом свой, ни разу о нём не заплакав.
Женским рукам удивлялся горячий металл,
Но покорялся, однако.

Мы - победители. Пушечный грохот утих.
Минуло время тяжёлой военной заботы.
Вспомнила ты, что, помимо профессий мужских,
Женщина прежде всего ты.

Мартовский солнечный день. Голубая капель
Точит под крышей себе ледяную лазейку.
В комнате тихо, светло. У стены - колыбель
Под белоснежной кисейкой.

Мягкую обнял подушечку сонный малыш.
Нежное солнце сквозит в золотых волосёнках.
Руку поднявши, ты шепчешь:
                           «Пожалуйста… тшшш,
Не разбудите ребёнка».

1946

Наша биография

Лошадка добрая моя,
По имени Пегас,
Ты тут как тут, чуть только
Отдам тебе приказ.
Не будь бы этого, беда -
Ходить бы мне пешком.
И только редко, иногда,
Ты молвишь мне тишком:
«Хозяюшка, повремени,
Дозволь передохнуть.
Невыносимые ремни
Мне натрудили грудь.
Путей-дорог не разузнав,
Я попадал в затор.
Карабкаясь по крутизнам,
Я ноги поистёр».
Пегашка, верный мой конёк,
Друг сердца моего,
Чтоб ты чего-нибудь не мог, -
Не может быть того.
Твоя испытанная прыть
Другим коням пример.
А ну-ка… надо повторить
И взять вон тот барьер…
Но надо думать, как-никак
Настанет день такой,
Когда удастся, мой бедняк,
Уйти нам на покой.
Оставив небогатый кров,
Неприхотливый скарб,
Возьмём с тобой последний ров,
Последний наш эскарп.
Перемахнём через плато,
А там - ручей и луг,
Где будет нами испито
Спокойствие, мой друг.
Старинный рыцарский пейзаж,
Приют усталых душ;
Кому придёт такая блажь -
Искать такую глушь!
Живём мы, дней не торопя,
Спокойные душой.
Тревожу редко я тебя
Прогулкой небольшой.
Но чу!.. Из-за кольца лесов
Донёсся в наш приют
Какой-то звук, какой-то зов -
И ты уж тут как тут.
«Хозяюшка, поторопись!
Темнеет. Путь далёк.
Попробуем сначала рысь,
А там пойдём в галоп».
И снова, юные, как встарь,
Летим, барьер беря.
Горит над нами, как янтарь,
Закатная заря…
И так, покуда не погас
Вечерний этот свет,
Мы неразлучны, мой Пегас,
И нам покоя нет.
Всё тот же путь, всё тот же кров,
На радости скупой.
И так - пока могильный ров
Нас не возьмёт с тобой.

1945

Домой, домой!..

1

Скворец-отец,
Скворчиха-мать
И молодые скворушки
Сидели как-то вечерком
И оправляли пёрышки.
Склонялись головы берёз
Над зеркалом пруда,
Воздушный хоровод стрекоз
Был весел, как всегда.
И белка огненным хвостом
Мелькала в ельнике густом.
«А не пора ли детям спать? -
Сказал скворец жене. -
Нам надобно потолковать
С тобой наедине».
И самый старший из птенцов
Затеял было спор:
«Хотим и мы в конце концов
Послушать разговор».
А младшие за ним: «Да, да,
Вот так всегда, вот так всегда».
Но мать ответила на то:
«Мыть лапки, и - в гнездо!»
Когда утихло всё кругом,
Скворец спросил жену:
«Ты слышала сегодня гром?»
Жена сказала: «Ну?» -
«Так знай, что это не гроза,
А что - я не пойму.
Горят зелёные леса,
Река - и та в дыму.
Взгляни, вон там из-за ветвей,
Уже огонь и дым.
На юг, чтобы спасти детей,
Мы завтра же летим».
Жена сказала: «Как на юг?
Они же только в школе.
Они под крыльями, мой друг,
Натрут себе мозоли.
Они летали, ну, раз пять
И только до ворот.
Я начала лишь объяснять
Им левый поворот.
Не торопи их, подожди.
Мы полетим на юг,
Когда осенние дожди
Начнут своё тук-тук».
И всё же утром, будь что будь,
Скворец решил: «Пора!»
Махнула белка: «В добрый путь,
Ни пуха ни пера!»

2

И вот на крылышках своих
Птенцы уже в пути.
Отец подбадривает их:
«Лети, сынок, лети.
И ничего, что ветер крут.
И море не беда.
Оно - как наш любимый пруд,
Такая же вода.
Смелее, дочка, шире грудь». -
«Ах, папа, нам бы отдохнуть!» -
Вмешалась мать:
«Не плачьте,
Мы отдохнём на мачте.
Снижайтесь. Левый поворот.
Как раз под нами пароход,
Его я узнаю».
Но это был военный бот,
Он вёл огонь в бою.
Он бил по вражеским судам
Без отдыха и сна,
За ним бурлила по пятам
Горячая волна.
«Горю, спасайте же меня!» -
Вскричал один птенец.
Его лизнул язык огня,
И это был конец.
«Мой мальчик», - зарыдала мать
«Мой сын», - шепнул отец.
И снова лётное звено,
В разрывах огневых,
Летит, утратив одного,
Спасая остальных.

3

И, наконец, навстречу им
Раскинулся дугой,
За побережьем золотым
Оазис голубой.
Туда слетелись птицы
Со всех концов земли:
Французские синицы,
Бельгийские щеглы,
Норвежские гагары,
Голландские нырки.
Трещат сорочьи пары,
Воркуют голубки.
Успели отдышаться
От пушек и бойниц.
Глядят - не наглядятся
На здешних райских птиц.
Одна, с жемчужным хохолком,
На розовой ноге,
Вся отразилась целиком
В лазоревой воде.
Другая в воздухе парит,
Готовая нырнуть,
И чистым золотом горит
Оранжевая грудь.
А третья, лёгкая, как пух,
И синяя, как ночь,
Передразнила этих двух
И улетела прочь.
Плоды, их пряный аромат,
Обилие сластей -
Всё это настоящий клад
Для северных гостей.
Но с каждым днём всё тише
Их щебет, всё слабей.
По черепичной крыше
Тоскует воробей.
Исплакалась сорока,
Что ей невмоготу,
Что ветер тут - сирокко -
Разводит духоту.
Ей зимородок вторит:
«Я к зною не привык.
И до чего же горек
Мне сахарный тростник».
А ласточки-касатки
Летают без посадки,
Всё ищут целый день
Колодец и плетень.
И стал благословенный юг
Казаться всем тюрьмой.
Всё чаще слышалось вокруг:
«Хотим домой, домой!» -
«Домой, всем хищникам на зло! -
Журавль провозгласил. -
Кто «за», прошу поднять крыло».
И точно ветром их взмело,
Взлетели сотни крыл.

4

И в сторону родных границ,
Дорогою прямой,
Под облаками туча птиц
Легла на курс - домой.
А подмосковные скворцы,
Знакомая семья,
Какие стали молодцы
И дочь и сыновья.
Как им легко одолевать
И ветер и мокреть.
Как чтут они отца и мать,
Успевших постареть.
«Гляди-ка, мама, вон корабль,
И папа отдохнёт». -
«Вниманье, - приказал журавль,
Разведчики, вперёд!»
И донесли кукушки,
Что весел рулевой
И что чехлами пушки
Укрыты с головой.
Противник незаметен,
Повсюду тишина.
И, видимо, на свете
Окончилась война.
И начали садиться
На плотные чехлы:
Французские синицы,
Бельгийские щеглы.
Счастливых щебетаний
И возгласов не счесть.
Щебечут на прощанье
Друг другу обещанье:
«Напишем. Перья есть!»
И разлетелся птичий хор
По множеству дорог.
Но долго боевой линкор
Забыть его не мог.
Всё слушал, напрягая слух,
Глядел на облака,
И всё садился лёгкий пух
На куртку моряка.

5

Ещё стояли холода
Во всей своей красе.
Ещё белели провода
Можайского шоссе.
Один подснежник-новичок
Задумал было встать,
Уже приподнял колпачок
И спрятался опять.
В мохнатом инее седом
Столетняя сосна.
И всё же где-то подо льдом
Уже журчит весна.
С деревьев белые чепцы
Вот-вот уже спадут.
«Мы дома, - говорят скворцы,
Мы не замёрзнем тут».
Летят над зеркалом пруда,
Где отражён рассвет.
А вдруг скворешня занята?
А вдруг скворешни нет?
Но белка голубым хвостом
Махнула в ельнике густом:
«Привет, друзья, привет!
Как долетели? Как дела?
Я вам квартиру сберегла,
Я там ремонт произвела,
Живите в ней сто лет…»
Умывшись с головы до ног,
Уселись старики-скворцы
В скворешне на порог,
Сказали: «Мы уж не певцы,
А ты вот спой, сынок».
Ещё застенчивый юнец
Сначала всё робел,
Насвистывал. И, наконец,
Настроившись, запел.
О том, какие бы пути
Куда бы ни вели,
Но в целом свете не найти
Милей родной земли.
Он разливался ручейком,
Как будто был апрель,
Как будто маленьким смычком
Выделывая трель.
Она из глубины души
Легко лилась в эфир.
Как эти песни хороши,
И как прекрасен мир!

Ноябрь 1944 - февраль 1945

Трамвай идёт на фронт

Холодный, цвета стали,
Суровый горизонт…
Трамвай идёт к заставе,
Трамвай идёт на фронт.
Фанера вместо стекол,
Но это ничего,
И граждане потоком
Вливаются в него.
Немолодой рабочий -
Он едет на завод,
Который дни и ночи
Оружие куёт.
Старушку убаюкал
Ритмичный шум колёс:
Она танкисту-внуку
Достала папирос.
Беседуя с сестрою
И полковым врачом,
Дружинницы - их трое -
Сидят к плечу плечом.
У пояса граната,
У пояса наган,
Высокий, бородатый -
Похоже, партизан,
Пришёл помыться в баньке,
Побыть с семьёй своей,
Принёс сынишке Саньке
Немецкий шлем-трофей -
И снова в путь-дорогу,
В дремучие снега,
Выслеживать берлогу
Жестокого врага,
Огнём своей винтовки
Вести фашистам счёт…
Мелькают остановки,
Трамвай на фронт идёт.
Везут домохозяйки
Нещедрый свой паёк,
Грудной ребёнок - в байке
Откинут уголок -
Глядит (ему всё ново).
Гляди, не забывай
Крещенья боевого, -
На фронт идёт трамвай.
Дитя! Твоя квартира
В обломках. Ты - в бою
За обновленье мира,
За будущность твою.

Ноябрь 1941, Ленинград

Товарищ Виноград

У апельсина кожура
Красней гусиных лап.
На родине была жара,
А нынче он озяб.
Такой тут ветер ледяной,
Что стынут даже сосны.
А он, подумайте, в одной
Обёртке папиросной.
Впервые снежных звёздочек
Он увидал полёт,
Застыл до самых косточек
И превратился в лёд.
Покрыт пупырышками весь
Бедняга-апельсин.
Он люто замерзает здесь,
Да и не он один.
Вот персик. Он тепло одет,
На нём пушистый ворс,
На нём фланелевый жилет,
И всё же он замёрз.
А золотистый виноград,
Приехав ночью в Ленинград,
Увидел утром Летний сад
И кинулся к нему.
Он видел - статуи стоят.
И думал: «Я - в Крыму.
Пройдёт ещё немного дней,
Загар покроет их…»
Раздетых мраморных людей
Он принял за живых.
Но скоро бедный южный гость
Лежал в опилках, весь дрожа,
А холод резал без ножа,
Терзал за гроздью гроздь.
Но в эту же погоду,
На этом же лотке
Антоновские яблоки
Лежали налегке.
Их обнажённой коже
Морозец не мешал,
И было непохоже,
Чтоб кто-нибудь дрожал.
И самое большое
И крепкое из всех
Сказало апельсинам
И винограду: «Эх!
Укрыть бы вас покрепче
От нашинских снегов,
Да ведь не напасёшься
На вас пуховиков.
Но вот что я скажу вам,
Товарищ Виноград,
На юге жил учёный,
И у него был сад,
Где изучал замашки он
Фисташки и айвы,
Где, главное, заботился
Он о таких, как вы.
Чтоб вы росли и зрели
Под ветром ледяным,
Чтобы суровый север
Казался вам родным.
Чтоб было вам, как яблокам,
Не страшно ничего.
Зовут его Мичуриным -
Учёного того.
Ему поставлен памятник
В Москве, мои друзья.
В руке он держит яблоко,
Такое же, как я».
В эту же минуту,
Услышав эту речь,
У апельсинов будто
Скатилась тяжесть с плеч.
И сразу встрепенулся
И счастлив был, и рад,
И сладко улыбнулся
Товарищ Виноград.

Май 1941

Сдаётся квартира

Однажды дала объявленье
Улитка:
«Сдаётся квартира с отдельной
Калиткой.
Покой, тишина. Огород
И гараж.
Вода. Освещение.
Первый этаж».

Едва появилось в лесу
Объявленье,
Тотчас же вокруг началось
Оживленье.
Откликнулись многие.
С вышки своей
В рабочем костюме
Сошёл муравей.

Нарядная, в перьях, явилась
Кукушка.
Амфибия (это такая
Лягушка)
Пришла с головастиком
(Юркий малыш!),
Потом прилетела
Летучая мышь.

А там и светляк -
Уже час был не ранний -
Приполз на квартирное
Это собранье,
И даже принёс, чтоб не сбиться
В ночи,
Зелёную лампочку в четверть
Свечи.

Уселись в кружок. Посредине
Улитка.
И тут началась настоящая
Пытка!
Что, дескать, и комната
Только одна.
И как это так:
Почему без окна?

«И где же вода?» -
Удивилась лягушка.
«А детская где же?» -
Спросила кукушка.
«А где освещение? -
Вспыхнул светляк. -
Я ночью гуляю,
Мне нужен маяк».

Летучая мышь
Покачала головкой:
«Мне нужен чердак,
На земле мне неловко». -
«Нам нужен подвал, -
Возразил муравей, -
Подвал или погреб
С десятком дверей».

И каждый, вернувшись
В родное жилище,
Подумал: «Второго такого
Не сыщешь!»
И даже улитка -
Ей стало свежо -
Воскликнула:
«Как у меня хорошо!»

И только кукушка,
Бездомная птица,
Попрежнему в гнёзда чужие
Стучится.
Она и к тебе постучит
В твою дверь:
«Нужна, мол, квартира!»
Но ты ей не верь.

Март 1941

Москва в Норвегии

Облаков колорит
О зиме говорит.
Пахнет влагой и хвоей,
Как у нас под Москвою.
Мох лежит под сосной,
Как у нас под Москвой.
Всё как дома,
И очень знакомо.
Только воздух не тот,
Атмосфера не та,
И от этого люди другие,
Только люди не те, что у нас,
И на вас
Не похожи, мои дорогие.
Дорогие друзья, я писала не раз,
Что разлука - большая обуза.
Что разлука - змея.
И действительно, я
Не должна уезжать из Союза.
За границей легко только первые дни,
В магазине прилавок наряден.
(До чего хороши
Эти карандаши,
Эти перья и эти тетради!)
А какие здесь есть города! Например,
Старый Берген, который недаром
(Это скажет вам каждый порядочный гид)
Знаменит
Своим рыбным базаром.
Голубая макрель, золотая треска
На холодном рассвете багровом.
Я взглянула на рыбу -
И в сердце тоска
Вдруг впилась мне крючком рыболовным.
Я припомнила ясно: в корзине, в ведре ль,
Распластав плавников острия,
Та же белая в синих полосках макрель,
Только звали её «скумбрия».
И какая чудесная юность была
В те часы на песке под горой!
И какая огромная жизнь пролегла
Между этой и той скумбриёй!
И печаль об исчезнувшей прелести дней
Полоснула меня, как ножом.
И подумала я: «Ничего нет грустней
Одиночества за рубежом».
Только вижу: у рыбного ряда стоит,
Упершись рукавицей в бедро,
В сапогах и брезенте, назад козырёк,
Ну, точь-в-точь паренёк
Из метро.
Я невольно воскликнула: «Ах ты,
Из какой это вылез он шахты?»
Он ко мне по-норвежски (а я ни гугу),
По-иному он, вижу, не слишком.
Неужели же, думаю, я не смогу
Побеседовать с этим парнишкой?
И, доставши блокнот, так, чтоб он увидал,
На прилавке под рыбным навесом
Я рисую родимого моря овал
И пишу по-латински «Odessa».
И тогда паренёк на чужом берегу
Улыбается мне, как рыбак рыбаку.
Паренёк улыбается мне от души,
Он берёт у меня карандаш.
(До чего хороши
Эти карандаши,
Если держит их кто-нибудь наш!)
Он выводит знакомое слово «Moskwa».
И от этого слова - лучи.
(До чего хорошо, что иные слова
Даже в дальних краях горячи!)
Он приветствует в эту минуту Союз,
Он глядит хорошо и всерьёз.
И, содрав рукавицу и сбросив картуз,
Он трясёт мою руку до слёз.
Хорошо, что на грусть мы теряем права
И что, как бы он ни был далёк,
Человек с удивительным словом «Москва»
Не бывает нигде одинок.

1934

Читает Вера Инбер:

Вполголоса
К годовщине Октября

1

Даже для самого красного слова
Не пытаюсь притворяться я.
Наша память - это суровая
Неподкупная организация.
Ведёт учёт без пера и чернила
Всему, что случилось когда-либо.
Помнит она только то, что было,
А не то, что желали бы.
Например, я хотела бы помнить о том,
Как я в Октябре защищала ревком
С револьвером в простреленной кожанке.
А я, о диван опершись локотком,
Писала стихи на Остоженке.
Я писала лирически-нежным пером.
Я дышала спокойно и ровненько,
Л вокруг, отбиваясь от юнкеров,
Исходили боями Хамовники.
Я хотела бы помнить пороховой
Дым на улице Моховой,
Возле университета.
Чуя смертный полёт свинца,
Как боец и жена бойца,
Драться за власть Советов,
Невзирая на хлипкий рост,
Ходить в разведку на Крымский мост.
Но память твердит об одном лишь:
«Ты этого, друг мой, не помнишь».
История шла по стране напрямик,
Был полон значения каждый миг,
Такое не повторится.
А я узнала об этом из книг
Или со слов очевидцев.
А я утопала во дни Октября
В словесном шитье и кройке.
Ну что же! Ошибка не только моя,
Но моей социальной прослойки.
Если б можно было, то я
Перекроила бы наново
Многие дни своего бытия
Закономерно и планово.
Чтоб раз навсегда пробиться сквозь это
Напластование фактов.
Я бы дала объявленье в газету,
Если б позволил редактор:
«Меняю уютное, светлое, тёплое,
Гармоничное прошлое с ванной -
На тесный подвал с золотушными стёклами,
На соседство гармоники пьяной.
Меняю. Душевною болью плачу».
Но каждый, конечно, в ответ: «Не хочу».

2

Пафос мне не свойствен по природе.
Буря жестов. Взвихренные волосы.
У меня, по-моему, выходит
Лучше то, что говорю вполголоса.
И сейчас средь песенного цикла,
Вызванного пафосом торжеств,
К сожаленью, слаб, как я привыкла,
Голос мой. И не широк мой жест.
Но пускай не громко, неужели
Не скажу о том, что, может быть,
Есть и у поэта достиженья,
О которых стоит говорить?
Он (поэт), который с неохотой
Оторвался от былой главы,
Он, который в дни переворота
С революциями был на «вы»,
Он, который, вырванный с размаху
Из своих ненарушимых стeн,
Был подвержен страху смерти, страху
Жизни, страху перемен, -
Он теперь, хоть он уже не молод
И осталась жизни только треть,
Меньше ощущает жизни холод
И не так боится умереть.
И ему почти уже неведом
Страх перед последнею межой.
Это есть поэтова победа
Над своей старинною душой.
И, живя и ярче и полнее,
Тот, о ком сейчас я говорю,
Это лучшее, что он имеет,
Отдаёт сегодня Октябрю.

1932

О мальчике с веснушками

Бывают на свете
Несчастные дети.
Ребёнок - ведь он человек.
Веснушек у Боба
Ужасно как много,
И ясно, что это навек.

Ресницы и брови
Краснее моркови,
Глаза, как желток. А лицо -
Сплошная веснушка,
Как будто кукушка
Большое снесла яйцо.

Кто зло, кто без злобы
Смеётся над Бобом.
Соседская лошадь - и та,
Впрягаясь в тележку,
Скрывает усмешку
Особым движеньем хвоста.

И Боб, это зная,
Робеет, хотя и
Ни в чём остальных не глупей.
Он первый из школы
Усвоил глаголы
И нрав десятичных дробей.

Ведь как бы иначе
Решал он задачи
Для девочки с ближней скамьи
Для маленькой Дороти
С бантом на вороте,
Из строгой-престрогой семьи.

И Дороти, ради
Ответа в тетради,
Сулит ему дружбу по гроб.
Но после урока
Домой одиноко
Уходит веснушчатый Боб.

И думает: кто же
К нему расположен,
Понятно, из тех, кто не слеп.
Как выбиться в люди,
И как же он будет
Себе зарабатывать хлеб.

И, лёжа в постели,
Грустит, - неужели
Он так-таки в цирк не пойдёт,
Где звери и маги,
Которые шпаги
Глотают, как мы - бутерброд…

Но как-то на крыше
Прочёл он афиши,
Что фирме Дринкоутер и Грей
Нужны для рекламы
Мужчины и дамы
С веснушками, и поскорей.

Пришёл он последний.
Все стулья в передней -
Всё занято было сплошь, но
Напрасная проба, -
С веснушками Боба
Тягаться им было смешно.

Дринкоутер и Грей
Поглядел из дверей
На Боба и был восхищён.
Другие веснушки
Шепнули друг дружке,
Что, видно, приём прекращён.

Условия были:
Помесячно или
Полдоллара в день и еда
Из лучшей колбасной.
Спросили: «Согласны?»
И Боб им ответил, что да.

И профили Боба
По ниточке строго
В длину разделили, как флаг.
Один для контраста
Намазали пастой,
Другой же оставили так.

И стало понятно,
Что рыжие пятна
Теперь уже снега белей.
«Леченье приятно,
Образчик бесплатно
На складе Дринкоутер и Грей.

Поверьте успеху!»
И вот на потеху
Всем людям и всем лошадям,
Решимости полон,
Двухцветный пошёл он
По улицам и площадям.

Пускай посторонние
Люди и кони
Смеются. Ему нипочём.
Полдоллара - это
Такая монета,
Что в цирк он пройдёт богачом.

Но даже в столице -
Стотысячелицей -
Хотя и не часто, но ведь
Бывают же встречи
Такие, что лечь и -
Немедленно же умереть.

И Боб, как картофель
Отрезавший профиль
И на день продавший купцу,
С тактичной, хорошей
Соседскою лошадью
Встретился мордой к лицу.

И в сторону Бобью
Взглянув исподлобья,
Та лошадь заржала смеясь:
«Да это не Боб ли?»
И даже оглобли
Присели от хохота в грязь.

И Боб, уничтоженный,
Обмер до дрожи,
И профиль - не тот, а другой,
Стал розовым очень
От этой пощёчины,
Данною честной ногой.

И красный, толкая
Дома и трамваи,
Срывая с одежды плакат
С различными пломбами,
Пёстрою бомбой
Влетел он в аптекарский склад.

«Дринкоутер и Грей!
Пред лицом лошадей
Позорно порочить людей!
Мне денег не надо,
Нужна мне помада!
Прощайте, Дринкоутер и Грей.

Я вынесу стойко
Хоть голод, какой кол-
басою меня ни корми!»
И с гордой осанкой,
Без денег, но с банкой
Боб вышел и хлопнул дверьми.

Судьба - лотерея:
Дринкоутер и Грея
Скосили плохие дела,
А Бобу не цирк, а
Веснушечья стирка
Гораздо важнее была.

И с этого часа
Он староста класса,
Он ставит спектакли зимой.
И девочку Дороти,
Лучшую в городе,
Он провожает домой.

1927

Сыну, которого нет
(Колыбельная песня)

Ночь идёт на мягких лапах,
Дышит, как медведь.
Мальчик создан, чтобы плакать,
Мама - чтобы петь.

Отгоню я сны плохие,
Чтобы спать могли
Мальчики мои родные,
Пальчики мои.

За окошком ветер млечный,
Лунная руда,
За окном пятиконечна
Синяя звезда.

Сын окрепнет, осмелеет,
Скажет: «Ухожу».
Красный галстучек на шею
Сыну повяжу.

Шибче барабанной дроби
Побегут года;
Приминая пыль дороги,
Лягут холода.

И прилаженную долю
Вскинет, как мешок,
Сероглазый комсомолец,
На губе пушок.

А пока, ещё ни разу
Не ступив ногой,
Спи, мой мальчик сероглазый,
Зайчик дорогой…

Налепив цветные марки
Письмам на бока,
Сын мне снимки и подарки
Шлёт издалека.

Заглянул в родную гавань
И уплыл опять.
Мальчик создан, чтобы плавать,
Мама - чтобы ждать.

Вновь пройдёт годов немало…
Голова в снегу;
Сердце скажет: «Я устало,
Больше не могу».

Успокоится навеки,
И уже тогда
Весть помчится через реки,
Через города.

И, бледнея, как бумага,
Смутный, как печать,
Мальчик будет горько плакать,
Мама - будет спать.

А пока на самом деле
Всё наоборот:
Мальчик спит в своей постели.
Мама же - поёт.

И фланелевые брючки,
Первые свои,
Держат мальчикины ручки,
Пальчики мои.

1926

Сороконожки

У сороконожки
Народились крошки.
Что за восхищенье,
Радость без конца!
Дети эти - прямо
Вылитая мама:
То же выраженье
Милого лица.

И стоит пригожий
Дом сороконожий,
Сушатся пелёнки,
Жарится пирог,
И стоят в порядке
Тридцать три кроватки,
В каждой по ребёнку,
В каждой сорок ног.

Папа с ними в дружбе.
Целый день на службе,
А когда вернётся
В тёплый уголок, -
Все играют в прятки,
Куклы и лошадки,
Весело смеётся
Сам сороконог,

Всё растёт на свете -
Выросли и дети.
Носится орава
С самого утра.
Мать-сороконожка,
Погрустив немножко,
Говорит: «Пора вам
В школу, детвора».

Но ходить по школам
Невозможно голым,
Согласился с этим
Папа, - ну и что ж?
Мама же сказала:
«Сосчитай сначала,
Сколько нашим детям
Надобно калош».

Для такой работы
Папа вынул счёты.
«Тише, дети, тише!
Папа снял сюртук».
Если каждой ножке
Нужно по калошке,
То для всех детишек
Сколько ж это штук?

«Трижды сорок восемь,
Девять переносим,
Это будет двести,
Да один в уме…»
Захирела печка,
Догорела свечка
Папа с мамой вместе
Счёт ведут во тьме.

А когда же солнце
Глянуло в оконце,
Захотелось чаю,
Но сказала мать:
«Слишком много ножек
У сороконожек.
Я изнемогаю».
И пошла гулять.

Видит - в луже тихо
Дремлет аистиха,
Рядом - аистёнок
На одной ноге.
Мать сказала плача:
«Аистам удача -
Вот какой ребёнок
Нужен был бы мне!

Слишком много ножек
У сороконожек.
Ноги - это гадость,
Если много ног.
Аист - он хороший,
Он одной калошей
Мамочке на радость
Обойтись бы мог».

1926

Сеттер Джек

Собачье сердце устроено так:
Полюбило - значит, навек!
Был славный малый и не дурак
Ирландский сеттер Джек.

Как полагается, был он рыж,
По лапам оброс бахромой,
Коты и кошки окрестных крыш
Называли его чумой.

Клеёнчатый нос рылся в траве,
Вынюхивал влажный грунт;
Уши висели, как замшевые,
И каждое весило фунт.

Касательно всяких собачьих дел
Совесть была чиста.
Хозяина Джек любил и жалел,
Что нет у него хвоста.

В первый раз на аэродром
Он пришёл зимой, в снег.
Хозяин сказал: «Не теперь, потом
Полетишь и ты, Джек!»

Биплан взметнул снежную пыль,
У Джека - ноги врозь:
«Если это автомобиль,
То как же оно поднялось?»

Но тут у Джека замер дух:
Хозяин взмыл над людьми.
Джек сказал: «Одно из двух -
Останься или возьми!»

Но его хозяин всё выше лез,
Треща, как стрекоза.
Джек смотрел, и вода небес
Заливала ему глаза.

Люди, не заботясь о псе,
Возились у машин.
Джек думал: «Зачем все,
Если нужен один?»

Прошло бесконечно много лет
(По часам пятнадцать минут),
Сел в снег летучий предмет,
Хозяин был снова тут…

Пришли весною. Воздушный причал
Был бессолнечно-сер.
Хозяин надел шлем и сказал:
«Сядьте и вы, сэр!»

Джек вздохнул, почесал бок,
Сел, облизнулся, и в путь!
Взглянул вниз и больше не смог, -
Такая напала жуть.

«Земля бежит от меня так,
Будто я её съем.
Люди не крупнее собак,
А собак не видно совсем».

Хозяин смеётся. Джек смущён
И думает: «Я свинья:
Если это может он,
Значит, могу и я».

После чего спокойнее стал
И, повизгивая слегка,
Только судорожно зевал
И лаял на облака.

Солнце, скрытое до сих пор,
Согрело одно крыло.
Но почему задохнулся мотор?
Но что произошло?

Но почему земля опять
Стала так близка?
Но почему начала дрожать
Кожаная рука?

Ветер свистел, выл, сек
По полным слёз глазам.
Хозяин крикнул: «Прыгай, Джек,
Потому что… ты видишь сам!»

Но Джек, припав к нему головой
И сам дрожа весь,
Успел сказать: «Господин мой,
Я останусь здесь…»

На земле уже полумёртвый нос
Положил на труп Джек,
И люди сказали: «Был пёс,
А умер, как человек».

1925

Пять ночей и дней
(На смерть Ленина)

И прежде чем укрыть в могиле
Навеки от живых людей,
В Колонном зале положили
Его на пять ночей и дней…

И потекли людские толпы,
Неся знамёна впереди,
Чтобы взглянуть на профиль жёлтый
И красный орден на груди.

Текли. А стужа над землёю
Такая лютая была,
Как будто он унёс с собою
Частицу нашего тепла.

И пять ночей в Москве не спали
Из-за того, что он уснул.
И был торжественно-печален
Луны почётный караул.

1924

***

Уж своею Францию
Не зову в тоске;
Выхожу на станцию
В ситцевом платке.

Фонари янтарные
Режут синеву,
Поезда товарные
Тянутся в Москву.

Тяжкой вереницею,
Гружены горой:
Южною пшеницею,
Северной рудой.

А не то, синеющий
Раздвигая лес,
Ураганом веющий,
Пролетит экспресс.

Сгиньте, планы дерзкие,
На закате дня.
Поезда курьерские,
Вы не для меня.

Торные, окольные
Все пути кругом.
Ездила довольно я,
Похожу пешком.

Ярче изумруда
Месяца восход.
«Гражданка, откуда?» -
Спросит пешеход.

Путь мой не бесплоден,
Цель найду опять.
Только трудно родину,
Потеряв, сыскать.

1922, Москва

***

Такой туман упал вчера,
Так волноваться море стало,
Как будто осени пора
По-настоящему настала.

А нынче свет и тишина,
Листва медлительно желтеет,
И солнце нежно, как луна,
Над садом светит, но не греет.

Так иногда для, бедных, нас
В болезни, видимо опасной,
Вдруг наступает тихий час,
Неподражаемо прекрасный.

1920

***

Скупа в последней четверти луна.
Встаёт неласково, зарёй гонима,
Но ни с какой луною не сравнима
Осенней звёздной ночи глубина.

Не веет ветер. Не шумит листва.
Молчание стоит, подобно зною.
От Млечного Пути кружится голова,
Как бы от бездны под ногою.

Не слышима никем, проносится звезда,
Пересекая путь земного взгляда.
И страшен звук из тёмной глуби сада,
Вещающий падение плода.

1920

***

Уже заметна воздуха прохлада,
И убыль дня, и ночи рост.
Уже настало время винограда
И время падающих звёзд.

Глаза не сужены горячим светом,
Раскрыты широко, как при луне.
И кровь ровней, уже не так, как летом,
Переливается во мне.

И, важные, текут неторопливо
Слова и мысли. И душа строга,
Пустынна и просторна, точно нива,
Откуда вывезли стога.

1920

***

Желтее листья. Дни короче
(К шести часам уже темно),
И так свежи сырые ночи,
Что надо закрывать окно.

У школьников длинней уроки,
Дожди плывут косой стеной,
Лишь иногда на солнцепёке
Ещё уютно, как весной.

Готовят впрок хозяйки рьяно
Грибы и огурцы свои,
И яблоки свежо-румяны,
Как щёки милые твои.

1920

***

Неслышимы, неуловимы взором,
Во мне мои видения тихи.
Таинственны законы, по которым
Текут ручьи и пенятся стихи.

Живу, как все. Питаюсь тем же хлебом,
И кров мой не богат и не высок.
Так почему ж порою звёздным небом
Мне кажется белёный потолок?

Цветут цветы. Шумят протяжно реки,
И вечером, когда сажусь писать,
То начинает веять ветер некий
И эту перелистывать тетрадь.

18 августа 1919, Одесса

***

У первой мухи головокруженье
   От длительного сна:
Она лежала зиму без движенья, -
   Теперь весна.

Я говорю: - Сударыня, о небо,
   Как вы бледны!
Не дать ли вам варенья, или хлеба,
   Или воды?

- Благодарю, мне ничего не надо, -
   Она в ответ. -
Я не больна, я просто очень рада,
   Что вижу свет.

Как тяжко жить зимой на свете сиром,
   Как тяжко видеть сны,
Что мухи белые владеют миром,
   А мы побеждены.

Но вы смеётесь надо мной? Не надо. -
   А я в ответ:
- Я не смеюсь, я просто очень рада,
   Что вижу свет.

1919

***

Забыла всё: глаза, походку, голос,
Улыбку перед сном;
Но всё ещё полна любовью, точно колос
	Зерном.

Но всё ещё клонюсь. Идущий мимо,
Пройди, уйди, не возвращайся вновь:
Ещё сильна во мне, ещё неодолима
	Любовь.

1919, Одесса

***

Хорош воскресный день в порту весной;
Возня лебёдок не терзает слуха,
На тёплом камне греется, как муха,
Рабочий, оглушённый тишиной.

Я радуюсь тому, что я одна,
Что я не влюблена и не любима,
Что не боюсь я солнцем быть палима
И стать смуглей кофейного зерна.

Что я могу присесть легко на тюк,
Вдыхать неуловимый запах чая,
Ни на один вопрос не отвечая,
Ничьих не пожимая нежно рук.

Что перед сном смогу я тихо петь,
Что сны не участят моё дыханье,
И поутру простые одеянья
Никто не помешает мне надеть.

1918

***

Не то, что я жена и мать,
Поит души сухие нивы:
Мне нужно много тосковать,
Чтоб быть спокойной и счастливой.

Мне нужно, вставши поутру,
Такой изведать страх сердечный,
Как будто я сейчас умру
И не узнаю жизни вечной.

Но через миг опять жива,
В размере до сих пор не петом,
Смогу я бренные слова
Осеребрить нездешним светом.

Июнь 1917, Одесса

***

Мне не нужны румяна и котурны
В твоём присутствии, судья мой нежный.
Ты никогда не скажешь: «Это дурно», -
Но не кольнёшь и похвалой небрежной.

Молчишь, когда я медленно и внятно
Тебе читаю то, что написала.
Роняет солнце золотые пятна
На щёк твоих холодные овалы.

Уняв самолюбивые боренья,
Я вижу, как мой стих кичлив и зыбок.
Но и несовершеные творенья
Светлеют от твоих скупых улыбок.

1916

***

Поздно ночью у подушки,
Когда все утомлены,
Вырастают маленькие ушки,
Чтобы слушать сны.

Сны бывают разные. Их много:
Снятся чудеса,
Снятся приключения, дорога,
Реки и леса.

Снятся лыжи, снеговые горки,
Солнечный газон,
Школьная тетрадь, где все пятёрки, -
О, волшебный сон!

Сны текут то явственней, то глуше,
Как ручей, точь-в-точь.
И подушка, навостривши уши,
Слушает всю ночь.

Днём зато, уставши до упаду,
В жажде тишины,
Спит она - будить её не надо, -
Спит и видит сны.

1915

Петроний

Неясный свет, и запах цикламены,
   И тишина.
Рука, белее самой белой пены,
   Обнажена.
На длинных пальцах ногти розоваты
   И нет перстней.
Движенья кисти плавны и крылаты,
   И свет на ней.
В руке дощечка, залитая воском,
   В цветах - окно.
На мраморном столе, в сосуде плоском,
   Блестит вино.
Зачем здесь я, в ночи и неодета,
   И кто со мной?
Библиотека древнего поэта
   Полна луной.
Я подхожу, дрожа, к столу со львами
   И говорю:
«Привет тебе!.. Я не знакома с вами», -
   И вся горю.
Склонившись в непривычном мне поклоне,
   Я слышу смех.
Из непонятных слов одно - «Петроний» -
   Яснее всех.
Далёкий век, другая жизнь и вера…
   Я говорю:
«Я помешала. Ты читал Гомера
   И ждал зарю…»
В саду вода лепечет монотонно,
   Шуршит лоза.
Эстет и скептик смотрит удивлённо
   В мои глаза.

1913

Моя девочка

Жанне

День окончен. Делать нечего.
Вечер снежно-голубой.
Хорошо уютным вечером
Нам беседовать с тобой.

Чиж долбит сердито жёрдочку,
Точно клетка коротка;
Кошка высунула мордочку
Из-под тёплого платка.

- Завтра, значит, будет праздница?
- Праздник, Жанна, говорят.
- Всё равно, какая разница,
Лишь бы дали шоколад.

- Будет всё, мой мальчик маленький,
Будет даже детский бал.
Знаешь: повар в старом валенке
Утром мышку увидал.

- Мама, ты всегда проказница:
Я не мальчик. Я же дочь.
- Всё равно, какая разница,
Спи, мой мальчик, скоро ночь.

1913