Домой Вниз Поиск по сайту

Черубина де Габриак

ЧЕРУБИНА ДЕ ГАБРИАК - Васильева (Дмитриева) Елизавета Ивановна [31 марта (12 апреля) 1887, Петербург - 5 декабря 1928, Ташкент], русская поэтесса.

Черубина де Габриак - Елизавета Ивановна Васильева (урождённая Дмитриева). Cherubina de Gabriak

Литературная мистификация Васильевой, создавшей блистательный образ таинственной Черубины де Габриак (под этим именем печатала в «Аполлоне», 1909-10, свои стихи мистического и исповедально-лирического содержания), сделала её одной из заметных фигур русского «серебряного века». Во время революции и Гражданской войны оказалась в Екатеринодаре, где вместе с С. Я. Маршаком создала детский театр. В 1922 возвратилась в Петроград, работала в ТЮЗе, библиотеке Академии наук. В 1927 выслана в Ташкент, где создала цикл стихотворений «Домик под грушевым деревом» от имени вымышленного китайского поэта Ли Сян Цзы, сосланного императором на чужбину.

Подробнее

Фотогалерея (10)

СТИХИ (29):

Вверх Вниз

***

Весь лёд души обстал вокруг,
Как отражённая ограда,
И там совпал Полярный круг
С кругами Ада.

Там брата ненавидит брат…
В немом молчаньи стынут души,
А тех, кто обращён назад,
Змеёй воспоминанье душит.

И громоздятся глыбы льда…
Но кротко над вратами Ада
Неугасимою лампадой
Горит Полярная звезда.

?


***

Ты в зеркало смотри,
Смотри, не отрываясь,
Там не твои черты,
Там в зеркале живая,
Другая ты.

…Молчи, не говори…
Смотри, смотри, частицы зла и страха,
Сверкающая ложь
Твой образ создали из праха,
И ты живёшь.

И ты живёшь, не шевелись и слушай:
Там в зеркале, на дне, -
Подводный сад, жемчужные цветы…
О, не гляди назад,
Здесь дни твои пусты,
Здесь всё твоё разрушат,
Ты в зеркале живи,
Здесь только ложь, здесь только
Призрак плоти,
На миг зажжёт алмазы в водомёте
Случайный луч…
Любовь. - Здесь нет любви.
Не мучь себя, не мучь,
Смотри, не отрываясь,
Ты в зеркале - живая,
Не здесь…

?


***

То было раньше, было прежде…
О, не зови души моей.
Она в разорванной одежде
Стоит у запертых дверей.

Я знаю, знаю, - двери рая,
Они откроются живым…
Душа горела, не сгорая,
И вот теперь полна до края
Осенним холодом своим.

Мой милый друг! В тебе иное,
Твоей души открылся взор;
Она - как озеро лесное,
В ней небо, бледное от зноя,
И звёзд дробящийся узор.

Она - как первый сад Господний,
Благоухающий дождём…
Твоя душа моей свободней,
Уже теперь, уже сегодня
Она вернётся в прежний дом.

А там она, внимая тайнам,
Касаясь ризы Божества,
В своём молчаньи неслучайном
И в трепете необычайном
Услышит Божии слова.

Я буду ждать, я верить буду,
Что там, где места смертным нет,
Другие приобщатся чуду,
Увидя негасимый свет.

?


***

О, если бы аккорды урагана,
Как старого органа,
Звучали бы не так безумно-дико;
О, если бы закрылась в сердце рана
От ужаса обмана, -
   Моя душа бы не рвалась от крика.

Уйти в страну к шатрам чужого стана,
Где не было тумана,
Где от луны ни тени нет, ни блика;
В страну, где всё - создание титана,
Как он - светло и пьяно,
   Как он один - громадно и безлико.

У нас в стране тревожные отливы
Кладёт в саду последний свет вечерний,
Как золото на черни,
И купы лип печально-боязливы…
Здесь все венки сплетают лишь из терний,
Здесь дни, как сон, тяжёлый сон, тоскливы,
Но будем мы счастливы, -
   Чем больше мук, тем я люблю безмерней.

?


Успение

Спи! Вода в Неве
Так же вседержавна,
Широка и плавна,
Как заря в Москве.

Так же Ангел Белый
Поднимает крест.
Гений страстных мест,
Благостный и смелый.

Так же дом твой тих
На углу канала,
Где душа алкала
Уловить твой стих.

Только неприветно
Встретил Водный Спас
Сиротливых нас,
Звавших безответно.

О, кто знал тогда,
Что лихое горе
Возвестит нам вскоре
Чёрная Звезда.

1928 (?)


***

Прислушайся к ночному сновиденью,
не пропусти упавшую звезду…
по улицам моим Невидимою Тенью
я за тобой пройду…

Ты посмотри (я так томлюсь в пустыне
вдали от милых мест…):
вода в Неве ещё осталась синей?
У Ангела из рук ещё не отнят крест?

12 июля 1928


***

Парус разорван, поломаны вёсла.
Буря и море вокруг.
Вот какой жребий судьбою нам послан,
Бедный мой друг.

Нам не дана безмятежная старость,
Розовый солнца заход.
Сломаны вёсла, сорванный парус,
Огненный водоворот.

Это - судьбою нам посланный жребий.
Слышишь, какая гроза?
Видишь волны набегающий гребень?
Шире раскроем глаза.

Пламя ль сожжёт нас? Волна ли накроет?
Бездна воды и огня.
Только не бойся! Не бойся: нас трое.
Видишь, Кто стал у руля?

1920-е годы


***

Всё летают чёрные птицы
И днём, и поутру,
А по ночам мне снится,
Что я скоро умру.

Даже прислали недавно -
Сны под пятницу - верные сны, -
Гонца из блаженной страны -
Темноглазого лёгкого фавна.

Он подошёл к постели
И улыбнулся: «Ну, что ж,
У нас зацвели асфодели,
А ты всё ещё здесь живёшь?

Когда ж соберёшься в гости
Надолго к нам?..»
И флейту свою из кости
К моим приложил губам.

Губы мои побледнели
С этого самого дня.
Только бы там асфодели
Не отцвели без меня!

25 сентября 1926, Петербург


***

   Фальшиво на дворе моём
поёт усталая шарманка,
гадает нищая цыганка…
   Зачем, о чём?

   О том, что счастье - ясный сокол
не постучится в нашу дверь,
о том, что нам не ведать срока
   глухих потерь…

   Из-под лохмотьев шали пёстрой
очей не гаснущий костёр.
Ведь мы с тобой, пожалуй, сёстры…
   И я колдунья с давних пор.

   Чужим, немилым я колдую
Всю ночь с заката до утра, -
кто корку мне подаст сухую,
   кто даст кружочек серебра.

   Но разве можно коркой хлеба
насытить жадные уста,
не голод душит - давит небо,
   там - пустота.

22 сентября 1926


***

Я ветви яблонь поняла,
Их жест дающий и смиренный,
Почти к земле прикосновенный
Изгиб крыла.

Как будто солнечная сила
На миг свой огненный полёт
В земных корнях остановила,
Застыв, как плод.

Сорви его, и он расскажет,
Упав на смуглую ладонь,
Какой в нём солнечный огонь,
Какая в нём земная тяжесть.

Июль 1926, Мальцево


***

Ты не вытянешь полным ведра,
Будешь ждать, но вода не нальётся,
А когда-то белей серебра
Ты поила водой из колодца.

Чтобы днём не соскучилась ты,
Для твоей, для девичьей забавы,
Расцветали у края цветы,
Вырастали душистые травы.

Ровно в полночь напиться воды
Прилетал к тебе Витязь крылатый,
Были очи - две крупных звезды,
В жемчугах драгоценные латы.

Всех прекрасней был обликом он,
Красоты той никто не опишет,
И поверженный наземь Дракон
Был шелками на ладанке вышит…

Ах, без дождика жить ли цветам?
Пылью-ветром все травы примяты.
И к тебе, как тогда, по ночам
Не летает уж Витязь крылатый,

Чтоб крылом возмутить огневым
Пересохшую воду колодца…
Что ты сделала с сердцем твоим,
Почему оно больше не бьётся?

9 ноября 1925


***

Где Херувим, своё мне давший имя,
Мой знак прошедших дней?
Каких фиалковых полей
Касаешься крылами ты своими?

И в чьих глазах
Опять зажёг ты пламя,
И в чьих руках
Дрожит тобой развёрнутое знамя?

И голосом твоим
Чьи говорят уста, спалённые отравой?
Кого теперь, кого ведёшь за славой?
Скажи мне, Херувим.

И чья душа идёт путём знакомым
Мучительной игры?
Ведь это ты зажёг у стен Содома
Последние костры!

8 ноября 1925


***

Да, целовала и знала
губ твоих сладких след,
губы губам отдавала,
греха тут нет.

От поцелуев губы
только алей и нежней.
Зачем же были так грубы
слова обо мне.

Погас уж четыре года
огонь твоих серых глаз.
Слаще вина и мёда
был нашей встречи час.

Помнишь, сквозь снег над порталом
готической розы цветок.
Как я тебя обижала,
как ты поверить мог.

5 ноября 1925


***

   Чудотворным молилась иконам,
призывала на помощь любовь,
а на сердце малиновым звоном
   запевала цыганская кровь…

   Эх, надеть бы мне чётки, как бусы,
вместо чёрного пёстрый платок,
да вот ты такой нежный и русый,
   а глаза - василёк…

   Ты своею душой голубиной
навсегда затворился в скиту -
я же выросла дикой рябиной,
   вся по осени в алом цвету…

   Да уж, видно, судьба с тобой рядом
свечи теплить, акафисты петь,
класть поклоны с опущенным взглядом
   да цыганскою кровью гореть…

1924, Санкт-Петербург


***

Как горько понимать, что стали мы чужими,
не перейдя мучительной черты.
Зачем перед концом ты спрашиваешь имя
   того, кем не был ты?

Он был совсем другой и звал меня иначе, -
так ласково меня никто уж не зовёт.
Вот видишь, у тебя кривится рот,
   когда о нём я плачу.

Ты знаешь всё давно, мой несчастливый друг.
Лишь повторенья мук ты ждёшь в моём ответе.
А имя милого - оно умерший звук:
   его уж нет на свете.

11 сентября 1921


Памяти Анатолия Гранта

Памяти 25 августа 1921
   Как-то странно во мне преломилась
пустота неоплаканных дней.
Пусть Господня последняя милость
   над могилой пребудет твоей!

   Всё, что было холодного, злого,
это не было ликом твоим.
Я держу тебе данное слово
   и тебя вспоминаю иным.

   Помню вечер в холодном Париже,
Новый Мост, утонувший во мгле…
Двое русских, мы сделались ближе,
   вспоминая о Царском Селе.

   В Петербург мы вернулись - на север.
Снова встреча. Торжественный зал.
Черепаховый бабушкин веер
   ты, читая стихи мне, сломал.

   После в «Башне» привычные встречи,
разговоры всегда о стихах,
неуступчивость вкрадчивой речи
   и змеиная цепкость в словах.

   Строгих метров мы чтили законы
и смеялись над вольным стихом,
Мы прилежно писали канцоны
   и сонеты писали вдвоём.

   Я ведь помню, как в первом сонете
ты нашёл разрешающий ключ…
Расходились мы лишь на рассвете,
   солнце вяло вставало меж туч.

   Как любили мы город наш серый,
как гордились мы русским стихом…
Так не будем обычною мерой
   измерять необычный излом.

   Мне пустынная помнится дамба,
сколько раз, проезжая по ней,
восхищались мы гибкостью ямба
   или тем, как напевен хорей.

   Накануне мучительной драмы…
Трудно вспомнить… Был вечер… И вскачь
над канавкой из Пиковой Дамы
   пролетел петербургский лихач.

   Было сказано слово неверно…
Помню ясно сияние звёзд…
Под копытами гулко и мерно
   простучал Николаевский мост.

   Разошлись… Не пришлось мне у гроба
помолиться о вечном пути,
но я верю - ни гордость, ни злоба
   не мешали тебе отойти.

   В землю тёмную брошены зёрна,
в белых розах они расцветут…
Наклонившись над пропастью чёрной,
   ты отвёл человеческий суд.

   И откроются очи для света!
В небесах он совсем голубой.
И звезда твоя - имя поэта
   неотступно и верно с тобой.

?


Анатолий Грант - один из псевдонимов Н.С.Гумилёва.

***

Где б нашей встречи ни было начало,
Её конец не здесь!
Ты от души моей берёшь так мало,
Горишь ещё не весь!

И я с тобой всё тише, всё безмолвней.
Ужель идём к истокам той же тьмы?
О, если мы не будем ярче молний,
То что с тобою мы?

А если мы два пламени, две чаши,
С какой тоской глядит на нас Творец…
Где б ни было начало встречи нашей,
Не здесь - её конец!

1921


***

   Братья-камни! Сёстры-травы!
Как найти для вас слова?
Человеческой отравы
   я вкусила - и мертва.

   Принесла я вам, покорным,
бремя тёмного греха,
я склонюсь пред камнем чёрным,
   перед веточкою мха.

   Вы и всё, что в мире живо,
Что мертво для наших глаз, -
вы создали терпеливо
   мир возможностей для нас.

   И в своём молчанье - правы!
Святость жертвы вам дана.
Братья-камни! Сёстры-травы!
   Мать-земля у нас одна.

1917, Санкт-Петербург


Четверг

Давно, как маска восковая,
Мне на лицо легла печаль…
Среди живых я не живая,
И, мёртвой, мира мне не жаль.

И мне не снять железной цепи,
В которой звенья изо лжи,
Навек одна я в тёмном склепе,
И свечи гаснут…
                  О, скажи,

Скажи, что мне солгал Учитель,
Что на костре меня сожгли…
Пусть я пойму, придя в обитель,
Что воскресить меня могли

Не кубок пламенной Изольды,
Не кладбищ тонкая трава,
А жизни лёгкие герольды -
Твои певучие слова.

[1909-1910]


Кубок Изольды - кубок с любовным напитком, который Изольда, героиня средневекового предания о Тристане и Изольде, случайно дала Тристану, предварительно выпив из него сама. Предназначен же был напиток для Изольды и её будущего супруга короля Марка. Случайность в эпизоде с любовным зельем стала причиной прекрасной и трагической любви Тристана и Изольды (см. Бедье Ж. Тристан и Изольда. Гл. 4).

Герольд - вестник, глашатай.

Двойник

Есть на дне геральдических снов
Перерывы сверкающей ткани;
В глубине анфилад и дворцов,
На последней таинственной грани,
Повторяется сон между снов.

В нём всё смутно, но с жизнию схоже…
Вижу девушки бледной лицо, -
Как моё, но иное, - и то же,
И моё на мизинце кольцо.
Это - я, и всё так не похоже.

Никогда среди грязных дворов,
Среди улиц глухого квартала,
Переулков и пыльных садов -
Никогда я ещё не бывала
В низких комнатах старых домов.

Но Она от томительных будней,
От слепых паутин вечеров -
Хочет только заснуть непробудней,
Чтоб уйти от неверных оков,
Горьких грёз и томительных будней.

Я так знаю черты её рук,
И, во время моих новолуний,
Обнимающий сердце испуг,
И походку крылатых вещуний,
И речей её вкрадчивый звук.

И моё на устах её имя,
Обо мне её скорбь и мечты,
И с печальной каймою листы,
Что она называет своими,
Затаили мои же мечты.

И мой дух её мукой волнуем…
Если б встретить её наяву
И сказать ей: «Мы обе тоскуем,
Как и ты, я вне жизни живу», -
И обжечь ей глаза поцелуем.

[1909-1910]


Цветы

Цветы живут в людских сердцах;
Читаю тайно в их страницах
О ненамеченных границах,
О нерасцветших лепестках.

Я знаю души, как лаванда,
Я знаю девушек-мимоз,
Я знаю, как из чайных роз
В душе сплетается гирлянда.

В ветвях лаврового куста
Я вижу прорезь чёрных крылий,
Я знаю чаши чистых лилий
И их греховные уста.

Люблю в наивных медуницах
Немую скорбь умерших фей
И лик бесстыдных орхидей
Я ненавижу в светских лицах.

Акаций белые слова
Даны ушедшим и забытым,
А у меня, по старым плитам,
В душе растёт разрыв-трава.

[1909-1910]


Как сообщает Волошин в «Истории Черубины», поводом для написания этого стихотворения была присылка Маковским Черубине огромного букета белых роз и орхидей: «Мы с Лилей решили это пресечь, так как такие траты серьёзно угрожали гонорарам сотрудников «Аполлона», на которые мы очень рассчитывали».

***

С моею царственной мечтой
Одна брожу по всей вселенной,
С моим презреньем к жизни тленной,
С моею горькой красотой.

Царицей призрачного трона
Меня поставила судьба…
Венчает гордый выгиб лба
Червонных кос моих корона.

Но спят в угаснувших веках
Все те, кто были бы любимы,
Как я, печалию томимы,
Как я, одни в своих мечтах.

И я умру в степях чужбины,
Не разомкну заклятый круг.
К чему так нежны кисти рук,
Так тонко имя Черубины?

[1909-1910]


***

Я - в истомляющей ссылке,
в этих проклятых стенах.
Синие, нежные жилки
бьются на бледных руках.

Перебираю я чётки,
сердце - как горький миндаль.
За переплётом решётки
дымчатый плачет хрусталь.

Даже Ронсара сонеты
не разомкнули мне грусть.
Всё, что сказали поэты,
знаю давно наизусть.

Тьмы не отгонишь печальной
знаком Святого Креста,
а у принцессы опальной
отняли даже шута.

1909


Ронсар Пьер де (1524-1585) - итальянский поэт.

Исповедь

В быстро сдёрнутых перчатках
Сохранился оттиск рук,
Чёрный креп в негибких складках
Очертил на плитах круг.

В тихой мгле исповедален
Робкий шёпот, чья-то речь.
Строгий профиль мой печален
От лучей дрожащих свеч.

Я смотрю игру мерцаний
По чекану тёмных бронз
И не слышу увещаний,
Что мне шепчет старый ксёндз.

Поправляя гребень в косах,
Я слежу мои мечты, -
Все грехи в его вопросах
Так наивны и просты.

Ад теряет обаянье,
Жизнь становится тиха, -
Но как сладостно сознанье
Первородного греха…

1909


Ксёндз - польский католический священник.

***

Она ступает без усилья,
Она неслышна, как гроза,
У ней серебряные крылья
И тёмно-серые глаза.

Её любовь неотвратима,
В её касаньях - свежесть сна,
И, проходя с другими мимо,
Меня отметила она.

Не преступлю и не забуду!
Я буду неотступно ждать,
Чтоб смерти радостному чуду
Цветы сладчайшие отдать.

1909, Петербург


Конец

С. Маковскому
   Милый рыцарь! Дамы Чёрной
Вы несли цветы учтиво,
власти призрака покорный,
   Вы склонились молчаливо.

   Храбрый рыцарь! Вы дерзнули
приподнять вуаль мой шпагой…
Гордый мой венец согнули
   перед дерзкою отвагой.

   Бедный рыцарь! Нет отгадки,
ухожу незримой в дали…
Удержали Вы в перчатке
   только край моей вуали.

1909, Петербург


***

Лишь раз один, как папоротник, я
цвету огнём весенней, пьяной ночью…
Приди за мной к лесному средоточью,
в заклятый круг, приди, сорви меня.

Люби меня. Я всем тебе близка.
О, уступи моей любовной порче.
Я, как миндаль, смертельна и горька,
нежней чем смерть, обманчивей и горче.

[1909]


***

Моё сердце - словно чаша
Горького вина,
Оттого, что встреча наша
Не полна.

Я на всех путях сбирала
Для тебя цветы,
Но цветы мои так мало
Видишь ты.

И венок, венок мой бедный
Ты уж сам порви!
Посмотри, какой он бледный
Без любви.

Надломилось, полно кровью
Сердце, как стекло.
Всё оно одной любовью
Истекло.

1907, Париж


***

«Когда выпадет снег», -
                        ты сказал и коснулся тревожно
моих губ, заглушив поцелуем слова.
Значит, счастье - не сон.
                          Оно здесь. Оно будет возможно,
	Когда выпадет снег.

Когда выпадет снег.
                    А пока пусть во взоре томящем
Затаится, замолкнет ненужный порыв.
Мой любимый!
             Всё будет жемчужно-блестящим,
	Когда выпадет снег.

Когда выпадет снег,
                    и как будто опустятся ниже
Голубые края голубых облаков, -
И я стану тебе, может быть,
                            и дороже, и ближе,
	Когда выпадет снег.

1907, Париж


Вверх Вниз

Биография

В один из дней августа 1909 г. известный петербургский искусствовед и издатель Сергей Константинович Маковский, занятый в то время организацией нового журнала «Аполлон», получил письмо - мелко исписанный листок в траурной рамке, подписанный одной буквой «Ч».

Неизвестная поэтесса предлагала «Аполлону» стихи, которые заинтересовали Маковского изысканной фацией и автобиографическими полупризнаниями. «Поэтесса, - вспоминал много лет спустя Маковский, - как бы невольно проговаривалась о себе, о своей пленительной внешности и о своей участи, загадочной и печальной». Почерк был изящен, бумага пропитана пряными духами, листки стихов переложены засушенными растениями. Вскоре таинственная незнакомка сама позвонила Маковскому - и тот услышал «обворожительный» голос. Были присланы и ещё несколько стихотворений. Вся редакция «Аполлона», а там были такие известные поэты, как Иннокентий Анненский, Вячеслав Иванов, Николай Гумилёв, Михаил Кузмин, - безоговорочно решила печатать стихи неизвестной. Постепенно её облик, её судьба из телефонных бесед и стихов прояснялись. Стало известно, что у неё рыжеватые, бронзовые кудри, бледное лицо с ярко очерченными губами. Она родом испанка, ревностная католичка, ей восемнадцать лет, строгое воспитание получила в монастыре и находится под надзором отца-деспота и монаха-иезуита, её исповедника. Чарующей музыкой звучало её имя - Черубина де Габриак. В изысканных строках стихов сквозила тоска одиночества, желание пойти навстречу зову сердца, найти душу, которой можно было бы довериться.

Царицей призрачного трона
Меня поставила судьба…
Венчает гордый выгиб лба
Червонных кос моих корона.

Но спят в угаснувших веках
Все те, что были бы любимы,
Как я, печалию томимы,
Как я, одни в своих мечтах.

И я умру в степях чужбины,
Не разомкну заклятый круг.
К чему так нежны кисти рук,
Так тонко имя Черубины?
(«С моею царственной мечтой…», 1909)

Надо ли удивляться тому, что Маковский влюбился в прекрасную незнакомку? Он мечтал увидеть её, умолял о свидании, а когда она сообщила, что уезжает в Париж, Маковский так горевал в её отсутствие, что И. Анненский предложил взять на себя заботу о журнале на то время, в которое Маковский смог бы поехать в Париж за Черубиной и там отыскать её.

1909-1910 гг. воистину стали эпохой Черубины - все «аполлоновцы» были влюблены в неё, никто не сомневался в её красоте и таланте. Вячеслав Иванов восторгался её искушённостью в «мистическом эросе», художник Константин Сомов мечтал написать её портрет - для этого готов был ехать к ней с завязанными глазами и никому не открыть, где живёт прекрасная Черубина.

Однако раздавались и голоса скептиков: если она так хороша, то почему столь усердно прячет себя? А проницательный Иннокентий Анненский сказал как-то Маковскому: «Нет, воля ваша, что-то в ней не то. Не чистое это дело». Особенно «доставалось» Черубине от некоей поэтессы Елизаветы Ивановны Дмитриевой, - у которой бывали «аполлоновцы» - и до Маковского доходили её меткие, язвительные эпиграммы и пародии на Черубину.

Наконец, загадка разрешилась. Поэт М. Кузмин, проникший в тайну, сообщил Маковскому номер телефона «незнакомки», которая оказалась не кем иной, как… Елизаветой Ивановной Дмитриевой. Маковский вначале не поверил Кузмину, но позвонил - и ему ответил тот единственный для него «волшебный» голос. Стоном вырвалось у неё: «Вы? Кто вам сказал?» И тогда Маковский прозаически пригласил «на чашку чая» поэтессу Дмитриеву. Он ещё надеялся на то, что в её облике есть черты пленительной испанки. Но в комнату вошла невысокая полная темноволосая и прихрамывающая женщина, показавшаяся ему некрасивой. Сказка Черубины кончилась. Запомнилась Маковскому во время этой встречи её взволнованная, сбивчивая речь: «Сегодня, с минуты, когда я услышала от вас, что всё открылось, с этой минуты я навсегда потеряла себя: умерла та единственная, выдуманная мною «я», которая позволяла мне в течение нескольких месяцев чувствовать себя женщиной, жить полной жизнью творчества, любви, счастья. Похоронив Черубину, я похоронила себя…»

Один из «аполлоновцев» - Максимилиан Волошин - не только с самого начала знал, кто скрывается под именем Черубины, но по праву мог считаться её создателем. Летом 1909 в Коктебеле в доме Волошина жила скромная девушка, студентка университета, изучавшая старофранцузскую и староиспанскую литературу, Елизавета (или, как её называли друзья, Лиля) Дмитриева. Волошин обсуждал с ней будущее журнала, полагая, что стихи Дмитриевой в духе французских поэтов могли бы подойти «Аполлону». Однако аристократичного и элегантного Маковского стихи скромной, неизвестной девушки удовлетворить не смогли. И тогда родилась Черубина. Был придуман и псевдоним: Габриаками в окружении Волошина называли выточенные волнами из корня виноградной лозы фигуры морского чёрта: сначала одна из таких фигурок стояла на полке в кабинете Волошина, а затем была подарена Дмитриевой. Имя Черубины было позаимствовано у Брет - так звали героиню одного из его рассказов.

В «Автобиографии» Елизавета Ивановна рассказала о себе: «Родилась в Петербурге 31 марта 1887 года. Небогатая дворянская семья. Много традиций, мечтаний о прошлом и беспомощности в настоящем. Мать по отцу украинка, - и тип и лицо - всё от неё - внешнее. Отец по матери - швед. Очень замкнутый мечтатель, неудачник, учитель средней школы, рано умерший… Я - младшая, очень, очень болезненная, с 7 до 16 лет почти всё время лежала - туберкулёз и костей и лёгких; всё это до сих пор, до сих пор хромаю…» Называя наиболее близких ей авторов, она замечает: «…прошла через Бальмонта и также через Уайльда и Гюисманса»; любимыми героями её с детства были - Дон Кихот и Дульцинея Тобосская, Прекрасная Дама «Рыцаря Печального образа». Из современных любимых поэтов она называет А. Блока, А. Белого и особенно выделяет М. Волошина. В этой «Автобиографии», написанной за год до смерти, она отметила свою близость к православию, и особено - к П. Флоренскому.

Существует мнение, что в сочинении стихов Черубины участвовал Волошин. Поэт, однако, отрицал это, утверждая: «В стихах Черубины я играл роль режиссёра и цензора, подсказывая темы, выражения, давал задания, но писала только Лиля». Вместе они придумали и герб Черубины:

Червлёный щит в моём гербе,
И знака нет на светлом поле.
Но вверен он моей судьбе,
Последней - в роде дерзких - волей…

Есть необманный путь к тому,
Кто спит в стенах Иерусалима,
Кто верен роду моему,
Кем я звана, кем я любима;

И путь безумья всех надежд,
Неотвратимый путь гордыни:
В нём - пламя огненных одежд
И скорбь отвергнутой пустыни…

Но что дано мне в щит вписать?
Датуры тьмы иль розы храма?
Тубала медную печать
Или акацию Хирама?
(«Наш герб»)

Позже Маковский, вспоминая историю Черубины, удивлялся, как он не разгадал в последней строфе руку Волошина - «никакой девушке-католичке не пришла бы в голову «акация Хирама». Автором этих строк мог быть лишь масон, «вольный каменщик», к числу которых Волошин, по его словам, себя причислял».

О роли Волошина в рождении Черубины лучше всего сказала Марина Цветаева в воспоминаниях «Живое о живом»: «Жила-была молодая девушка, скромная школьная учительница Елизавета Ивановна Димитриева, с маленьким физическим дефектом - поскольку помню - хромала… В этой молодой школьной девушке… жил нескромный, нешкольный, жестокий дар… Максимилиан Волошин этому дару дал землю, то есть поприще, этой безымянной - имя, этой обездоленной - судьбу. Как он это сделал? Прежде всего он понял, что школьная учительница такая-то и её стихи - кони, плащи, шпаги - не совпадают и не совпадут никогда… Как же быть? Во-первых и в главных: дать ей самой перед собой быть, и быть целиком. Освободить её от этого среднего тела - физического и бытового, - дать другое тело: её. Дать ей быть ею! Той самой, что в стихах, душе дать другую плоть, дать ей тело этой души. Какое же у этой души должно быть тело? Кто, какая женщина должна, по существу, писать эти стихи, по существу, эти стихи писала? Нерусская, явно. Красавица, явно. Католичка, явно. Богатая, о, несметно богатая, явно…, то есть внешне счастливая, явно, чтобы в полной бескорыстности и чистоте быть несчастной по-своему».

«Эпоха Черубины де Габриак», быстро окончившаяся, ознаменована наделавшим в своё время много шума эпизодом - дуэлью Волошина и Гумилёва. 19 ноября 1909 г. в мастерской художника А. Я. Головина, при большом скоплении людей, Волошин дал пощёчину Гумилёву, после чего дуэль между ними была неизбежна. 22 ноября на Чёрной речке - месте дуэли Пушкина - противники стрелялись, но никто из них не пострадал.

Имя Дмитриевой - Черубины упоминается всеми, кто писал об этой дуэли и касался сложного клубка отношений, завязанных летом 1909 в Коктебеле между Волошиным и Гумилёвым (см. воспоминания самого Волошина, С. К. Маковского, секунданта Волошина А. Н. Толстого, приятеля Гумилёва, переводчика и «аполлоновца» Иоганнеса фон Гюнтера, последние изданы за рубежом). В «Исповеди», написанной по просьбе исследователя, библиографа Е. Я. Архиппова, в стихах «Памяти Анатолия Гранта» (1921) и «Да, целовала и знала…» (1925) Елизавета Ивановна говорит о Гумилёве, о драматизме их отношений.

Ослепительный и короткий век Черубины де Габриак закончился. Но продолжалась жизнь её автора. В 1911 Елизавета Ивановна вышла замуж за инженера Васильева и стала носить его фамилию. Но образ Черубины навсегда остался с ней. 26 мая 1916 г. она признавалась М. Волошину: «Черубина для меня никогда не была игрой», 12 июля 1922 писала ему же: «Я иногда стала думать, что я - поэт. Говорят, что надо издавать книгу. Если это будет, я останусь «Черубиной», потому что меня так все приемлют и потому что всё же корни мои в «Черубине» глубже, чем я думала». И в то же время её одолевают сомнения: «Я, конечно, не поэт. Стихов своих издавать я не буду и постараюсь ничего не печатать под именем Черубины» (из письма М. Волошину 1923). Но опять отсчёт идёт от Черубины. Несомненно, что в новой, советской действительности Черубина не смогла бы возродиться. И Елизавета Ивановна сумела найти свою дорогу. В начале 20-х годов она оказалась в Екатеринодаре, где познакомилась с С. Я. Маршаком. Там они задумали (и осуществили) создание «Детского городка», где имелись различные мастерские, библиотека, детский театр.

Вместе с Маршаком и отдельно она писала пьесы для детских театров страны (вошли в сборник «Театр для детей», выдержавший в 20-е годы четыре издания).

Писала она и прозу (в 1926 вышла её книжка о Миклухо-Маклае «Человек с Луны»), переводила с испанского и старофранцузского.

Когда Маршак уехал в Петроград, он вызвал туда и Елизавету Ивановну, и какое-то время она работала там вместе с Маршаком в ТЮЗе. Встреча с Петербургом - городом Черубины - была не столько радостной, сколько горькой:

Под травой уснула мостовая,
Над Невой разрушенный гранит…
Я вернулась, я пришла живая,
Только поздно - город мой убит.

Надругались, очи ослепили,
Чтоб не видеть солнца и небес,
И лежит замученный в могиле…
Я молилась, чтобы он воскрес.

Чтобы все убитые воскресли,
Бог Господь, Отец бесплотных сил,
Ты караешь грешников, но если б
Ты мой город мёртвый воскресил.
(«Петербургу», 1922)

Городу на Неве посвящены также пронзительные строки других стихотворений («Там ветер сквозной и колючий…», 1921, «Всё то, что так много лет любила…», 1922).

Вскоре на долю Елизаветы Ивановны выпали тяжёлые испытания: в вину ей прежде всего ставили приверженность антропософии, до революции по делам «Антропософского общества» она ездила в Германию, Швейцарию, Финляндию.

Начиная с 1921 у неё дома производили обыски, затем последовали вызовы в ГПУ, и, наконец, её по этапу отправили в ссылку. В последнем письме к Волошину в январе 1928 она писала из Ташкента: «…так бы хотела к тебе весной, но это сложно очень, ведь я регистрируюсь в ГПУ и вообще на учете. Очень, очень томлюсь… Следующий раз пошлю стихи… Тебя всегда ношу в сердце и так бы хотела увидеть ещё раз в этой жизни». Однако этой мечте не суждено было осуществиться. Но поэзия не покинула её до конца дней - в последний год жизни она написала цикл небольших прозрачных по стилю стихотворений «Домик под грушевым деревом» - от лица вымышленного поэта Ли Сян Цзы - последняя, прощальная мистификация Черубины:

Мхом ступени мои поросли,
И тоскливо кричит обезьяна;
Тот, кто был из моей земли, -
Он покинул меня слишком рано.
След горячий его каравана
Заметён золотым песком.
Он уехал туда, где мой дом.
(«Разлука с другом», 1927)

Е. И. Васильева мечтала вернуться в город, где она родилась и где такой блестящей кометой прочертила путь на литературном петербургском горизонте её Черубина.

Прислушайся к ночному сновиденью,
не пропусти упавшую звезду…
По улицам моим Невидимою Тенью
я за тобой пройду…
Ты посмотри (я так томлюсь в пустыне
вдали от милых мест…):
вода в Неве ещё осталась синей?
У Ангела из рук ещё не отнят крест?

Это стихотворение написано менее чем за полгода до смерти.

Е. Сахарова

С. Бавин, И. Семибратова. Судьбы поэтов серебряного века. Русская государственная библиотека. Москва: Книжная палата, 1993


ВАСИЛЬЕВА, Елизавета Ивановна [урождённая Дмитриева, псевдонимы - Черубина де Габриак, Е. Ли и другие; 31.III(12.IV).1887, Петербург, - 5.XII.1928, Ташкент] - русская поэтесса. Родилась в семье учителя. Окончила Петербурский женский педагогический институт (1908). Училась в Сорбонне (1908). Печаталась с 1909. В начале 20-х годов вместе с С. Я. Маршаком организовала в Краснодаре детский театр и писала для него пьесы-сказки, иногда в соавторстве (Е. Васильева и С. Маршак, Театр для детей, 4 изд., Л., 1927). С 1922 работала в литературно-репертуарной части петроградского ТЮЗа. С 1926 служила в Библиотеке Академии Наук.

Как поэт Васильева впервые выступила в журнале «Аполлон» под псевдонимом Черубина де Габриак, придуманном ею вместе с М. А. Волошиным. Её стихи, полные мистических предначертаний, носили лирико-философский характер, при этом некоторые из них создавали образ таинственной Черубины, иноземной красавицы, принадлежащей к древнему геральдическому роду. Вскоре, однако, в редакционном кругу имя поэтессы было раскрыто, и спустя какое-то время стихи Черубины перестали появляться в печати. Но Васильева писала до конца жизни, и большая часть её лирики осталась неопубликованой. А. Н. Толстой назвал Черубину «одной из самых фантастических и печальных фигур в русской литературе».

Соч.: Золотая ветвь. [Стихи], «Аполлон», 1909, № 2; Стихи, там же, 1910, № 10; Человек с Луны. (Миклуха-Маклай), 2 изд., М. - Л., 1929; [Перевод], Пайен из Мезьера, Мул без узды, М. - Л., 1934.

Лит.: Волошин М., Лики творчества. Гороскоп Черубины де Габриак, «Аполлон», 1909, № 2; Анненский Ин., О совр. лиризме, там же, 1909, № 3; Державин К., Е. Васильева и С. Маршак. Театр для детей. [Рец.], «Книга и революция», 1923, № 2; Цветаева М., Живое о живом, в кн.: Максимилиан Волошин - художник, М., 1976, с. 149-57; Маковский С., Черубина де Габриак, в его кн.: Портреты современников, Нью-Йорк, 1955; Эренбург И., Люди, годы, жизнь, кн. 1. Собр. соч., т. 8, М., 1966, с. 114-15; Куприянов И., Лит. мистификация в «Аполлоне», «Радуга», 1970, № 2; Лидин Вл., Друзья мои - книги. Домик под грушевым деревом, «В мире книг», 1970, № 9; Маршак С., Собр. соч., т. 8, М., 1972, с. 477-78, 500-02 и др.; Guenther J., Ein Leben im Ostwind, Munch., [1969], S. 284-300.

Вл. Глоцер

Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 8. - М.: Советская энциклопедия, 1975

Админ Вверх
МЕНЮ САЙТА