Эдуард Багрицкий

Весна, ветеринар и я

Над вывеской лечебницы синий пар.
Щупает корову ветеринар.

Марганцем окрашенная рука
Обхаживает вымя и репицы плеть,
Нынче корове из-под быка
Мычать и, вытягиваясь, млеть.
Расчищен лопатами брачный круг,
Венчальную песню поёт скворец,
Знаки Зодиака сошли на луг:
Рыбы в пруду и в траве Телец.

   (Вселенная в мокрых ветках
   Топорщится в небеса.
   Шаманит в сырых беседках
   Оранжевая оса,
   И жаворонки в клетках
   Пробуют голоса.)

Над вывеской лечебницы синий пар.
Умывает руки ветеринар.

Топот за воротами.
Поглядим.
И вот, выпячивая бока,
Коровы плывут, как пятнистый дым,
Пропитанный сыростью молока,
И памятью о кормовых лугах
Роса, как бубенчики, на рогах,
Из-под мерных ног
Голубой угар.
О чём же ты думаешь, ветеринар?
На этих животных должно тебе
Теперь возложить ладони свои
Благословляя покой, и бег,
И смерть, и мучительный вой любви.

   (Апрельского мира челядь,
   Ящерицы, жуки,
   Они эту землю делят
   На крохотные куски;
   Ах, мальчики на качелях,
   Как вздрагивают суки!)

Над вывеской лечебницы синий пар…
Я здесь! Я около! Ветеринар!

Как совесть твоя, я встал над тобой,
Как смерть, обхожу твои страдные дни!
Надрывайся!
Работай!
Ругайся с женой!
Напивайся!
Но только не измени…
Видишь: падает в крынки парная звезда,
Мир лежит без межей,
Разутюжен и чист.
Обрастает зелёным,
Блестит, как вода,
Как промытый дождями
Кленовый лист.
Он здесь! Он трепещет невдалеке!
Ухвати и, как птицу, сожми в руке!

   (Звезда стоит на пороге -
   Не испугай её!
   Овраги, леса, дороги:
   Неведомое житьё!
   Звезда стоит на пороге -
   Смотри - не вспугни её!)

Над вывеской лечебницы синий пар.
Мне издали кланяется ветеринар.

Скворец распинается на шесте.
Земля - как из бани. И ветра нет.
Над мелкими птицами
В пустоте
Постукиванье булыжных планет.
И гуси летят к водяной стране;
И в город уходят служителя,
С громадными звёздами наедине
Семенем истекает земля.

   (Вставай же, дитя работы,
   Взволнованный и босой,
   Чтоб взять этот мир, как соты,
   Обрызганные росой.
   Ах! Вешних солнц повороты,
   Морей молодой прибой.)

1930

Происхождение

Я не запомнил - на каком ночлеге
Пробрал меня грядущей жизни зуд.
Качнулся мир.
Звезда споткнулась в беге
И заплескалась в голубом тазу.
Я к ней тянулся… Но, сквозь пальцы рея
Она рванулась - краснобокий язь.
Над колыбелью ржавые евреи
Косых бород скрестили лезвия.
И всё навыворот.
Всё как не надо.
Стучал сазан в оконное стекло;
Конь щебетал; в ладони ястреб падал;
Плясало дерево.
И детство шло.
Его опресноками иссушали.
Его свечой пытались обмануть.
К нему в упор придвинули скрижали -
Врата, которые не распахнуть.
Еврейские павлины на обивке,
Еврейские скисающие сливки,
Костыль отца и матери чепец -
Всё бормотало мне:
- Подлец! Подлец! -
И только ночью, только на подушке
Мой мир не рассекала борода;
И медленно, как медные полушки,
Из крана в кухне падала вода.
Сворачивалась. Набегала тучей.
Струистое точила лезвиё…
- Ну как, скажи, поверит в мир текучий
Еврейское неверие моё?
Меня учили: крыша - это крыша.
Груб табурет. Убит подошвой пол,
Ты должен видеть, понимать и слышать,
На мир облокотиться, как на стол.
А древоточца часовая точность
Уже долбит подпорок бытиё.
…Ну как, скажи, поверит в эту прочность
Еврейское неверие моё?
Любовь?
Но съеденные вшами косы;
Ключица, выпирающая косо;
Прыщи; обмазанный селёдкой рот
Да шеи лошадиный поворот.
Родители?
Но, в сумраке старея,
Горбаты, узловаты и дики,
В меня кидают ржавые евреи
Обросшие щетиной кулаки.
Дверь! Настежь дверь!
Качается снаружи
Обглоданная звёздами листва,
Дымится месяц посредине лужи,
Грач вопиет, не помнящий родства.
И вся любовь,
Бегущая навстречу,
И всё кликушество
Моих отцов,
И все светила,
Строящие вечер,
И все деревья,
Рвущие лицо, -
Всё это встало поперёк дороги,
Больными бронхами свистя в груди:
- Отверженный!
Возьми свой скарб убогий,
Проклятье и презренье!
Уходи! -
Я покидаю старую кровать:
- Уйти?
Уйду!
Тем лучше!
Наплевать!

1930

Вмешательство поэта

Весенний ветер лезет вон из кожи,
Калиткой щёлкает, кусты корёжит,
Сырой забор подталкивает в бок,
Сосна, как деревянное проклятье,
Железный флюгер, вырезанный ятью
(Смотри мой «Папиросный коробок»).
А критик эа библейским самоваром,
Винтообразным окружён угаром,
Глядит на чайник, бровью шевеля.
Он тянет с блюдца - в сторону мизинец,
Кальсоны хлопают на мезонине,
Как вымпел пожилого корабля,
И самовар на скатерти бумажной
Протодиаконом трубит протяжно.
Сосед откушал, обругал жену
И благодушествует:
                  «Ах! Погода!
Какая подмосковная природа!
Сюда бы Фофанова да луну!»

Через дорогу, в хвойном окруженье,
Я двигаюсь взлохмаченною тенью,
Ловлю пером случайные слова,
Благословляю кляксами бумагу.
Сырые сосны отряхают влагу.
И в хвое просыпается сова.
Сопит река.
            Земля раздражена
(Смотри стихотворение «Весна»).
Слова как ящерицы, - не наступишь;
Размеры - выгоднее воду в ступе
Толочь; а композиция встаёт
Шестиугольником или квадратом;
И каждый образ кажется проклятым,
И каждый звук топырится вперёд.
И с этой бандой символов и знаков
Я, как биндюжник, выхожу на драку
(Я к зуботычинам привык давно).
А критик мой недавно чай откушал.
Статью закончил, радио прослушал
И на террасу распахнул окно.
Меня он видит - он доволен миром -
И тенорком, политым лёгким жиром,
Пугает галок на кусте сыром.
Он возглашает:
              «Прорычите басом,
Чем кончилась волынка с Опанасом,
С бандитом, украинским босяком.
Ваш взгляд от несварения неистов.
Прошу, скажите за контрабандистов,
Чтоб были страсти, чтоб огонь, чтоб гром,
Чтоб жеребец, чтоб кровь, чтоб клубы дыма, -
Ах, для здоровья мне необходимы
Романтика, слабительное, бром!
Не в этом ли удача из удач?
Я говорю как критик и как врач».
Но время движется. И на дороге
Гниют доисторические дроги,
Булыжником разъедена трава,
Электротехник на столбы вылазит, -
И вот ползёт по укрощённой грязи,
Покачивая бёдрами, трамвай.
(Сосед мой недоволен:
                     «Эт-то проза!»)
Но плимутрок из ближнего совхоза
Орёт на солнце, выкатив кадык.
«Как мне работать!
                  Голова в тумане.

И бытием прижатое сознанье
Упорствует и выжимает крик.
Я вижу, как взволнованные воды
Зажаты в тесные водопроводы,
Как захлестнула молнию струна.
Механики, чекисты, рыбоводы,
Я ваш товарищ, мы одной породы, -
Побоями нас нянчила страна!
Приходит время зрелости суровой,
Я пух теряю, как петух здоровый.
Разносит ветер пёстрые клочки.
Неумолимо, с болью напряженья,
Вылазят кровянистые стручки,
Колючие ошмётки и крючки, -
Начало будущего оперенья.
«Ау, сосед!»
			Он стонет и ворчит:
«Невыносимо плимутрок кричит,
Невыносимо дребезжат трамваи!
Да, вы линяете, милейший мой!
Вы погибаете, милейший мой!
Да, вы в тупик упёрлись головой,
И как вам выбраться, не понимаю!»
Молчи, папаша! Пёстрое перо
Топорщится, как новая рубаха.
Петуший гребень дыбится остро;
Я, словно исполинский плимутрок,
Закидываю шею. Кличет рог -
Крылами раз! - и на забор с размаха.
О, злобное петушье бытиё!
Я вылинял! Да здравствует победа!
И лишь перо погибшее моё
Кружится над становищем соседа.

1929

Написано в ответ на статью А.Лежнева «Разговор в сердцах» («Новый мир», 1929, № 11).

Фофанов Константин Михайлович (1862-1911) - поэт, один из предшественников русского символизма; в мире искусства и поэтической фантастики искал забвения от реальной действительности

Читает Василий Бочкарёв:

Стихи о себе

1

Дом

Хотя бы потому, что потрясён ветрами
Мой дом от половиц до потолка;
И старая сосна трёт по оконной раме
Куском селёдочного костяка;
И глохнет самовар, и запевают вещи,
И женщиной пропахла тишина,
И над кроватью кружится и плещет
Дымок ребяческого сна, -
Мне хочется шагнуть через порог знакомый
В звероподобные кусты,
Где ветер осени, шурша снопом соломы,
Взрывает ржавые листы,
Где дождь пронзительный (как леденеют щёки!),
Где гнойники на сваленных стволах,
И ронжи скрежет и отзыв далёкий
Гусиных стойбищ на лугах…
И всё болотное, ночное, колдовское,
Проклятое - всё лезет на меня:
Кустом морошки, вкусом зверобоя,
Дымком ночлежного огня,
Мглой зыбунов, где не расслышишь шага.
…И вдруг - ладонью по лицу -
Реки расхристанная влага,
И в небе лебединый цуг.
Хотя бы потому, что туловища сосен
Стоят, как прадедов ряды,
Хотя бы потому, что мне в ночах несносен
Огонь олонецкой звезды, -
Мне хочется шагнуть через порог знакомый
(С дороги, беспризорная сосна!)
В распахнутую дверь,
В добротный запах дома,
В дымок младенческого сна…


2

Читатель в моём представлении

Во первых строках
Моего письма
Путь открывается
Длинный, как тесьма.
Вот, строки раскидывая,
Лезет на меня
Драконоподобная
Морда коня.
Вот скачет по равнине,
Довольный собой,
Молодой гидрограф -
Читатель мой.
Он опережает
Овечий гурт,
Его подстерегает
Каракурт,
Его сопровождает
Шакалий плач,
И пулю посылает
Ему басмач.
Но скачет по равнине,
Довольный собой,
Молодой гидрограф -
Читатель мой.
Он тянет из кармана
Сухой урюк,
Он курит папиросы,
Что я курю;
Как я - он любопытен:
В траве степей
Выслеживает тропы
Зверей и змей.
Полдень придёт -
Он слезет с коня,
Добрым словом
Вспомнит меня;
Сдвинет картуз
И зевнёт слегка,
Книжку мою
Возьмёт из мешка;
Прочтёт стишок,
Оторвёт листок,
Скинет пояс -
И под кусток.

Чего ж мне надо!
Мгновенье, стой!
Да здравствует гидрограф
Читатель мой!


3

Так будет

Чёрт знает где,
На станции ночной,
Читатель мой,
Ты встретишься со мной.
Сутуловат,
Обветрен,
Запылён,
А мне казалось,
Что моложе он…
И скажет он,
Стряхая пыль травы:
«А мне казалось,
Что моложе вы!»
Так, вытерев ладони о штаны,
Встречаются работники страны.
У коновязи
Конь его храпит,
За сотни вёрст
Мой самовар кипит, -
И этот вечер,
Встреченный в пути,
Нам с глазу на глаз
Трудно провести.
Рассядемся,
Начнём табак курить.
Как невозможно
Нам заговорить.
Но вот по взгляду,
По движенью рук
Я в нём охотника
Признаю вдруг -
И я скажу:
«Уже на реках лёд,
Как запоздал
Утиный перелёт».
И скажет он,
Не подымая глаз:
«Нет времени
Охотиться сейчас!»
И замолчит.
И только смутный взор
Глухонемой продолжит разговор,
Пока за дверью
Не затрубит конь,
Пока из лампы
Не уйдёт огонь,
Пока часы
Не скажут, как всегда:
«Довольно бреда,
Время для труда!»

1929

Ронжа - лесная ворона.

Каракурт - ядовитый паук, распространённый в пустынях Средней Азии.

ТВС

Пыль по ноздрям - лошади ржут.
Акации сыплются на дрова.
Треплется по ветру рыжий джут.
Солнце стоит посреди двора.
Рычаньем и чадом воздух прорыв,
Приходит обеденный перерыв.

Домой до вечера. Тишина.
Солнце кипит в каждом кремне.
Но глухо, от сердца, из глубины,
Предчувствие кашля идёт ко мне.

И сызнова мир колюч и наг:
Камни - углы, и дома - углы;
Трава до оскомины зелена;
Дороги до скрежета белы.
Надсаживаясь и спеша донельзя,
Лезут под солнце ростки и Цельсий.

(Значит: в гортани просохла слизь,
Воздух, прожарясь, стекает вниз,
А снизу, цепляясь по веткам лоз,
Плесенью лезет туберкулёз.)

Земля надрывается от жары.
Термометр взорван. И на меня,
Грохоча, осыпаются миры
Каплями ртутного огня,
Обжигают темя, текут ко рту.
И вся дорога бежит, как ртуть.
А вечером в клуб (доклад и кино,
Собрание рабкоровского кружка).
Дома же сонно и полутемно:
О, скромная заповедь молока!

Под окнами тот же скопческий вид,
Тот же кошачий и детский мир,
Который удушьем ползёт в крови,
Который до отвращенья мил,
Чадом которого ноздри, рот,
Бронхи и лёгкие - всё полно,
Которому голосом сковород
Напоминать о себе дано.
Напоминать: «Подремли, пока
Правильно в мире. Усни, сынок».

Тягостно коченеет рука,
Жилка колотится о висок.

(Значит: упорней бронхи сосут
Воздух по капле в каждый сосуд;
Значит: на ткани полезла ржа;
Значит: озноб, духота, жар.)
Жилка колотится у виска,
Судорожно дрожит у век.
Будто постукивает слегка
Остроугольный палец в дверь.
Надо открыть в конце концов!

«Войдите». - И он идёт сюда:
Остроугольное лицо,
Остроугольная борода.
(Прямо с простенка не он ли, не он
Выплыл из воспалённых знамён?
Выпятив бороду, щурясь слегка
Едким глазом из-под козырька.)
Я говорю ему: «Вы ко мне,
Феликс Эдмундович? Я нездоров».

…Солнце спускается по стене.
Кошкам на ужин в помойный ров
Заря разливает компотный сок.
Идёт знаменитая тишина.
И вот над уборной из досок
Вылазит неприбранная луна.

«Нет, я попросту - потолковать».
И опускается на кровать.

Как бы продолжая давнишний спор,
Он говорит: «Под окошком двор
В колючих кошках, в мёртвой траве,
Не разберёшься, который век.
А век поджидает на мостовой,
Сосредоточен, как часовой.
Иди - и не бойся с ним рядом встать.
Твоё одиночество веку под стать.
Оглянешься - а вокруг враги;
Руки протянешь - и нет друзей;
Но если он скажет: «Солги», - солги.
Но если он скажет: «Убей», - убей.
Я тоже почувствовал тяжкий груз
Опущенной на плечо руки.
Подстриженный по-солдатски ус
Касался тоже моей щеки.
И стол мой раскидывался, как страна,
В крови, в чернилах квадрат сукна,
Ржавчина перьев, бумаги клок -
Всё друга и недруга стерегло.
Враги приходили - на тот же стул
Садились и рушились в пустоту.
Их нежные кости сосала грязь.
Над ними захлопывались рвы.
И подпись на приговоре вилась
Струёй из простреленной головы.
О мать революция! Не легка
Трёхгранная откровенность штыка;
Он вздыбился из гущины кровей,
Матёрый желудочный быт земли.
Трави его трактором. Песней бей.
Лопатой взнуздай, киркой проколи!
Он вздыбился над головой твоей -
Прими на рогатину и повали.
Да будет почётной участь твоя;
Умри, побеждая, как умер я».
Смолкает. Жилка о висок
Глуше и осторожней бьёт.
(Значит: из пор, как студёный сок,
Медленный проступает пот.)
И ветер в лицо, как вода из ведра.
Как вестник победы, как снег, как стынь.
Луна лейкоцитом над кругом двора,
Звёзды круглы, и круглы кусты.
Скатываются девять часов
В огромную бочку возле окна.
Я выхожу. За спиной засов
Защёлкивается. И тишина.
Земля, наплывающая из мглы,
Легла, как неструганая доска,
Готовая к лёгкой пляске пилы,
К тяжёлой походке молотка.
И я ухожу (а вокруг темно)
В клуб, где нынче доклад и кино,
Собранье рабкоровского кружка.

1929

Треплется по ветру рыжий джут - Весной 1925 г. Багрицкий был приглашён культработником на Одесскую джутовую фабрику, где руководил до своего переезда в Москву (август 1925 г.) рабкоровским кружком.

Феликс Эдмундович - Дзержинский (1877-1926).

Трясина

1

Ночь

Ежами в глаза налезала хвоя,
Прели стволы, от натуги воя.

Дятлы стучали, и совы стыли;
Мы челноки по реке пустили.

Трясина кругом да камыш кудлатый,
На чёрной воде кувшинок заплаты.

А под кувшинками в жидком сале
Чёрные сомы месяц сосали;

Месяц сосали, хвостом плескали,
На жирную воду зыбь напускали.

Комар начинал. И с комарьим стоном
Трясучая полночь шла по затонам.

Шла в зыбуны по сухому краю,
На каждый камыш звезду натыкая…

И вот поползли, грызясь и калечась,
И гад, и червяк, и другая нечисть…

Шли, раздвигая камыш боками,
Волки с булыжными головами.

Видели мы - и поглядка прибыль! -
Узких лисиц, золотых, как рыбы…

Пар оседал малярийным зноем,
След наливался болотным гноем.

Прямо в глаза им, сквозь синий студень
Месяц глядел, непонятный людям…

Тогда-то в болотном нутре гудело:
Он выходил на ночное дело…

С треском ломали его колена
Жёсткий тростник, как сухое сено.

Жира и мышц жиляная сила
Вверх не давала поднять затылок.

В маленьких глазках - в болотной мути -
Месяц кружился, как капля ртути.

Он проходил, как меха вздыхая,
Сизую грязь на гачах вздымая.

Мерно покачиваем трясиной, -
Рылом в траву, шевеля щетиной,

На водопой, по нарывам кочек,
Он продвигался - обломок ночи,

Не замечая, как на востоке
Мокрой зари проступают соки;

Как над стеной камышовых щёток
Утро восходит из птичьих глоток;

Как в очерете, тайно и сладко,
Ноет болотная лихорадка…

. . . . . . . . . . . . . . . .

Время пришло стволам воронёным
Правду свою показать затонам,

Время настало в клыкастый камень
Грянуть свинцовыми кругляками.

. . . . . . . . . . . . . . . .

А между тем по его щетине
Солнце легло, как багровый иней, -

Солнце, распухшее, водяное,
Встало над каменною спиною.

Так и стоял он в огнях без счёта,
Памятником, что воздвигли болота.

Памятник - только вздыхает глухо
Да поворачивается ухо…

Я говорю с ним понятной речью:
Самою крупною картечью.

Раз!
Только ухом повёл - и разом
Грудью мотнулся и дрогнул глазом.

Два!
Закружились камыш с кугою,
Ахнул зыбун под его ногою…

В солнце, встающее над трясиной,
Он устремился горя щетиной.

Медью налитый, с кривой губою,
Он, убегая храпел трубою.

Вплавь по воде, вперебежку сушей,
В самое пекло вливаясь тушей, -

Он улетал, уплывал в туманы,
В княжество солнца, в дневные страны…

А с челнока два пустых патрона
Кинул я в чёрный тайник затона.


2

День

Жадное солнце вставало дыбом,
Жабры сушило в полоях рыбам;

В жарком песке у речных излучий
Разогревало яйца гадючьи;

Сыпало уголь в берлогу волчью,
Птиц умывало горючей жёлчью;

И, расправляя перо и жало,
Мокрая нечисть солнце встречала.

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Тропка в трясине, в лесу просека
Ждали пришествия человека.

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Он надвигался, плечистый, рыжий,
Весь обдаваемый медной жижей.

Он надвигался - и под ногами
Брызгало и дробилось пламя.

И отливало пудовым зноем
Ружьё за каменною спиною.

Через овраги и буераки
Прыгали огненные собаки.

В сумерки, где над травой зыбучей
Зверь надвигался косматой тучей,

Где в камышах, в земноводной прели,
Сердце стучало в огромном теле

И по ноздрям всё чаще и чаще
Воздух врывался струёй свистящей.

Через болотную гниль и одурь
Передвигалась башки колода

Кряжистым лбом, что порос щетиной,
В солнце, встающее над трясиной.

Мутью налитый болотяною,
Черный, истыканный сединою, -

Вот он и вылез над зыбунами
Перед убийцей, одетым в пламя.

И на него, просверкав во мраке,
Ринулись огненные собаки.

Задом в кочкарник упёршись твёрдо,
Зверь превратился в крутую морду,

Тело исчезло, и рёбра сжались,
Только глаза да клыки остались,

Только собаки перед клыками
Вертятся огненными языками.

«Побереги!» - и, взлетая криво,
Псы низвергаются на загривок.

И закачалось и загудело
В огненных пьявках чёрное тело.

Каждая быстрая капля крови,
Каждая кость теперь наготове.

Пот оседает на травы ржою,
Едкие слюни текут вожжою,

Дыбом клыки, и дыханье суше, -
Только бы дернуться ржавой туше…

Дернулась!
И, как листьё сухое,
Псы облетают, скребясь и воя.

И перед зверем открылись кругом
Медные рощи и топь за лугом.

И, обдаваемый красной жижей,
Прямо под солнцем убийца рыжий.

И побежал, ветерком катимый,
Громкий сухой одуванчик дыма.

В брюхо клыком - не найдёшь дороги,
Двинулся - но подвернулись ноги,

И заскулил, и упал, и вольно
Грянула псиная колокольня:

И над косматыми тростниками
Вырос убийца, одетый в пламя…

1927

Написано после поездки Багрицкого в августе 1927 г. в Белоруссию.

Весна

В аллеях столбов,
   По дорогам перронов -
Лягушечья прозелень
   Дачных вагонов;
Уже окунувшийся
   В масло по локоть
Рычаг начинает
   Акать и окать…
И дым оседает
   На вохре откоса,
И рельсы бросаются
   Под колёса…
Приклеены к стёклам
   Влюблённые пары, -
Звенит палисандр
   Дачной гитары:
«Ах! Вам не хотится ль
   Под ручку пройтиться?..» -
«Мой милый! Конечно,
   Хотится! Хотится!..»
А там, над травой,
   Над речными узлами
Весна развернула
   Зелёное знамя, -
И вот из коряг,
   Из камней, из расселин
Пошла в наступленье
   Свирепая зелень…
На голом прутье,
   Над водой невесёлой
Гортань продувают
   Ветвей новосёлы…
Первым дроздом
   Закликают леса,
Первою щукой
   Стреляют плеса;
И звёзды
   Над первобытною тишью
Распороты первой
   Летучей мышью…
Мне любы традиции
   Жадной игры:
Гнездовья, берлоги,
   Метанье икры…
Но я - человек,
   Я - не зверь и не птица,
Мне тоже хотится
   Под ручку пройтиться;
С площадки нырнуть,
   Раздирая пальто,
В набитое звёздами
   Решето…
Чтоб, волком трубя
   У бараньего трупа,
Далёкую течку
   Ноздрями ощупать;
Иль в чёрной бочаге,
   Где корни вокруг,
Обрызгать молоками
   Щучью икру;
Гоняться за рыбой,
   Кружиться над птицей,
Сигать кожаном
   И бродить за волчицей;
Нырять, подползать
   И бросаться в угон, -
Чтоб на сто процентов
   Исполнить закон;
Чтоб видеть воочью:
   Во славу природы
Раскиданы звери,
   Распахнуты воды,
И поезд, крутящийся
   В мокрой траве, -
Чудовищный вьюн
   С фонарём в голове!..
И поезд от похоти
   Воет и злится:
- Хотится! Хотится!
   Хотится! Хотится!

1927

Читает Василий Качалов:

Папиросный коробок

Раскуренный дочиста коробок,
Окурки под лампою шаткой…
Он гость - я хозяин. Плывёт в уголок
Студёная лодка-кроватка…

- Довольно! Пред нами другие пути,
Другая повадка и хватка!.. -
Но гость не встаёт. Он не хочет уйти;
Он пальцами, чище слоновой кости,
Терзает и вертит перчатку…

Столетняя палка застыла в углу,
Столетний цилиндр вверх дном на полу,
Вихры над веснушками взреяли…
Из гроба, с обложки ли от папирос -
Он в кресла влетел и к пружинам прирос,
Перчатку терзая, - Рылеев…

- Ты наш навсегда! Мы повсюду с тобой,
Взгляни!.. -
И рукой на окно:
Голубой
Сад ёрзал костями пустыми.

Сад в ночь подымал допотопный костяк,
Вдыхая луну, от бронхита свистя,
Шепча непонятное имя…

- Содружество наше навек заодно! -

Из пруда, прижатого к иве,
Из круглой смородины лезет в окно
Промокший Каховского кивер…

Поручик! Он рвёт каблуками траву,
Он бредит убийством и родиной;
Приклеилась к рыжему рукаву
Лягушечья лапка смородины…

Вы - тени от лампы!
Вы - мокрая дрожь
Деревьев под звёздами робкими…
Меня разговорами не проведёшь,
Портрет с папиросной коробки!..

Я выключил свет - и видения прочь!
На стёкла с предательской ленью
В гербах и султанах надвинулась ночь -
Ночь Третьего отделенья…

Пять сосен тогда выступают вперёд,
Пять виселиц, скрытых вначале,
И сизая плесень блестит и течёт
По мокрой и мыльной мочале…

В калитку врывается ветер шальной,
Отчаянный и бесприютный, -
И ветви над крышей и надо мной
Заносятся, как шпицрутены…

Крылатые ставни колотятся в дом,
Скрежещут зубами шарниров.
Как выкрик:
            - Четвёртая рота, кругом! -
Упрятанных в ночь командиров…
И я пробегаю сквозь строй без конца -
В поляны, в леса, в бездорожья…
…И каждая палка хочет мясца,
И каждая палка пляшет по коже…

В ослиную шкуру стучит кантонист
(Иль ставни хрипят в отдаленьи?)…
А ночь за окном, как шпицрутенов свист,
Как Третье отделенье,
Как сосен качанье, как флюгера вой…
И вдруг поворачивается ключ световой.

Безвредною синькой покрылось окно,
Окурки под лампою шаткой.
В пустой уголок, где от печки темно,
Как лодка, вплывает кроватка…

И я подхожу к ней под гомон и лай
Собак, заражённых бессонницей:
- Вставай же, Всеволод, и всем володай,
Вставай под осеннее солнце!
Я знаю: ты с чистою кровью рождён,
Ты встал на пороге весёлых времён!
Прими ж завещанье:
Когда я уйду
От песен, от ветра, от родины, -
Ты начисто выруби сосны в саду,
Ты выкорчуй куст смородины!..

1927

Каховский Петр Григорьевич (1797-1826) - один из пяти казнённых декабристов.

Третье отделение - организация политического сыска и следствия, созданная в 1826 г. Николаем I в числе других отделений собственной императорской канцелярии - после подавления восстания декабристов.

Кантонист - в крепостной России солдатский сын, со дня рождения числившийся за военным ведомством и подготовляемый к военной службе в особой, низшей военной школе.

Всеволод - сын Э.Багрицкого.

Читает Василий Бочкарёв:

Контрабандисты

По рыбам, по звёздам
	Проносит шаланду:
Три грека в Одессу
	Везут контрабанду.
На правом борту,
	Что над пропастью вырос:
Янаки, Ставраки,
	Папа Сатырос.
А ветер как гикнет,
	Как мимо просвищет,
Как двинет барашком
	Под звонкое днище,
Чтоб гвозди звенели,
	Чтоб мачта гудела:
«Доброе дело! Хорошее дело!»
	Чтоб звёзды обрызгали
Груду наживы:
	Коньяк, чулки
И презервативы…

Ай, греческий парус!
	Ай, Чёрное море!
Ай, Чёрное море!..
	Вор на воре!
	
. . . . . . . . . . . .

Двенадцатый час -
	Осторожное время.
Три пограничника,
	Ветер и темень.
Три пограничника,
	Шестеро глаз -
Шестеро глаз
	Да моторный баркас…
Три пограничника!
	Вор на дозоре!
Бросьте баркас
	В басурманское море,
Чтобы вода
	Под кормой загудела:
«Доброе дело!
	Хорошее дело!»
Чтобы по трубам,
	В рёбра и винт,
Виттовой пляской
	Двинул бензин.

Ай, звёздная полночь!
	Ай, Чёрное море!
Ай, Чёрное море!..
	Вор на воре!

. . . . . . . . . . .

Вот так бы и мне
	В налетающей тьме
Усы раздувать,
	Развалясь на корме,
Да видеть звезду
	Над бугшпритом склонённым,
Да голос ломать
	Черноморским жаргоном,
Да слушать сквозь ветер,
	Холодный и горький,
Мотора дозорного
	Скороговорки!
Иль правильней, может,
	Сжимая наган,
За вором следить,
	Уходящим в туман…
Да ветер почуять,
	Скользящий по жилам,
Вослед парусам,
	Что летят по светилам…
И вдруг неожиданно
	Встретить во тьме
Усатого грека
	На чёрной корме…

Так бей же по жилам,
	Кидайся в края,
Бездомная молодость,
	Ярость моя!
Чтоб звёздами сыпалась
	Кровь человечья,
Чтоб выстрелом рваться
	Вселенной навстречу,
Чтоб волн запевал
	Оголтелый народ,
Чтоб злобная песня
	Коверкала рот, -
И петь, задыхаясь,
	На страшном просторе:

«Ай, Чёрное море,
	Хорошее море..!»

1927

Читает Георгий Сорокин:

***

От чёрного хлеба и верной жены
Мы бледною немочью заражены…

Копытом и камнем испытаны годы,
Бессмертной полынью пропитаны воды, -
И горечь полыни на наших губах…
Нам нож - не по кисти,
Перо - не по нраву,
Кирка - не по чести
И слава - не в славу:
Мы - ржавые листья
На ржавых дубах…
Чуть ветер,
Чуть север -
И мы облетаем.
Чей путь мы собою теперь устилаем?
Чьи ноги по ржавчине нашей пройдут?
Потопчут ли нас трубачи молодые?
Взойдут ли над нами созвездья чужие?
Мы - ржавых дубов облетевший уют…
Бездомною стужей уют раздуваем…
Мы в ночь улетаем!
Мы в ночь улетаем!
Как спелые звёзды, летим наугад…
Над нами гремят трубачи молодые,
Над нами восходят созвездья чужие,
Над нами чужие знамёна шумят…
Чуть ветер,
Чуть север -
Срывайтесь за ними,
Неситесь за ними,
Гонитесь за ними,
Катитесь в полях,
Запевайте в степях!
За блеском штыка, пролетающим в тучах,
За стуком копыта в берлогах дремучих,
За песней трубы, потонувшей в лесах…

1926

Стихи о соловье и поэте

Весеннее солнце дробится в глазах,
В канавы ныряет и зайчиком пляшет.
На Трубную выйдешь - и громом в ушах
Огонь соловьиный тебя ошарашит…

Куда как приятны прогулки весной:
Бредёшь по садам, пробегаешь базаром!..
Два солнца навстречу: одно - над землёй,
Другое - расчищенным вдрызг самоваром.

И птица поёт. В коленкоровой мгле
Скрывается гром соловьиного лада…
Под клеткою солнце кипит на столе -
Меж чашек и острых кусков рафинада…

Любовь к соловьям - специальность моя,
В различных коленах я толк понимаю:
За лешевой дудкой - вразброд стукотня,
Кукушкина песня и дробь рассыпная…

Ко мне продавец:
- Покупаете? Вот.
Как птица моя на базаре поёт!
Червонец - не деньги! Берите! И дома,
В покое, засвищет она по-иному…

От солнца, от света звенит голова…
Я с клеткой в руках дожидаюсь трамвая.
Крестами и звёздами тлеет Москва,
Церквами и флагами окружает…

Нас двое!
Бродяга и ты - соловей,
Глазастая птица, предвестница лета.
С тобою купил я за десять рублей -
Черёмуху, полночь и лирику Фета!

Весеннее солнце дробится в глазах,
По стёклам течёт и в канавы ныряет.
Нас двое.
Кругом в зеркалах и звонках
На гору с горы пролетают трамваи.

Нас двое…
А нашего номера нет…
Земля рассолодела. Полдень допет.
Зелёною смушкой покрылся кустарник.

Нас двое…
Нам некуда нынче пойти;
Трава горячее, и воздух угарней, -
Весеннее солнце стоит на пути.

Куда нам пойти? Наша воля горька!
Где ты запоёшь?
Где я рифмой раскинусь?
Наш рокот, наш посвист
Распродан с лотка…
Как хочешь -
Распивочно или на вынос?

Мы пойманы оба,
Мы оба - в сетях!
Твой свист подмосковный
                        не грянет в кустах,
Не дрогнут от грома холмы и озёра…
Ты выслушан,
Взвешен,
Расценен в рублях…
Греми же в зелёных кусках коленкора,
Как я громыхаю в газетных листах!..

1925

На Трубную выйдешь… - На Трубной площади в Москве находился птичий рынок.

Читает Василий Бочкарёв:

Арбуз

Свежак надрывается. Прёт на рожон
Азовского моря корыто.
Арбуз на арбузе - и трюм нагружён,
Арбузами пристань покрыта.

Не пить первача в дорассветную стыдь,
На скучном зевать карауле,
Три дня и три ночи придётся проплыть -
И мы паруса развернули…

В густой бородач ударяет бурун,
Чтоб брызгами вдрызг разлететься;
Я выберу звонкий, как бубен, кавун -
И ножиком вырежу сердце…

Пустынное солнце садится в рассол,
И выпихнут месяц волнами…
Свежак задувает!
Наотмашь!
Пошёл!
Дубок, шевели парусами!

Густыми барашками море полно,
И трутся арбузы, и в трюме темно…
В два пальца, по-боцмански,
                            ветер свистит,
И тучи сколочены плотно.
И ёрзает руль, и обшивка трещит,
И забраны в рифы полотна.

Сквозь волны - навылет!
Сквозь дождь - наугад!
В свистящем гонимые мыле,
Мы рыщем на ощупь…
Навзрыд и не в лад
Храпят полотняные крылья.

Мы втянуты в дикую карусель.
И море топочет как рынок,
На мель нас кидает,
Нас гонит на мель
Последняя наша путина!

Козлами кудлатыми море полно,
И трутся арбузы, и в трюме темно…

Я песни последней ещё не сложил,
А смертную чую прохладу…
Я в карты играл, я бродягою жил,
И море приносит награду, -
Мне жизни весёлой теперь не сберечь -
И руль оторвало, и в кузове течь!..

Пустынное солнце над морем встаёт,
Чтоб воздуху таять и греться;
Не видно дубка, и по волнам плывёт
Кавун с нарисованным сердцем…

В густой бородач ударяет бурун,
Скумбрийная стая играет,
Низовый на зыби качает кавун -
И к берегу он подплывает…
Конец путешествию здесь он найдёт,
Окончены ветер и качка, -
Кавун с нарисованным сердцем берёт
Любимая мною казачка…

И некому здесь надоумить её,
Что в руки взяла она сердце моё!..

1924

Возвращение

Кто услышал раковины пенье,
Бросит берег и уйдёт в туман;
Даст ему покой и вдохновенье
Окружённый ветром океан…

Кто увидел дым голубоватый,
Подымающийся над водой,
Тот пойдёт дорогою проклятой,
Звонкою дорогою морской…

Так и я…
Моё перо писало,
Ум выдумывал,
А голос пел;
Но осенняя пора настала,
И в деревьях ветер прошумел…

И вдали, на берегу широком
О песок ударилась волна,
Ветер соль развеял ненароком,
Чайки раскричались дотемна…

Буду скучным я или не буду -
Всё равно!
           Отныне я - другой…
Мне матросская запела удаль,
Мне трещал костёр береговой…

Ранним утром
Я уйду с Дальницкой.
Дынь возьму и хлеба в узелке, -
Я сегодня
Не поэт Багрицкий,
Я - матрос на греческом дубке…

Свежий ветер закипает брагой,
Сердце ударяет о ребро…
Обернётся парусом бумага,
Укрепится мачтою перо…

Этой осенью я понял снова
Скуку поэтической нужды;
Не уйти от берега родного,
От павлиньей
Радужной воды…

Только в море
Бесшабашней пенье,
Только в море
Мой разгул широк.
Подгоняй же, ветер вдохновенья,
На борт накренившийся дубок…

1924

Дальницкая - улица в Одессе, на которой с 1923 по 1925 г. жил Багрицкий.

Читает Вячеслав Расцветаев:

О Пушкине

…И Пушкин падает в голубоватый
Колючий снег. Он знает - здесь конец…
Недаром в кровь его влетел крылатый,
Безжалостный и жалящий свинец.
Кровь на рубахе… Полость меховая
Откинута. Полозья дребезжат.
Леса и снег и скука путевая,
Возок уносится назад, назад…
Он дремлет, Пушкин. Вспоминает снова
То, что влюблённому забыть нельзя, -
Рассыпанные кудри Гончаровой
И тихие медовые глаза.
Случайный ветер не разгонит скуку,
В пустынной хвое замирает край…
…Наёмника безжалостную руку
Наводит на поэта Николай!
Он здесь, жандарм! Он из-за хвои леса
Следит - упорно, взведены ль курки,
Глядят на узкий пистолет Дантеса
Его тупые, скользкие зрачки.
И мне ли, выученному, как надо
Писать стихи и из винтовки бить,
Певца убийцам не найти награду,
За кровь пролитую не отомстить?
Я мстил за Пушкина под Перекопом,
Я Пушкина через Урал пронёс,
Я с Пушкиным шатался по окопам,
Покрытый вшами, голоден и бос.
И сердце колотилось безотчётно,
И вольный пламень в сердце закипал,
И в свисте пуль за песней пулемётной
Я вдохновенно Пушкина читал!
Идут года дорогой неуклонной,
Клокочет в сердце песенный порыв…
…Цветёт весна - и Пушкин отомщённый
Всё так же сладостно-вольнолюбив.

1924

Написано к 125-й годовщине со дня рождения А.С.Пушкина.

Читает Михаил Козаков:

Осень

По жнитвам, по дачам, по берегам
Проходит осенний зной.
Уже необычнее по ночам
За хатами псиный вой.
Да здравствует осень!
Сады и степь,
Горючий морской песок -
Пропитаны ею, как чёрствый хлеб,
Который в спирту размок.
Я знаю, как тропами мрак прошит,
И полночь пуста, как гроб;
Там дичь и туман
В травяной глуши,
Там прыгает ветер в лоб!
Охотничьей ночью я стану там,
На пыльном кресте путей,
Чтоб слушать размашистый плеск и гам
Гонимых на юг гусей!
Я на берег выйду:
Густой, густой
Туман от солёных вод
Клубится и тянется над водой,
Где рыбий косяк плывёт.
И ухо моё принимает звук,
Гудя, как пустой сосуд;
И я различаю:
На юг, на юг
Осётры плывут, плывут!
Шипенье подводного песка,
Неловкого краба ход,
И чаек полёт, и пробег бычка,
И круглой медузы лёд.
Я утра дождусь…
А потом, потом,
Когда распахнётся мрак,
Я на гору выйду…
В родимый дом
Направлю спокойный шаг.
Я слышал осеннее бытиё,
Я море узнал и степь;
Я свистну собаку, возьму ружьё
И в сумку засуну хлеб…
Опять упадает осенний зной,
Густой, как цветочный мёд, -
И вот над садами и над водой
Охотничий день встаёт…

1923, 1928

Читает Борис Хмельницкий:

Февраль

Тёмною волей судьбины
(Взгляд её мрачен и слеп)
Остановились машины,
Высохшим сделался хлеб…
Дымные на горизонте
Мечутся облака.
Расположились на фронте
Серою лавой войска.
Флаг полыхает трёхцветный,
Флаг полыхает вдали…
Стелется мрак предрассветный,
Солнце укрыто в пыли,
Воют снаряды, и глухо
Гул их летит в города…
Близится голодуха,
Движется с фронта беда.
Пламенем невесёлым
Пёстрый полощется флаг,
Ночью кочует по сёлам
В старой кибитке сыпняк.
Рожью гнилою и ржавой
Вдаль раскатились поля.
Так императорской славой
Вкрай наполнялась земля!
Гаснут февральские пурги,
Ветер кружит и ревёт;
В каменном Петербурге
Грозно предместье встаёт.
Мечется ветер неловкий,
Воет и рыщет, как волк,
Вниз опускает винтовки
Братский Волынский полк.
Выше, и выше, и выше
Красное знамя плывёт:
Городовые на крышу
Выкатили пулемёт.
Мечется как угорелый
Царский поезд вдали, -
Красный, синий и белый
Флаг растоптан в пыли!
Пули рокочут, как осы,
Пушек тревожен вой,
Мерно выходят матросы
На берег грузной толпой,
Там позади роковое
Море ревёт и гудит,
Тяжкое и броневое
Судно дрожмя дрожит.
Тяжкое и броневое
Воет, как бешеный пёс;
И для последнего боя
Сходит с оружьем матрос.
В бой он идёт спозаранку,
В бой он идёт налегке,
Выстирана голландка,
Верный винчестер в руке.
А за матросом солдаты,
А за солдатом батрак, -
«Смерть иль свобода!» Крылатый
Красный полощется флаг.
Новые дали открылись,
Новые дали - заре.
Так в феврале мы трудились,
Чтоб победить в Октябре!

1923

Волынский полк - отказался стрелять по рабочим демонстрантам и восстал против царизма в ночь с 26 на 27 февраля 1917 г.

Мечется… царский поезд… - Получив известие о начале Февральской революции в Петрограде, Николай II выехал из ставки в столицу. Однако царский поезд смог добраться лишь до станции Дно и вынужден был вернуться в Псков.

Голуби

Весна. И с каждым днём невнятней
Травой восходит тишина,
И голуби на голубятне,
И облачная глубина.

Пора! Полощет плат крылатый,
И разом улетают в гарь
Сизоголовый, и хохлатый,
И взмывший веером почтарь.

О, голубиная охота!
Уже воркующей толпой
Воскрылий, пуха и помёта
Развеян вихрь над головой!

Двадцатый год! Но мало, мало
Любви и славы за спиной.
Лишь двадцать капель простучало
О подоконник жестяной.

Лишь голуби да голубая
Вода. И мол. И волнолом.
Лишь сердце, тишину встречая,
Всё чаще ходит ходуном…

Гудит година путевая,
Вагоны, ветер полевой.
Страда распахнута другая,
Страна иная предо мной!

Через Ростов, через станицы,
Через Баку, в чаду, в пыли -
Навстречу Каспий, и дымится
За чёрной солью Энзели.

И мы на вражеские части
Верблюжий повели поход.
Навыворот летело счастье,
Навыворот, наоборот!

Колёс и кухонь гул чугунный
Нас провожал из боя в бой,
Чрез малярийные лагуны,
Под малярийною луной.

Обозы врозь, и мулы - в мыле,
И в прахе гор, в песке равнин,
Обстрелянные, мы вступили
В тебя, наказанный Казвин!

Близ углового поворота
Я поднял голову - и вот
Воскрылий, пуха и помёта
Рассеявшийся вихрь плывёт!

На плоской крыше плат крылатый
Полощет - и взлетают в гарь
Сизоголовый, и хохлатый,
И взмывший веером почтарь!

Два года боя. Не услышал,
Как месяцы ушли во мглу:
Две капли стукнули о крышу
И покатились по стеклу…

Через Баку, через станицы,
Через Ростов, назад, назад,
Туда, где Знаменка дымится
И пышет Елисаветград!

Гляжу: на дальнем повороте -
Ворота, сад и сеновал;
Там в топоте и конском поте
Косматый всадник проскакал.

Гони! Через дубняк дремучий,
Вброд или вплавь гони вперёд!
Взовьётся шашка - и певучий,
Скрутившись, провод упадёт…

И вот столбы глухонемые
Нутром не стонут, не поют.
Гляжу: через поля пустые
Тачанки ноют и ползут…

Гляжу: близ Елисаветграда,
Где в суходоле будяки,
Среди скота, котлов и чада
Лежат верблюжские полки.

И ночь и сон. Но будет время -
Убудет ночь, и сон уйдёт.
Загикает с тачанки в темень
И захлебнётся пулемёт…

И нива прахом пропылится,
И пули запоют впотьмах,
И конница по ржам помчится -
Рубить и ржать. И мы во ржах.

И вот станицей журавлиной
Летим туда, где в рельсах лёг,
В певучей стае тополиной,
Вишнёвый город меж дорог.

Полощут кумачом ворота,
И разом с крыши угловой
Воскрылий, пуха и помёта
Развеян вихрь над головой.

Опять полощет плат крылатый,
И разом улетают в гарь
Сизоголовый, и хохлатый,
И взмывший веером почтарь!

И снова год. Я не услышал,
Как месяцы ушли во мглу.
Лишь капля стукнула о крышу
И покатилась по стеклу…

Покой!.. И с каждым днём невнятней
Травой восходит тишина,
И голуби на голубятне,
И облачная глубина…

Не попусту топтались ноги
Чрез рокот рек, чрез пыль полей,
Через овраги и пороги -
От голубей до голубей!

1922

В стихотворении отражены некоторые автобиографические моменты.

Верблюжий поход. Зимой 1917/1918 г. Багрицкий в качестве делопроизводителя находился в составе дислоцированного в Персии 25-го врачебно-питательного отряда Всероссийского земского союза помощи больным и раненым. Отряд передвигался на верблюдах.

Верблюжские полки - отряды (ок. 4000 бойцов), сформированные весной 1919 г. атаманом Григорьевым в селе Верблюжке около Херсона (в те дни 16-тысячная повстанческая армия Григорьева состояла в союзе с Красной армией, а Григорьеву было присвоено звание красного комдива). В марте-апреле повстанцы Григорьева освободили от белых и интервентов Херсон, Николаев и Одессу, а 8 мая подняли мятеж против диктатуры большевиков под лозунгом «Да здравствует власть советов народа Украины!», при этом они взяли Елисаветград. Пока шли бои красных с Григорьевым, белые прорвали фронт. Впоследствии Григорьев был убит махновцами.

51

На Колчака! И по тайге бессонной,
На ощупь, спотыкаясь и кляня,
Бредём туда, где золотопогонный
Ночной дозор маячит у огня…
Ой, пуля, спой свинцовою синицей!
Клыком кабаньим навострися, штык!
Удар в удар! Кровавым потом лица
Закапаны, и онемел язык!
Смолой горючей закипает злоба,
Упрись о пень, штыком наддай вперёд.
А сзади – со звездой широколобой
Уже на помощь конница идёт.
Скипелась кров в сраженьи непрестанном,
И сердце улеем поёт в дупле;
Колчак развеян пылью и туманом
В таёжных дебрях, по крутой земле.
И снова бой. От дымного потопа
Не уберечься, не уйти назад,
Горячим ветром тянет с Перекопа,
Гудит пожар, и пушки голосят.
О трудная и тягостная слава!
В лиманах едких, стоя босиком
В солёном зное, медленно, как лава,
Мы сторожим, склонившись над ружьём.
И, разогнав крутые волны дыма,
Забрызганные кровью и в пыли,
По берегам широкошумным Крыма
Мы яростное знамя пронесли.
И Перекоп перешагнув кровавый,
Прославив молот
				и гремучий серп,
Мы грубой и торжественною славой
Свой пятипалый окружили герб.

1922

В 1920 г. 51-я московская стрелковая дивизия под командованием В.К.Блюхера участвовала во взятии Перекопа и уничтожении остатков врангелевских войск в Крыму, после чего дивизии было присвоено наименование «51 Перекопская».

Баллада о нежной даме

Зачем читаешь ты страницы
Унылых, плачущих газет?
Там утки и иные птицы
В тебя вселяют ужас. - Нет,
Внемли мой дружеский совет:
Возьми ты объявлений пачку,
Читай, - в них жизнь, в них яркий свет;
«Куплю японскую собачку!»
О дама нежная! Столицы
Тебя взлелеяли! Корнет
Именовал тебя царицей,
Бела ты как вишнёвый цвет.
Что для тебя кровавый бред
И в горле пушек мяса жвачка, -
Твоя мечта светлей планет:
«Куплю японскую собачку».
Смеживши чёрные ресницы,
Ты сладко кушаешь шербет.
Твоя улыбка как зарница,
И содержатель твой одет
В тончайший шёлковый жилет,
И нанимает третью прачку, -
А ты мечтаешь, как поэт:
«Куплю японскую собачку».
Когда от голода в скелет
Ты превратишься и в болячку,
Пусть приготовят на обед
Твою японскую собачку.

1919

***

Я сладко изнемог от тишины и снов,
От скуки медленной и песен неумелых,
Мне любы петухи на полотенцах белых
И копоть древняя суровых образов.
Под жаркий шорох мух
                     проходит день за днём,
Благочестивейшим
                 исполненный смиреньем,
Бормочет перепел под низким потолком,
Да пахнет в праздники
                      малиновым вареньем.
А по ночам томит гусиный нежный пух,
Лампада душная мучительно мигает,
И, шею вытянув, протяжно запевает
На полотенце вышитый петух.
Так мне, о господи,
                    ты скромный дал приют,
Под кровом благостным,
                       не знающим волненья,
Где дни тяжёлые,
                 как с ложечки варенье,
Густыми каплями текут, текут, текут.

1919

Славяне

Мы жили в зелёных просторах,
Где воздух весной напоён,
Мерцали в потупленных взорах
Костры кочевавших племён…

Одеты в косматые шкуры,
Мы жертвы сжигали тебе,
Тебе, о безумный и хмурый
Перун на высоком столбе.

Мы гнали стада по оврагу,
Где бисером плещут ключи,
Но скоро кровавую брагу
Испьют топоры и мечи.

Приходят с заката тевтоны
С крестом и безумным орлом,
И лебеди, бросив затоны,
Ломают осоку крылом.

Ярила скрывается в тучах,
Стрибог подымается в высь,
Хохочут в чащобах колючих
Лишь волк да пятнистая рысь…

И желчью сырой опоённый,
Трепещет Перун на столбе.
Безумное сердце тевтона,
Громовник, бросаю тебе…

Пылают холмы и овраги,
Зарделись на башнях зубцы,
Проносят червонные стяги
В плащах белоснежных жрецы.

Рычат исступлённые трубы,
Рокочут рыдания струн,
Оскалив кровавые зубы,
Хохочет безумный Перун!..

1915

Перун - бог грома, Ярила (Ярило) - бог солнца, Стрибог - бог ветра (языческие боги у восточных славян).