Домой Вниз Поиск по сайту

Николай Асеев

АСЕЕВ Николай Николаевич [28 июня (10 июля) 1889, г.Льгов Курской губернии - 16 июля 1963, Москва; похоронен на Новодевичьем кладбище], русский поэт.

Николай Асеев. Nikolai Aseyev

В поэмах «Будённый» (1923), «Двадцать шесть» (1924), «Семён Проскаков» (1928) - романтическая героизация революции. От формальной изощрённости первых сборников («Зор», 1914) пришёл к лирико-философскому осмыслению действительности («Раздумья», 1955; «Лад», 1961). В поэме «Маяковский начинается» (1940; Государственная премия СССР, 1941) создал образ поэта, борющегося за новое искусство. Книга размышлений о поэзии, воспоминания «Зачем и кому нужна поэзия» (1961).

Подробнее

Фотогалерея (17)

ПОЭМЫ (5):

СТИХИ (26):

ЕЩЁ СТИХИ (12):

Вверх Вниз

Живой

Как по Питерской,
по Тверской-Ямской…
Старинная песня
Как по улице
             по московской,
ещё веющей
           стариной,
шёл - вышагивал
                Маяковский,
этот самый,
           Никто иной!
Эти скулы,
           и брови эти,
и плеча
        крутой разворот, -
нет других таких
                 на планете:
измельчал что-то
                 весь народ.
Взглядом издали
                отмечаясь
посреди
        текущей толпы,
отмечаясь
          и отличаясь,
как горошина
             от крупы,
шёл он буднями,
                серыми зимними,
через юношеские
                года,
через площадь
              своего имени -
Триумфальную
             ещё тогда.
Шёл меж зданий
               холодных каменных,
равнодушных
            к его судьбе;
шёл
    живой человеческий памятник,
непреклонный
             в труде - борьбе.
Шёл добыть
           на обед монету -
не для жизненных
                 пустяков, -
шёл прославить
               свою планету
громовым
         раскатом стихов.
С толстомясыми
               каши не сваришь,
а худой
        худому сродни:
сразу видно -
              идёт товарищ!..
Так мы встретились
                   в эти дни…
Вот идёт он,
             мой друг сердечный,
оттолкнув
          ногой пьедестал, -
неизменный
           и бесконечный,
тот,
     кто бронзовым
                   так и не стал.

1962 - 1963


Простые строки

Я не могу без тебя жить!
Мне и в дожди без тебя - сушь,
мне и в жары без тебя - стыть.
мне без тебя и Москва - глушь.

Мне без тебя каждый час - с год,
если бы время мельчить, дробя;
мне даже синий небесный свод
кажется каменным без тебя.

Я ничего не хочу знать -
слабость друзей, силу врагов;
я ничего не хочу ждать,
кроме твоих драгоценных шагов.

1960


Портреты

Зачем вы не любите, люди,
своих неподкупных поэтов?
Взывая к векам о бессудье,
глядят они грустно с портретов.

Одни на дуэли убиты,
другие, не сладив с судьбою,
от сердца смертельной обиды
покончили сами с собою.

Не верят созданий их пользе,
осмеивают и ругают,
пока они живы, а после -
им памятники воздвигают.

Верните их к жизни скорее!
Пусть вышли из моды костюмы,
пусть выцвели снимки, серея,
но живы их мысли и думы.

Зачем вы не любите, люди?!
Зачем вы их губите, люди?!
Но нет на вопросы ответов,
глядят они грустно с портретов.

(1952 - 1960)


***

Что такое счастье? Соучастье
в добрых человеческих делах,
в жарком вздохе разделённой страсти,
в жарком хлебе, собранном в полях.

Да, но разве только в этом счастье?
А для нас, детей своей поры,
овладевших над природой властью,
разве не в полётах сквозь миры?!

Безо всякой платы и доплаты,
солнц толпа, взвивайся и свети,
открывайтесь, звёздные палаты,
простирайтесь, млечные пути!

Отменяя летоисчисленье,
чтобы счастье с горем не смешать,
преодолевая смерть и тленье,
станем вечной свежестью дышать.

Воротясь обратно из зазвездья
и в слезах целуя землю-мать,
мы начнём последние известья
из глубин вселенной принимать.

Вот такое счастье по плечу нам -
мыслью осветить пространства те,
чтобы мир предстал живым и юным,
а не страшным мраком в пустоте.

1957


Ещё за деньги люди держатся

Ещё за деньги
              люди держатся,
как за кресты
              держались люди
во времена
           глухого Керженца,
но вечно
         этого не будет.
Ещё за властью
               люди тянутся,
не зная меры
             и цены ей,
но долго
         это не останется -
настанут
         времена иные.
Ещё гоняются
             за славою, -
охотников до ней
                 несметно, -
стараясь
         хоть бы тенью слабою
остаться на земле
                  посмертно.
Мне кажется,
             что власть и почести -
вода солёная
             морская:
чем дольше пить,
                 тем больше хочется,
а жажда
        всё не отпускает.
И личное твоё
              бессмертие
не в том,
          что кто ты,
                      как ты,
                              где ты,
а - всех земных племён
                       соцветие,
созвездие
          людей планеты!
С тех пор,
           как шар земной наш кружится
сквозь вечность
                продолжая мчаться,
великое
        людей содружество
впервые
        стало намечаться.
Чтоб все -
           и белые, и чёрные,
и жёлтые
         земного братства -
вошли в широкие,
                 просторные
края
     всеобщего богатства.

1956


Керженец - левый приток Волги. В этих местах были сосредоточены раскольничьи скиты.

Читает Николай Асеев:

Звук

Золотые шары

Приход докучливой поры…
И на дороги
упали жёлтые шары
прохожим в ноги.

Так всех надменных гордецов
пригнут тревоги:
они падут в конце концов
прохожим в ноги.

1956


Соловей

Вот опять
соловей
со своей
стародавнею песнею…
Ей пора бы давно уж
на пенсию!

Да и сам соловей
инвалид…
Отчего же -
лишь осыплет руладами -
волоса
холодок шевелит
и становятся души
крылатыми?!

Песне тысячи лет,
а нова:
будто только что
полночью сложена;
от неё
и луна,
и трава,
и деревья
стоят завороженно.

Песне тысячи лет,
а жива:
с нею вольно
и радостно дышится;
в ней
почти человечьи слова,
отпечатавшись в воздухе,
слышатся.

Те слова
о бессмертье страстей,
о блаженстве,
предельном страданию;
будто нет на земле новостей,
кроме тех,
что как мир стародавние.

Вот каков
этот старый певец,
заклинающий
звёздною клятвою…
Песнь утихнет -
и страсти конец,
и сердца
разбиваются надвое!

1956


Чернобривцы

Ведь есть же такие счастливцы,
что ранней осенней порой
следят, как горят чернобривцы,
склонившись над грядкой сырой!

Их жарким дыханьем согрето
и пахнет, как в пробке вино,
осеннее позднее лето,
дождями на нет сведено.

Давай же копаться и рыться
в подмёрзнувших комьях земли,
чтоб в будущий год чернобривцы,
как жар, в холода расцвели!

1954


Читает Николай Асеев:

Звук

Наша профессия

Если бы люди собрали и взвесили,
словно громадные капли росы,
чистую пользу от нашей профессии,
в чашу одну поместив на весы,
а на другую бы - все меднорожие
статуи графов, князей, королей, -
чудом бы чаша взвилась, как порожняя,
нашу бы - вниз потянуло, к земле!
И оправдалось бы выражение:
«Лица высокого положения»;
и оценили бы подлинно вес
нас, повелителей светлых словес!
Что это значит - остаться в истории?
Слава как мел: губку смочишь и стёр её;
но не сотрётся из памяти прочь
«Страшная месть» и «Майская ночь»!
Те, кто бичом и мечами прославились,
в реку забвенья купаться отправились;
тот же, кто нашей мечтой овладел,
в памяти мира не охладел.
Кто был в Испании - помните, что ли, -
в веке семнадцатом на престоле?
Жившего в эти же сроки на свете,
помнят и любят Сервантеса дети!
А почему же ребятам охота
помнить про рыцаря, про Дон-Кихота?
Добр, справедлив он и великодушен -
именно этот товарищ нам нужен!
Что для поэта времени мера?
Были бы строки правдивы и веселы!
Помнят же люди слепого Гомера…
Польза большая от нашей профессии!

1954


Рим

Серебряно небо над Римом
целебно-душевным надрывом,
а лучшее в мире лекарство -
под усом лукавство.

Он бродит средь римских развалин
то радостен, то печален,
и сами несут его ноги
по Аппиевой дороге.

На арке водопровода
лежит он и в небо глядится,
и в небе - различного рода
рой образов дивных родится.

И вспыхивая от восторга,
он скачет по виа-Феличе:
плевать ему на Бенкендорфа -
он понял бессмертья величье!

И, перед конторкою стоя,
он пишет - в работе привычка, -
и едет сквозь жито густое
знакомая пыльная бричка.

Не римская это окрестность,
не мрамор дворца Адриана, -
глухая заросшая местность
в качанье бурьяна.

Обширные русские дали,
где люди свой край полюбили,
где - как бы они ни страдали -
достоинству не изменили.

Хоть будни их многотрудны,
но неисчерпаемы силы,
лишь трутни, плетущие плутни,
пятнают величье России.

Как туши их пышно здоровы -
не лезут в мундиры и фраки, -
густы Собакевича брови,
Ноздрёва растрёпаны баки.

Поймать, обличить их природу,
потребовать грозно к ответу,
на чистую вывести воду! -
вот родины голос поэту.

1952 - 1955


Двое идут

Кружится, мчится Земшар -
в зоне огня.
Возле меня бег пар,
возле меня,
возле меня блеск глаз,
губ зов,
жизнь начинает свой сказ
с азов.

Двое идут - шаг в шаг,
дух в дух;
трепет в сердцах, лепет в ушах
их двух.
Этот мальчонка был год назад
безус;
нынче глаза его жаром горят
безумств.
Эта девчурка играла вчера
с мячом;
нынче плечо ей равнять пора
с плечом.

Первый снежок, первый дружок
двойник.
Как он взглянул - будто ожог
проник!
Снег, а вокруг них - соловьи,
перепела;
пальцы его в пальцы свои
переплела.

Стелят не сумерки, а васильки
им путь,
и не снежинки, а мотыльки -
на грудь.
«Не зазнобила бы без привычки
ты рук!»
Их, согревая без рукавички,
сжал друг.
«Ну и тихоня, ну и чудила,
тем - люб!
Как бы с тобою не застудила
я губ!»

Кружится, вьётся Земшар,
всё изменя.
Возле меня щёк жар,
возле меня,
возле меня блеск глаз,
губ зов,
жизнь повторяет давний рассказ
с азов!

1950


Читает Николай Асеев:

Звук

***

Вещи - для всего народа,
строки - на размер страны,
вровень звёздам небосвода,
в разворот морской волны.

И стихи должны такие
быть, чтоб взлёт, а не шажки,
чтоб сказали: «Вот - стихия»,
а не просто: «Вот - стишки».

1947


Надежда

Насилье родит насилье,
и ложь умножает ложь;
когда нас берут за горло,
естественно взяться за нож.

Но нож объявлять святыней
и, вглядываясь в лезвиё,
начать находить отныне
лишь в нём отраженье своё, -
нет, этого я не сумею,
и этого я не смогу:
от ярости онемею,
но в ярости не солгу!

Убийство зовёт убийство,
но нечего утверждать,
что резаться и рубиться -
великая благодать.

У всех, увлечённых боем,
надежда горит в любом:
мы руки от крови отмоем,
и грязь с лица отскребём,
и станем людьми, как прежде,
не в ярости до кости!
И этой одной надеже
На смертный рубеж вести.

1943


Штормовая

Непогода моя жестокая,
не прекращайся, шуми,
хлопай тентами и окнами,
парусами, дверьми.

Непогода моя осенняя,
налетай, беспорядок чини, -
в этом шуме и есть спасение
от осенней густой тишины.

Непогода моя душевная -
от волны на волну прыжок, -
пусть грозит кораблю крушение,
хорошо ему и свежо.

Пусть летит он, врывая бока свои
в ледяную тугую пыль,
пусть повёртывается, показывая
то корму, то бушприт, то киль.

Если гибнуть - то всеми мачтами,
всем, что песня в пути дала,
разметав, как снасти, все начатые
и неоконченные дела.

Чтоб наморщилась гладь рябинами,
чтобы путь кипел добела,
непогода моя любимая,
чтоб трепало вкось вымпела.

Пусть грозит кораблю крушение,
он осилил крутой прыжок, -
непогода моя душевная,
хорошо ему и свежо!

1932


О смерти

Меня застрелит белый офицер
не так - так этак.
Он, целясь, - не изменится в лице:
он очень меток.

И на суде произнесёт он речь,
предельно краток,
что больше нечего ему беречь,
что нет здесь пряток.

Что женщину я у него отбил,
что самой лучшей…
Что сбились здесь в обнимку три судьбы, -
обычный случай.

Но он не скажет, заслонив глаза,
что - всех красивей -
она звалась пятнадцать лет назад
его Россией!..

1932


Мальчик

Голос свистит щегловый,
мальчик большеголовый,
встань, протяни ручонки
в ситцевой рубашонке!

Встань здесь и подожди-ка:
утро синё и дико,
всех здесь миров граница
сходится и хранится.

Утро синё и тихо,
солнца мокра гвоздика,
небо полно погоды,
Сейма сияют воды.

Пар от лугов белёсый
падает под берёзы;
жёлтый цветок покачивая,
пчёлы гудят в акациях.

Мальчик большеголовый,
облак плывёт лиловый,
мир ещё занят тенью,
весь в пламенах рожденья.

Не уходи за это
море дождя и света,
чуй - кочаны капусты
шепчут тебе: забудься!

Голос поёт щегловый,
мальчик большеголовый,
встань, протяни ручонки
в ситцевой рубашонке!

Огненными вихрами
сразу пять солнц играют;
счастье стоит сторицей,
сдунешь - не повторится!

Шёлк это или ситец,
стой здесь, теплом насытясь,
в синюю плавясь россыпь,
искрами брызжут росы.

Не уходи за это
морe дождя и света,
стой здесь, глазком окидывая
счастье своё ракитовое!

1930


Читает Николай Асеев:

Звук

Земмеринг

Стань к окошку
               и замри,
шёпот сказки
             выслушай:
проезжаем
          Земмеринг,
зиму в зелень
              выстлавший.
А сквозь зелень
                и сквозь снег,
в самом свежем
               воздухе,
от сугробов -
              к весне
протянулись
            мостики.
И ползёт по ним
                состав
тихо,
      не без робости.
Глянешь вниз -
               красота,
дух захватят
             пропасти.
Сквозь туннель
               паровоз
громом
       вдаль обрушится.
Горы,
      встав в хоровод,
тихо,
      тихо кружатся.
Их крутые
          бока
здесь
      не знают осени.
Точно
      наш Забайкал,
только -
         попричёсанней.
Там,
     где меньше б всего
с человеком
            встретиться, -
залит солнцем,
               пансион
к скалам
         круто лепится.
Где б
      обрывам подряд
да обвалам -
             хроника, -
огородных
          гряд
строки
       млеют ровненько.
Что за люд,
            за страна, -
плотно слиты
             с ней они:
поле
     в клетки канав
чинно
      разлинеено.
Каждый
       синь-перевал
взглядом
         рви упорно ты:
до корней
          дерева
шубами
       обвёрнуты.
Зорче, взор,
             впейся мой
в синей хвои
             ветку:
я -
    рабочей семьёй
выслан
       на разведку.
Тонкий пар
           бьёт, свистя!..
Очень
      мысль мне нравится:
для рабочих
            и крестьян
здесь
      устроить здравницу.
Стань к окошку,
                замри,
шёпот сказки
             выслушай:
вот какой
          Земмеринг,
зиму в зелень
              выстлавший.

[1928]


Лыжи

Мороз
      румянец выжег
нам
    огневой.
Бежим,
       бежим на лыжах
мы
   от него!
Второй,
        четвёртый,
                   пятый, -
конец
      горе.
Лети,
      лети,
            не падай.
Скорей,
        скорей!
Закован
        в холод воздух, -
аж дрожь
         берёт.
В глазах
         сверкают звёзды.
Вперёд,
        вперёд!
Вокруг
       седые ели.
Скользи,
         нога.
Как белые
          постели,
легли
      снега.
И тонкие
         берёзы -
лишь ог-
        ля-
           нись -
затянуты
         в морозы,
поникли
        вниз…
На озере
         синеет
тяжёлый
        лёд.
Припустимте
            сильнее
вперёд,
        вперёд!
Легки следы
            от зайцев
и
  от лисиц:
ты с ними
          состязайся -
несись,
        несись!
Чтоб -
       если ветер встречный
в лицо
       задул, -
склонился ты
             беспечно
на всём
        ходу.
На всём
        разгоне бега -
быстр
      и хитёр, -
схватив
        охапку снега,
лицо
     натёр.
Чтоб крякали
             сороки
от тех
       отваг,
чтоб месяц
           круторогий
скользил
         в ветвях.
Чтоб в дальних
               или ближних
глухих
       краях -
везде мелькала,
                лыжник,
нога
     твоя.
Чтоб все,
          на лыжи вставши
в тугой
        черёд, -
от младших
           и до старших -
неслись
        вперёд!

1928


Русская сказка

1

Говорила моя забава,
моя лада, любовь и слава:
«Вся-то жизнь твоя - небылица,
вечно с былью людской ты в ссоре,
ходишь - ищешь иные лица,
ожидаешь другие зори.

2

Люди чинно живут на свете,
расселясь на века, на вёрсты,
только ты, схватившись за ветер,
головою в бурю упёрся,
только ты, ни на что не схоже,
называешь сукно - рогожей».

3

Отвечал я моей забаве,
моей ладе, любви и славе:
«Мне слова твои не по мерке
и не впору упрёк твой льстивый,
ещё зори мои не смеркли,
ещё ими я жив, счастливый.

4

Мне ль повадку не знать людскую,
обведёшь меня словом ты ли?..
Люди больше меня тоскуют:
видишь - ветер винтом схватили,
видишь - в воздух упёрлись пяткой,
на машине качаясь шаткой.

5

Только тем и живут и дышат -
довести до конца уменье:
как такие вздумать снаряды,
чтоб не падать вниз на каменья,
чтобы каждый - вольный и дошлый
наступал на облак подошвой.

6

И я знаю такую сказку,
что начать, так дух захолонет!
Мне её под вагона тряску
рассказали в том эшелоне,
что, как пойманный в клетку, рыскал
по отрезанной Уссурийской.

7

Есть у многих рваные раны,
да своя болит на погоду;
есть на свете разные страны,
да от той, что узнал, - нет ходу.
Если все их смешаю в кучу,
то и то тебе не наскучу.

8

Оглянись на страну большую -
полоснёт пестротой по глазу.
Люди в ней не живут - бушуют,
только шума не слышно сразу, -
от её голубого вала
и меня кипеть подмывало.

9

Вот расплакалась мать над сыном
в том краю, что со мною рядом;
в этом - пахнет пот керосином,
рыбий жир в другом - виноградом;
и сбежались к уральской круче
горностаевым мехом тучи.

10

Вот идёт верблюд, колыхаем
барханами песен плачевных,
и на нём, клонясь малахаем,
выплывает дикий кочевник;
среди зарев степных и марев
он улиткою льнёт к Самаре.

11

А из вятских лесов дремучих,
из болот и ключей гремучих,
из глухих углов Керемети,
по деревьям путь переметив,
вёрст за сотню, а то сот за пять -
пробирается лёгкий лапоть.

12

Вот из дымного Дагестана,
избочась на коне потливом,
вьётся всадник осиным станом,
синеватым щеки отливом.
А другой, разомчась из Чечни,
ликом врезался в ветер встречный.

13

А ещё в глухом отдаленье,
где морская глыбь посинела,
тупотят копыта оленьи
под луною окоченелой.
Медный остров, выселок хмурый,
шлёт покрытых звериной шкурой.

14

Отовсюду летят и мчатся,
звонит повод, скрипит подпруга,
это стягиваются домочадцы,
что не знали в лицо друг друга.
Из становий и из урочищ
собирает их старший родич.

15

Он лежит под стеною кремлёвской,
невелик и негрозен с виду,
но к нему - всех слёз переплёски,
всех окраин людских обиды,
не заботясь времени тратой,
поспешают вдогон за правдой.

16

Он своею силой не хвастал,
не носил одежды парчовой,
но до льдов, до снежного наста,
им вконец весь край раскорчёван.
В Бухаре и в Нижнем Тагиле
говорят о его могиле.

17

Что же ты грустишь, моя лада,
о моей непонятной песне?
Радо сердце или не радо
жить с такою судьбою вместе?!
Если рада слушать такое -
не проси от меня покоя.

18

Знать, недаром на свете живу я,
если слёзы умею плавить,
если песню сторожевую
я умею вехой поставить.
Пусть других она будет глуше, -
ты её, пригорюнясь, слушай!»

1927


Дом

Дом стоял у города на въезде,
окнами в метелицу и тьму;
близостью созвездий
думалось и бредилось ему.
Било в стёкла заревое пламя,
плыл рекой туман;
дом дышал густыми коноплями,
свежестью, сводящею с ума.
Он хотел крыльцом скрипучим дёргать,
хлопать ставней, крышей грохотать;
дом хотел шататься от восторга,
что вокруг такая благодать;
что его, до стрех обстав, подсолнух
рыжей рожей застил от других,
точно плыл он на прохладных волнах
калачей и лопухов тугих.
Что с того, что был он деревянным,
что, приштопан к камню, в землю врос,
от него тянулись караваны
свежих рощ и воронёных гроз.
Он кружился с ними, плыл, и таял,
и живущим помыслы кружил;
до него от самого Китая
долетали синие стрижи.
Он кружился и гримасы корчил,
млел огнями, тьмою лиловел,
и его ветров весенних кормчий
вёл других ковчегов в голове.
А когда рябила осень лужи
и брало метелицей кусты,
дому становилось хуже:
он стоял примолкшим и пустым.
Только это - с улицы казалось,
а внутри он полон был и жив;
даже если вызывал он жалость,
сам себя, смеясь, ловил на лжи,
так как - зорь зарозовевший иней,
стёкол заалмаженный узор,
вспыхивал и цвёл, как хвост павлиний,
синей и зелёной бирюзой.
И дымясь под первою порошей,
коренастый, тихий, небольшой,
он вставал опять такой хороший,
со своею дымчатой душой.
И, тепло запечное не тратя
и забив оконные пазы,
по косым линованным тетрадям
он твердил столетние азы.
И, такой же тишью невредимы,
заморозком взятые в тиски,
по соседству подымались дымы -
буден безголосые свистки.
В доме - плыли тени
кошки, кружки, фикуса, луны,
детских откровений и смятений,
тишины и старины.
Сквозь пазы в растрескавшийся кафель
плыл жарок и затоплял края,
где басовый стариковский кашель
гул вливал в рассохшийся рояль.
В доме пели птицы -
сойки, коноплянки и клесты.
И теперь ещё мне щебет снится,
зори, росы, травы и кусты.
И теперь… глаза бы не глядели,
уши бы не слушали иной,
кроме той передрассветной трели,
что будила детство за стеной.
И когда, тавровое мещанство,
я теперь смотрю тебе в глаза,
я не знаю, где я умещался,
кто мне это в уши насказал.
Может, в клетке, может, из-за прутьев,
горькой болью полный позарез,
в сны мои протискивался грудью
свежезаневоленный скворец?!
Потому не дни, не имена я, -
тёмный страх в подзорье затая,
лишь тебя по брёвнам вспоминаю,
дом мой, сон мой, молодость моя!

1926-1927


Читает Николай Асеев:

Звук

***

Не за силу, не за качество
золотых твоих волос
сердце враз однажды начисто
от других оторвалось.

Я тебя запомнил докрепка,
ту, что много лет назад
без упрёка и без окрика
загляделась мне в глаза.

Я люблю тебя, ту самую, -
всё нежней и всё тесней, -
что, назвавшись мне Оксаною,
шла ветрами по весне.

Ту, что шла со мной и мучилась,
шла и радовалась дням
в те года, как вьюга вьючила
груз снегов на плечи нам.

В том краю, где сизой заметью
песня с губ летит, скользя,
где нельзя любить без памяти
и запеть о том нельзя.

Где весна, схватившись за ворот,
от тоски такой устав,
хочет в землю лечь у явора,
у ракитова куста.

Нет, не сила и не качество
молодых твоих волос,
ты - всему была заказчица,
что в строке отозвалось.

1926


Явор - белый клён.

Читает Николай Асеев:

Звук

Синие гусары

1

Раненым медведем
	мороз дерёт.
Санки по Фонтанке
	летят вперёд.
Полоз остёр -
	полосатит снег.
Чьи это там
	голоса и смех?
- Руку на сердце
	своё положа,
я тебе скажу:
	- Ты не тронь палаша!
Силе такой
	становись поперёк,
ты б хоть других -
	не себя - поберёг!

2

Белыми копытами
	лёд колотя,
тени по Литейному
	дальше летят.
- Я тебе отвечу,
	друг дорогой,
Гибель не страшная
	в петле тугой!
Позорней и гибельней
	в рабстве таком
голову выбелив,
	стать стариком.
Пора нам состукнуть
	клинок о клинок:
в свободу - сердце
	моё влюблено.

3

Розовые губы,
	витой чубук,
синие гусары -
	пытай судьбу!
Вот они, не сгинув,
	не умирав,
снова
    собираются
        в номерах.
Скинуты ментики,
	ночь глубока,
ну-ка, запеньте-ка
	полный бокал!
Нальём и осушим
	и станем трезвей:
- За Южное братство,
	за юных друзей.

4

Глухие гитары,
	высокая речь…
Кого им бояться
	и что им беречь?
В них страсть закипает,
	как в пене стакан:
впервые читаются
	строфы «Цыган».
Тени по Литейному
	летят назад.
Брови из-под кивера
	дворцам грозят.
Кончена беседа,
	гони коней,
утро вечера
	мудреней.

5

Что ж это,
    что ж это,
        что ж это за песнь?
Голову на руки
	белые свесь.
Тихие гитары,
	стыньте, дрожа:
синие гусары
	под снегом лежат!

Декабрь 1925


Читает Николай Асеев:

Звук

А. А. Ахматовой

Не враг я тебе, не враг!
Мне даже подумать страх,
Что, к ветру речей строга,
Ты видишь во мне врага.
За этот высокий рост,
За этот суровый рот,
За то, что душа пряма
Твоя, как и ты сама,
За то, что верна рука,
Что речь глуха и легка,
Что там, где и надо б жёлчь, -
Стихов твоих сот тяжёл.
За страшную жизнь твою,
За жизнь в ледяном краю,
Где смешаны блеск и мрак,
Не враг я тебе, не враг.

18 апреля 1924


[К странице - Ахматова Анна]

Реквием

Если день смерк,
если звук смолк,
всё же бегут вверх
соки сосновых смол.

С горем наперевес,
горло бедой сжав,
фабрик и деревень
заговори, шаг:

«Тяжек и глух гроб,
скован и смыт смех,
низко пригнуть смогло
горе к земле всех!

Если умолк один,
даже и самый живой,
тысячами родин,
жизнь, отмсти за него!»

С горем наперевес,
зубы бедой сжав,
фабрик и деревень
ширься, гуди, шаг:

«Стой, спекулянт-смерть,
хриплый твой вой лжив,
нашего дня не сметь
трогать: он весь жив!

Ближе плечом к плечу, -
нищей ли широте,
пасынкам ли лачуг
жаться, осиротев?!»

С горем наперевес,
зубы тоской сжав,
фабрик и деревень
ширься, тугой шаг:

«Станем на караул,
чтоб не взошла враги
на самую
дорогую
из наших могил!

Если день смерк,
если смех смолк,
слушайте ход вверх
жизнью гонимых смол!»

С горем наперевес,
зубы тоской сжав,
фабрик и деревень
ширься, сплошной шаг!

1924


Написано на смерть В.И.Ленина.

О нём

Со сталелитейного стали лететь
крики, кровью окрашенные,
стекало в стекольных, и падали те,
слезой поскользнувшись страшною.

И был соловей, живой соловей,
он бил о таком и об этаком:
о небе, горящем в его голове,
о мыслях, ползущих по веткам.

Он думал: крылом - весь мир обовью,
весна ведь - куда ни кинешься…
Но велено было вдруг соловью
запеть о стальной махинище.

Напрасно он, звёзды опутав, гремел
серебряными канатами, -
махина вставала - прямей и прямей
пред молкнущими пернатыми!

И стало тогда соловью невмочь
от полымем жёгшей одуми:
ему захотелось - в одно ярмо
с гудящими всласть заводами.

Тогда, пополам распилив пилой,
вонзивши в недвижную форму лом,
увидели, кем был в серёдке живой,
свели его к точным формулам.

И вот: весь мир остальной
глазеет в небесную щёлку,
а наш соловей стальной,
а наш зоревун стальной
уже начинает щёлкать!

Того ж, кто не видит проку в том,
кто смотрит не ветки выше,
таким мы охлынем рокотом,
что он и своих не услышит!

Мир ясного свиста, льни,
мир мощного треска, льни,
звени и бей без умолку!
Он стал соловьём стальным!
Он стал соловьём стальным!..
А чучела - ставьте на полку.

1922


***

В лесу темноветвистом
у ясного ручья
об этом взоре чистом
задумывался я:
куда ему дорога
назначена у бога?

И лес шептался строже,
и пел звончей ручей:
«Тебе не знать дороже
простых её очей».

В лесу темноветвистом
у ясного ручья
о сердце этом чистом
задумывался я:
куда ему дорога
назначена у бога?

И ветер, нежно вея,
тихонько шелестел:
«Нигде, нигде вернее -
тебе оно в удел».

Я шёл по сонной ниве,
не сведав у ручья,
кто был из нас счастливей,
кому - судьбина чья.
Но шёл я не печальный,
узнав, припомнив вдруг
кристальный взор и дальний
приветный сердца стук.

Я знал, я знал - у бога, -
к тебе моя дорога!

1913


Вверх Вниз

Годы учёбы

Родом из обедневших дворян. Отец - страховой агент. Родители оказали большое влияние на развитие личности будущего поэта. Рано лишившись матери, Асеев воспитывался у деда - помещика и страстного любителя русского фольклора.

Окончив Курское реальное училище (1907), поступил в Московский коммерческий институт (1908-10), затем перешёл в Харьковский университет; одно время был вольнослушателем Московского университета (историко-филологический факультет).

«Выученик символистов»

С 1908 печатался в журнале «Весна», в 1912-14 - в журналах «Заветы», «Новый журнал для всех», «Проталинка», в альманахе «Первоцвет». Непродолжительное время был секретарём в журнале «Русский архив».

На раннее творчество поэта оказали влияние символисты, прежде всего К. Д. Бальмонт, а также немецкие романтики (Э. Т. А. Гофман). Был знаком с В. Я. Брюсовым, Вяч. И. Ивановым, С. П. Бобровым. «Выученик символистов, отталкивавшийся от них, как ребёнок отталкивается от стены, держась за которую он учится ходить» - писал о себе Асеев в книге «Проза поэта» (1930).

Несамостоятельность первых публикаций (1911) позволила поэту В. Шершеневичу назвать их «символической дешёвкой». Но книги «Ночная флейта» (1914) и особенно «Оксана» (1916), посвящённая Ксении Синяковой - красавице-жене поэта (с 1917) и единственной спутнице всей его жизни, свидетельствовали о незаурядном поэтическом даре Асеева. «…Среди молодёжи…, возводившей косноязычие в добродетель и оригинальной поневоле, только двое, Асеев и Цветаева, выражались по-человечески» - писал позже Б. Л. Пастернак. Вместе с Пастернаком входил в близкую к футуристам группу «Центрифуга».

Маяковский и Хлебников в жизни Асеева

Во время Первой мировой войны в 1915 был призван в армию, служил в запасном полку в Мариуполе; освобождён от службы в связи с открывшимся туберкулёзом, но в феврале 1917, несмотря на болезнь, был призван вновь. Служил в пехотном запасном полку в Гайсине, где был избран в Совет солдатских депутатов. Направленный в юнкерское училище, он вместе с женой уехал (вернее, сбежал) во Владивосток, где примкнул к футуристической группе «Творчество». Работал в советских учреждениях, в 1918 читал лекции о новейших русских поэтах в Японии. В 1922 вернулся в Москву. В это время им была создана поэма «Будённый». Большой популярностью стали пользоваться песни композитора А. А. Давиденко, написанные на стихи Асеева: «Конная Будённого», «Первая конная», «Винтовочка».

В 1923 вошёл в ЛЕФ - литературную группу, возглавляемую В. В. Маяковским. Дружба с Маяковским, с которым Асеев познакомился, скорее всего, в 1914 изменила не только его поэтическую манеру, но и саму жизнь. Он стал как бы «тенью» великого поэта, хотя ни мироощущением своим, ни песенным складом, ни прозрачностью стиха не был близок громоподобному Маяковскому. Велимир Хлебников, чьё словотворчество родственно русскому фольклору, был ему гораздо ближе. В «Лирическом отступлении» (1924) и «Синих гусарах» (1926), поэтических вершинах Асеева, особенно выразительна звукопись; хотя Асеев заявлял, что он «лирик по складу души, по самой строчечной сути», лирика в этих вещах приглушена, звук явно сильнее мысли и чувства.

После самоубийства Маяковского Асеев одно время выдвигался властью на роль первого поэта, получил за поэму «Маяковский начинается» (1940) Сталинскую (Государственную) премию (1941). Но по мере того как советская эпоха теряла внешние бодряческие черты, интерес к Асееву падал. При жизни он выпустил около 80 книг, в том числе несколько эссеистических, в которых проявил себя тонким ценителем стихов. В последнем прижизненном сборнике «Лад» (1961) отказался от новаторской формы стиха.

Помимо поэзии, Асеев страстно увлекался картами и бегами.

В. Н. Корнилов

Энциклопедия КМ, 2000 (CD)


АСЕЕВ, Николай Николаевич [р. 28.VI(10.VII).1889, г. Льгов] - русский советский поэт. Родился в семье страхового агента; детские годы провел в доме деда - охотника, любителя народных песен и сказок. В 1909 закончил Курское реальное училище, учился в Москве в Коммерческом институте и на филологических факультетах Московского и Харьковского университетов. Начал печататься в 1913 в Харькове. Первое десятилетие творчества Асеева проходило в сложных поэтических исканиях. Первый сборник стихов («Ночная флейта», 1914) носил следы влияния символистской поэтической школы. Асеев входил в близкие к футуристам литературные группы «Лирика» и «Центрифуга» (вместе с С. П. Бобровым, Б. Л. Пастернаком и др.). Знакомство с произведениями В. В. Хлебникова, увлечение древнеславянской поэзией наложили отпечаток на поэтические искания Асеева, определив его интерес к «жизни слова», к фольклору (сборники «Зор», 1914, «Леторей», 1915). Дружба и творческое общение с В. В. Маяковским (с 1913) помогли формированию самобытного таланта Асеева. В его стихах крепнет протест, вызванный неприятием буржуазной действительности (сборники «Ой кониндан окейн» и «Оксана», 1916). Служба в действующей армии (1916-17) и участие в утверждении Советской власти на Дальнем Востоке способствовали усилению революционных мотивов в поэзии Асеева (сборник «Бомба», Владивосток, 1921). Во Владивостоке он участвует в футуристической группе «Творчество» (вместе с С. М. Третьяковым и др.). В 1922 переехал в Москву. Сборник стихов «Стальной соловей» (1922) и «Совет ветров» (1923) были дальнейшими вехами становления Асеева как советского поэта. Его «Марш Будённого» из поэмы «Будённый» (1922) стал массовой песней (музыка А. А. Давиденко). С 1923 участвовал в литературной группе «Леф», возглавлявшейся Маяковским. Растерянность поэта в связи с оживлением мещанской стихии в период нэпа отразилась в поэме «Лирическое отступление» (1924). Преодолевая усложнённость поэтической образности, Асеев стремился к простоте и ясности стиха. Революционно-романтическим пафосом проникнуты поэмы «Свердловская буря» (1924), «Семён Проскаков» (1928), стихи о русских революционерах («Синие гусары», 1926, «Чернышевский», 1929), о бакинских комиссарах («Двадцать шесть», 1925). Образ В. И. Ленина воссоздан в «Русской сказке» (1926). После поездки за границу в 1928 Асеев написал стихи о Западе («Дорога», «Земмеринг», «Рим», «Форум-Капитолий» и др.).

Мотивы молодости и грозовой свежести нового мира, образ летящего времени - в центре поэзии Асеева (сборники «Время лучших», 1927, «Молодые стихи», 1928, «Москва-песня», 1934, «Высокогорные стихи», 1938, и др.). В поэме «Маяковский начинается» (1940; Государственная премия СССР, 1941), сочетающей черты дневниково-мемуарные и лирико-публицистические, утверждаются традиции Маяковского. Сборники «Первый взвод» (1941) и «Пламя победы» (1946) явились патриотическим откликом на события Отечественной войны. Книга стихов «Раздумья» (1955) и «Лад» (1961) отличаются напряжёнными лирико-философскими размышлениями об исторических судьбах 20 века. «Лирик по складу своей души, по самой строчечной сути», как он сам себя характеризовал, Асеев остро ощущает героико-трагедийный характер современной эпохи (стихи «Друзьям», 1955, «Вспомним свои молодые годы…», 1956, и др.). В поэзии Асеева, соединяющей, по его словам, «с берёзою и мятой стальные дни», сплавились песенные и ораторские интонации. Асеев выступает как переводчик украинских, польских, чешских, прибалтийских, западно-европейских поэтов. Асеев - автор литературно-критических статей, очерков, рассказов, воспоминаний, опубликованных в книгах «Дневник поэта» (1929), «Работа над стихом» (1929), «Разгримированная красавица» (1928), «Проза поэта» (1930), «Зачем и кому нужна поэзия» (1961). Теоретические статьи Асеева посвящены вопросам истории и теории русского стиха, поэтического языка, проблемам традиции и новаторства.

Соч.: Собр. стихотворений, 2 изд., т. 1-4, М. - Л., 1931-1932; Избр. произв., т. 1-2, М., 1953; Стихотворения и поэмы, т. 1-2, М., 1959; Автобиография, в кн.: Советские писатели, т. 1, М., 1959.

Лит.: Селивановский А. П., Николай Асеев, в его кн.: В литературных боях, М., 1959; Левин Ф., Н. Асеев, «Лит. критик», 1939, № 4; Плиско Н., Творчество Н. Асеева, «Нов. мир», 1941, № 4; Марголина А., О стихотворной судьбе Н. Асеева, «Октябрь», 1940, № 11; Лесневский С., Выросли мы в пламени, «Октябрь», 1959, № 6; Мильков В., Поэт неугасающей молодости, «Молодая гвардия», 1959, № 6; Сарнов Б. М., Н. Н. Асеев, в кн.: История русской советской лит-ры в трёх томах, т. 2, М., 1960.

С. С. Лесневский

Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 1. - М.: Советская энциклопедия, 1962


АСЕЕВ Николай Николаевич [1889-] - современный русский поэт. В войну 1914-1918 мобилизован. После Октябрьской революции живёт во Владивостоке, работает на бирже труда, затем в полулегальной советской газете, печатает там антиинтервенционистские политические фельетоны, в то же время организует литературное общество «Балаганчик», преследующее чисто богемные цели. Вернувшись в Москву, Асеев стал одним из виднейших поэтов и теоретиков «Лефа».

Асеев дебютировал книжкой стихов в 1914. Вот как Асеев рисует свой предреволюционный облик: «я, двадцатисемилетний поэт, выученик символистов… я, увлекавшийся переводами Маллармэ, Верлена и Вьеле Гриффена, благоговевший перед Теодором Амедеем Гофманом, восторженно носивший в сердце силу и выдержку горестной судьбы Оскара Уайльда, одним словом, я - рафинированный интеллигент». В первых же книгах Асеев выступил как типичный декадент-романтик. Асеев примкнул к группе С. Боброва «Центрифуга», пытавшейся сочетать классическую «чистую» лирику с техническими завоеваниями молодого ещё тогда кубо-футуризма.

Богемный характер творчества молодого Асеева быть может ярче всего сказался в образах «Океании» (небоночное кафе, полуголая луна, возлежащая на синей покатой софе, дежурящая звезда, подающая устриц) или «Нового утра» (курят ангелы сигары, вчерашняя ночь - старая кокотка). Асеев презирал трезвенно-меркантильный мир. Ему казалось, что «мир - только страшная морда», он мечтал с любимой «из мира убежать», «чтобы вечно не встречаться ни друзьям, ни домочадцам». Он скорбел, что «жизнь осыпается пачками рублей». Он провозглашал свою особность, свою несвязанность с миром меркантильного мещанства - «меня не заманишь ты в клерки». И войну 1914-1918 Асеев радостно воспринял как грандиозное крушение устоявшегося мещанского уклада («Время Европу расшвырять. Пусть рушатся камни зданий в огне, пусть исказится за чертою черта поношенной морды мира»). В дореволюционных стихах Асеева, кроме всего этого, чувствовалась романтика запорожских песен («Песни сотен», «Песня Ондрия»), образы русских сказок («Ещё! Исковерканный страхом»), славянская мифология («Над Гоплой»). Эти элементы, усилившиеся под бесспорным влиянием В. Хлебникова, окрасили в свои цвета на первых порах и асеевское восприятие революции. Он славит из Владивостока Советскую Россию («Россия издали») в деревенских образах: лён, синь, чёрные пашни, ковыли, черешни, зеленя, покос. Ещё до революции Асеев провидел «судьбу грядущую свою, протоптанную Пугачёвым», а в торжествующей революции Асеев разглядел «Степана Тимофеевича». В этом стилизованном и бунтарском восприятии революции сказался восторг индивидуалиста из богемы, дождавшегося крушения ненавистного ему мещанского уклада. Вот как Асеев рисует своё послеоктябрьское настроение: «Старая культура отгремела за плечами, как ушедшая туча. Возврата к ней для меня, недостаточно приросшего к ней, недостаточно пустившего в неё корни, быть не могло; на моих чувствах и мыслях не были ещё набиты мозоли привычек. И радость от изменения поношенных черт мирового лица несла меня в сторону нового. Это новое не было миросозерцанием. Оно для меня, да и для большинства окружавших, скорее было выходом из старого, возможностью, предощущением, тем, что выражалось в коротеньком определении «хуже не будет», определении, ставившем многих на невозвратный путь».

Это восприятие революции со стороны стихийного разгрома мещанского уклада выразилось в большой силе ненависти к реакционной обывательщине («Мы пили песни») и в значительной беспомощности при выявлении положительных стремлений революции (стёршиеся штампы - правда, кривда, свобода, народ, враги народа и т. д.).

С переездом в Москву - центр пролетарской революции - Асеев сумел разглядеть и иные стороны революционной борьбы, революционных сдвигов. Ещё до 1917 в стихотворении Асеева «Заржавленная лира» встречается «завод стальных гибчайших песен», но там - это случайная ассоциация, не связанная ни с мироощущением автора, ни с тематикой, ни с системой образов. Но этот случайный старый мотив развёртывается в целую программу в прекрасном стихотворении «О нём». «О нём» и «Гастев» означали конец восприятия Октябрьской революции как новой разиновщины и начало творческого приближения к подлинно пролетарскому, индустриальному Октябрю. Асееву, как и его «стальному соловью», захотелось в одно ярмо «с гудящими всласть заводами». Асеев приветствует Гастева, как «Овидия горняков, шахтёров, слесарей». Асеев сознаёт огромную разницу между своим мировосприятием и мировосприятием пролетарского авангарда («Мы - мещане. Стоит ли стараться, из подвалов наших, из мансард, мукой бесконечных операций нарезать эпоху на сердца?»), но в то же время провозглашает: «Нет. Никто б не мог меня поссорить с будущим, зовущим за собой».

На этом третьем этапе своего творчества (первый - 1912-1917, второй - 1918-1922, третий - 1923 и дальше) Асеев выступает как романтик, преданный делу пролетарской революции, но задыхающийся в революционных буднях. Асееву кажется, что «стало - очень похоже на прежнюю канитель», он с ужасом слышит, «как томно скулит Травиата со всех бесконечных эстрад». Поэта пугает не кажущееся или действительное наступление антипролетарских социальных сил, а цепкость мещанских бытовых навыков и старой эстетики. Богемные корни этого - в большей мере эстетического и бытового, чем политического - подхода к революционным будням - очевидны. Поэма «Лирическое отступление» особенно характерна для Асеева последнего периода. Призывы быть на-чеку против вкрадчивых, внешне-лойяльных, идущих не штурмом, а тихой сапой, врагов, неискоренимая, органическая ненависть к варварству мещанского быта, калечащего и грязнящего всякое сильное чувство, всякое человеческое переживание, - таковы сильные стороны поэмы. Явная переоценка эстетических и бытовых моментов, отчаяние, ощущение, что «день революции сгаснет в неясном рассветном бреду», что «крашено рыжим цветом, а не красным - время», - таковы её вывихи. Но в другой поэме, «Свердловская буря», Асеев разглядел то, чего не заметил в «Лирическом отступлении»: «проросший сквозь нэп строевой молодняк», который «не сдастся на милость врага» и «прождёт - пока не избудем буден». К числу лучших стихотворений Асеева за последние годы, кроме названных, принадлежат: поэма «Чёрный принц», «Русская сказка», «Синие гусары» и т. д.

Асеев - один из лучших современных мастеров стиха. Асеев напевнее и лиричнее Маяковского, хотя нередко пользуется ораторским синтаксисом и лозунговостью последнего. Сам Асеев говорит о своих стихах как «о напеве» («Полярное путешествие»), а «Свердловскую бурю» начинает признанием: «Я лирик по складу своей души, по самой строчечной сути».

Первый значительный опыт Асеева в области стихотворного повествования - поэма «Семён Проскаков», созданная к десятилетию Октябрьской революции и разработавшая подлинную биографию пролетария-партизана, героя гражданской войны. «Семён Проскаков» - шаг вперёд к овладению конкретным революционным материалом. И это повествование Асеева насквозь лирично.

Для стиха Асеева характерна «установка на звук и ритм» (И. Аксенов). Асеев любит «звуковые повторы внутри фразы, доходящие до почти полного совпадения звуков слов, близких одно к другому» (Г. Горбачёв). Подобно Б. Пастернаку, Асеев охотно сближает в стихе слова по звуковым ассоциациям: «Я запретил бы «Продажу овса и сена»… Ведь это пахнет убийством отца и сына», «Матерой материк», «Солнце опалом на пальце», «Стекало с стекольных», «Тебе бы не повесть, а поезд, тебе б не рассказ, а раскат» и т. д. Редкое звуковое мастерство Асеева хранит однако отпечаток декадентского прошлого. Чрезмерная изощрённость звукового строя стихотворений Асеева нередко противоречит их идейному и эмоциональному содержанию, нередко затемняет смысл, делая целые строфы непонятными. Эти недостатки свойственны даже агитационным стихотворениям Асеева. Искусственность эта особенно явственна в рифмах Асеева. Декадентски футуристический формализм приводит порою к совершенно нестерпимым срывам. Таков размен революционной трагедии на дешёвые аллитерации в стихотворении «Тайга» («Тебя расстреляли, меня - расстреляли, и выстрелов трели ударились в дали, а даль растерялась - растрелилась даль»).

Трагедия Асеева - трагедия литературного попутчика, искренне рвущегося к революции, но отягощённого богемно-футуристическим прошлым.

Библиография: I. Ночная флейта, М., 1914; Зор, М., 1914; Ой кониндан окейн, М., 1915; Океания, М., 1916; Бомба, Владивосток, 1921; Стальной соловей, М., 1922; Софрон на фронте, М., 1922; Будённый, М., 1923; Совет ветров, М., 1923, Избрань, М., 1923; Октябрьские песни, М., 1925; Поэмы, М. - Л., 1925; Самое лучшее, М., 1926; Изморозь, М. - Л., 1927; Семён Проскаков, М. - Л., 1928. Критические статьи печатались в «Красной нови», «Печати и революции», «Лефе», «Новом лефе», «Новом мире», «Октябре» и альманахе «Удар». Интересны воспоминания Асеева - «Октябрь на Дальнем» («Новый леф», № 8-9), 1927.

II. Брюсов В. Я., Вчера, сегодня и завтра русской поэзии, журн. «Печать и революция», № 7, 1922; Гусман Б., 100 поэтов, М., 1923; Родов С., В литературных боях, М., 1926; Селивановский А., «На литературном посту», № 2, 1927; Горбачёв Г., Современная русская литература, Л., 1928.

Г. Лелевич

Литературная энциклопедия: В 11 т. - [М.], 1929-1939.

Админ Вверх
МЕНЮ САЙТА