1
Собою невелички,
Знай, маялись в пыли.
Кирпичики, кирпичики,
Кирпичики мои…
И господа из города
В перчаточках своих
Презрительно и гордо
Ворочались от них!..
И долго от обидчиков
Кряхтели, как могли:
- Кирпичики, кирпичики,
Кирпичики мои…
2
Но вот сердит стал с виду
Простой народ! И, глядь:
Обидчикам обиды
Вдруг стал припоминать!
Озлившись, в день осенний
Взъерошились штыки,
И на дворцы с гуденьем
Пошли грузовики!
И в головы обидчиков
Летали, как могли:
- Кирпичики, кирпичики,
Кирпичики мои!
3
А после всех событий
Народ к ним шасть опять:
«Кирпичики, идите
Домишки нам латать!»
И, с края и до края,
На всяческий манер
Кирпичики латают,
Кряхтя, С.С.С.Р.
Собою невелички,
Да - умницы они:
Кирпичики, кирпичики,
Кирпичики мои!..
[1928]
1
Кепка! Простецкая кепка!
На миллионы голов
Влезла ты с маху! И крепко
Села цилиндрам назло!
Видел весь мир, изумлённо
Ахнувши из-за угла,
Как трёхсотлетней короне
Кепка по шапке дала!
2
И, набекрень съехав малость
От передряг, - во весь мах
Долго и крепко ты дралась
На разъярённых фронтах!
И, без патрон и без хлеба
Лбом защищая Москву,
Нет такой станции, где бы
Ты не валялась в тифу!
3
От Чухломы до Урала
В морду былому житью
Это не ты ли орала
Новую Правду свою?!
И на фронтах, и на Пресне,
Мчась по столетьям в карьер,
В небо горланила песни,
Славя свой С.С.С.Р.
4
Ну-ка, вот! В той перебранке
Той небывалой порой:
От револьвера до танка
Кто не сшибался с тобой?
Но, поднатужась до пота,
Всё же, к двадцатым годам,
Даже антантным дредноутам
Кепка дала по шеям!
5
Бешены были те годы!
И на всех митингах ты
С дьяволом, с богом, с природой
Спорила до хрипоты!
И, за голодных индусов
Кроя Керзона весьма,
В это же время со вкусом
Воблу жевала сама!
6
Кончились годы нахрапа!
Ты - на весь мир! И, глядишь,
Перед тобой сняли шляпы
Лондон, Берлин и Париж!
Кепка! Простецкая Кепка!
Средь мировой бедноты
Медленно, тяжко, но крепко
Ставишь свои ты посты!..
7
Кепка! Простецкая Кепка!
Вот что наделала ты!
[1928]
1
Давайте-ка устроим чистку
Средь коломбин и апашей!
Ведь наши «замы» и модистки,
Кассиры и пиш-машинистки
В любви тех будут не глупей!
Давайте же устроим чистку
Средь коломбин и апашей!
2
Она - кассирша в «Спичка-тресте»
А он - Врид-зам-пом-пом-пом-зам!
Всё началось с того, что вместе,
Под вопль кондукторский «не лезьте»
Бочком пролезли всё же в трам:
Она - кассирша в «Спичка-тресте»
И он - Врид-зам-пом-пом-пом-зам!
3
В своих движеньях эксцентричен
Трамвай маршрута буквы «А»!
И очутились механично
Они в объятьях романтичных
От двадцать третьего толчка!
В своих движеньях эксцентричен
Трамвай маршрута буквы «А»!
4
Когда-то были купидоны.
Теперь их «замом» стал трамвай!
И перед ними благосклонно -
Через неделю по закону -
Открылся загса тихий рай…
Когда-то были купидоны,
Теперь их «замом» стал трамвай!
5
И дети их снимали кепки
Перед трамваем с буквой «А»,
И, факт рожденья помня крепко,
Махали долго вслед прицепке!
И с благодарностью всегда
Детишки их снимали кепки
Перед трамваем с буквой «А».
[1928]
1
Весь машинный свой век,
каждый день по утрам
Волоча свои старые шины,
По брезгливым гранитным колонным домам
Развозил он шампанские вина!
И глотали в свои погреба-животы
Эти вина по бочкам с присеста
Их раскрытые настежь гранитные рты -
Обожжённые жаждой подъезды.
И гудя, и шумя,
И кряхтя, и гремя,
Весь свой век должен был
по подъездам таскаться
Грузовик № 1317.
2
Но однажды наутро у этих домов
Были начисто выбиты стекла!
И панель вокруг них вглубь на много шагов
От вина и от крови промокла!
«Эй, подвалы, чья доля лежит издавна
Под любым каблуком на паркете,
Выходите на Невский - ломать времена!
Выходите - шагать по столетьям!»
И гудя, и шумя,
И кряхтя, и гремя,
Покатил за Свободу по улицам драться
Грузовик № 1317.
3
Но открылись фронты! О, услышав сигнал,
Он увесисто и кривобоко
Наступал, отступал и опять наступал
От Варшавы до Владивостока.
И ходил он насупившись - издалека
На Деникинские аксельбанты,
На тачанки Махно, на штыки Колчака
И на хмурые танки Антанты!
И гудя, и шумя,
И кряхтя, и гремя,
Второпях во весь мах
по фронтам стал шататься
Грузовик № 1317.
4
На поля неостывших побед из нутра
Отощавшей земли вылез Голод!
И наотмашь схватил от двора до двора
Города и деревни за ворот!
И, шагая по смятой Руси напролом
Уходящими в землю шагами, -
Из Лукошка Поволжья кругом, как зерном, -
Он засеял поля костяками!
И гудя, и шумя,
И кряхтя, и гремя,
С воблой тут по Руси,
как шальной, стал мотаться
Грузовик № 1317.
5
Поднатужились нивы в России! И вот:
По Москве он в день Первого мая,
Запыхавшись от новых нежданных хлопот,
Октябрят полным ходом катает!
Октябрята на нём - воробьёв веселей!
Не желают слезать добровольно!
И машиною, новою нянькой своей,
Октябрята ужасно довольны!
И гудя, и шумя,
И кряхтя, и гремя,
С октябрятами нянькой
решил впредь остаться
Грузовик № 1317.
[1928]
Некие в смокинг одетые атомы,
Праха веков маринованный прах,
Чванно картавят, что, мол, «азиаты мы»,
На европейских своих языках!
Да! Азиаты мы! Крепкое слово!
В матерном гневе все наши слова!
Наши обновы давно уж не новы:
Киев и Новгород! Псков и Москва!
В наших речах - курский свист соловьиный,
Волга и Днепр! Океан и фиорд!
В наших речах - грохот снежной лавины,
Ржанье и топот Батыевых орд!
В наших глазах - золотой щит Олега,
Плеть Иоанна! Курганная тишь!
Мертвенный холод Байкальского снега,
Пламя Москвы и пленённый Париж!
Эй, на запятки! Не вам ли завялым
Путь преградить разъярившимся нам?
Или, озлившись, мы хлопнем Уралом
По напомаженным вашим башкам!
В наших плечах - беломорские скалы!
В наших ушах - храп медвежьих берлог!
В наших сердцах - самоцветы Урала!
В нашей груди - древний каменный бог!
[1928]
Жил-был на свете воробей,
Московский воробьишка…
Не то, чтоб очень дуралей,
А так себе, не слишком.
Он скромен был по мере сил,
За темпами не гнался,
И у извозчичьих кобыл
Всю жизнь он столовался.
И снеди этой вот своей
Не проморгал ни разу,
И за хвостами лошадей
Следил он в оба глаза!
Хвостатый встретивши сигнал,
Он вмиг без передышки
За обе щёки уплетал
Кобылкины излишки.
Такое кушанье, оно
Не всякому подспорье.
И возразить бы можно, но
О вкусах мы не спорим.
Но вот в Москве с недавних пор,
Индустриально пылок,
Победоносный автодор
Стал притеснять кобылок!
Индустриальною порой
Кобылкам передышка!
И от превратности такой
Надулся воробьишка.
И удивлённый, как никто,
Он понял, хвост понуря,
Что у кобылок и авто
Есть разница в структуре.
«Благодарю, не ожидал!
Мне кто-то гадит, ясно!»
И воробьёныш возроптал,
Нахохлившись ужасно.
«Эх, доля птичья ты моя!
Жить прямо же нет мочи!
Индустриализация -
Не нравится мне очень!»
И облетевши всю Москву,
Он с мрачностью во взгляде
Сидит часами тщетно у
Автомобиля сзади…
Мораль едва ли здесь нужна,
Но если всё же нужно,
Друзья, извольте, вот она,
Ясна и прямодушна.
Немало всё ж, в конце концов,
Осталось к их обиде
В Москве таких же воробьёв,
Но в человечьем виде…
Мы строим домны, города,
А он брюзжит в окошко:
- Магнитострой, конечно, да!
Ну, а почём картошка?
[1928]
Прощайте, немцы, греки, турки,
И здравствуй, русская земля!
В своем я снова Петербурге,
Я снова русский! Снова - «я»!
Еще вчера я был не русским!
И, запахнувшись в черный дым,
Гранитный воздух Петербургский
Еще вчера был не моим!
Сегодня ж, странный и бессонный,
Брожу по Невской мостовой
И с Александровской Колонной
Взлетевшей чокаюсь мечтой!
И в небо Питера, бледнея,
Уходит беженский угар…
И вновь я рифмою своею -
Целую Невский тротуар!..
[1928]
Был день и час, когда, уныло
Вмешавшись в шумную толпу,
Краюшка хлеба погрозила
Александрийскому столпу!
Как хохотали переулки,
Проспекты, улицы!.. И вдруг
Пред трехкопеечною булкой
Склонился ниц Санкт-Петербург!
И в звоне утреннего часа
Скрежещет лязг голодных плит!..
И вот от голода затрясся
Елисаветинский гранит!..
Вздохнули старые палаццо…
И, потоптавшись у колонн,
Пошёл на Невский продаваться
Весь блеск прадедовских времён!..
И сразу сгорбились фасады…
И, стиснув зубы, над Невой
Восьмиэтажные громады
Стоят с протянутой рукой!..
Ах, Петербург, как странно-прост
Подходят дни твои к концу!..
Подайте Троицкому мосту,
Подайте Зимнему дворцу!..
[1923]
Вы помните былые дни,
Когда вся жизнь была иною?!
Как были праздничны они
Над петербургскою Невою!
Вы помните, как ночью вдруг
Взметнулись красные зарницы
И утром вдел Санкт-Петербург
Гвоздику юности в петлицу?
Ах, кто мог знать, глядя в тот раз
На двухсотлетнего гиганта,
Что бьёт его последний час
На Петропавловских курантах!
И вот иные дни пришли!
И для изгнанников дни эти
Идут вдали от их земли
Тяжёлой поступью столетий.
Вы помните иглистый шпиц,
Что Пушкин пел так небывало?
И пышность бронзовых страниц
На вековечных пьедесталах?
И ту гранитную скалу,
Где всадник взвился у обрыва;
И вдаль летящую стрелу
Звенящей Невской перспективы;
И вздох любви нежданных встреч
На площадях, в садах и скверах,
И блеск открытых женских плеч
На вернисажах и премьерах;
И чьи-то нежные уста,
И поцелуи в чьём-то взоре
У разведённого моста
На ожидающем моторе?..
Вы помните про те года
Угасшей жизни петербургской?
Вы помните, никто тогда
Вас не корил тем, что вы русский?
И белым облаком скользя,
Встаёт всё то в душе тревожной,
Чего вернуть, увы, нельзя
И позабыть что невозможно!..
[1923]
Как вздрогнул мозг, как сердце сжалось!
Весь день без слов, вся ночь без сна!..
Сегодня в руки мне попалась
Коробка спичек Лапшина.
Ах, сердце - раб былых привычек,
И перед ним виденьем вдруг
Из маленькой коробки спичек
Встал весь гигантский Петербург:
Исакий, Пётр, Нева, Крестовский,
Стозвонно-плещущий Пассаж,
И плавный Каменноостровский,
И баснословный Эрмитаж,
И первой радости зарницы,
И грусти первая слеза,
И чьи-то длинные ресницы,
И чьи-то серые глаза…
Поймёте ль вы, чужие страны,
Меня в безумии моём?..
Ведь это Юность из тумана
Мне машет белым рукавом!
Последним шопотом привета
От Петербурга лишь одна
Осталась мне всего лишь эта
Коробка спичек Лапшина!
[1923]
Это стихотворение называли «гимном русской эмиграции».
В Париж! В Париж! как сладко-странно
Ты, сердце, в этот миг стучишь!
Прощайте, невские туманы,
Нева и Пётр!.. В Париж! В Париж!
Там дым всемирного угара,
Rue de La Paix, Grande Opera,
Вином залитые бульвары
И карнавалы до утра!
Париж - любовная химера,
Всё пало пред тобой уже!
Париж Бальзака и Бодлера!
Париж Дюма и Беранже!
Париж кокоток и абсента,
Париж застывших луврских ниш,
Париж Коммуны и Конвента
И всех Людовиков Париж!
Париж бурлящего Монмартра,
Париж верленовских стихов,
Париж штандартов Бонапарта,
Париж семнадцати веков!
И тянет в страсти неустанной
К тебе весь мир уста свои,
Париж Гюи де Мопассана,
Париж смеющейся любви!
И я везу туда немало
Добра в фамильных сундуках:
И слитки золота с Урала,
И камни в дедовских перстнях!
Пускай Париж там подивится,
Своих франтих расшевеля,
На чернобурую лисицу,
На горностай и соболя!
Но еду всё ж с тоской в душе я,
Дороже мне поклажи всей
Вот эта ладанка на шее.
В ней горсть родной земли моей!
Ах, и в аллеях Люксембурга
И в шуме ресторанных зал
Туманный призрак Петербурга
Передо мной везде стоял!..
Пусть он невидим, пусть далёк он,
Но в грохоте парижских дней
Всегда, как в медальоне локон,
Санкт-Петербург в душе моей!
[1923]
Как бьётся сердце! И в печали,
На миг былое возвратив,
Передо мной взлетают дали
Санкт-Петербургских перспектив!..
И, перерезавши кварталы,
Всплывают вдруг из темноты
Санкт-Петербургские каналы,
Санкт-Петербургские мосты!
И, опершись на колоннады,
Встают незыблемой грядой
Дворцов гранитные громады
Над потемневшею Невой.
Пусть апельсинные аллеи
Лучистым золотом горят,
Мне петербургский дождь милее,
Чем солнце тысячи Гренад!..
Пусть клонит голову всё ниже,
Но ни друзьям и ни врагам
За все Нью-Йорки и Парижи
Одной берёзки не отдам!
Что мне Париж, раз он не русский?!
Ах, для меня под дождь и град
На каждой тумбе петербургской
Цветёт шампанский виноград!
И застилая всё живое,
Туманом невским перевит,
Санкт-Петербург передо мною
Гранитным призраком стоит!..
[1923]
Ах, я устала так, что даже
Ушла, покинув царский бал!
Сам император в Эрмитаже
Со мной сегодня танцевал!
И мне до сей поры всё мнится
Блеск императорских погон,
И комплимент императрицы,
И цесаревича поклон.
Ах, как мелькали там мундиры!
(Знай, только головы кружи!)
Кавалергарды, кирасиры,
Конногвардейцы и пажи.
Но больше, чем все кавалеры
Меня волнует до сих пор
Неведомого офицера
Мне по плечам скользнувший взор!
И я ответила ему бы,
Но тут вот, в довершенье зол,
К нему, сжав дрогнувшие губы,
Мой муж сейчас же подошёл!
Pardon! Вы, кажется, спросили,
Кто муж мой?.. Как бы вам сказать…
В числе блистательных фамилий
Его, увы, нельзя назвать!..
Но он в руках моих игрушка!
О нём слыхали вы иль нет?
Александр Сергеич Пушкин,
Камер-юнкер и поэт!..
[1923]
Скажите мне, что может быть
Прекрасней Невской перспективы,
Когда огней вечерних нить
Начнёт размеренно чертить
В тумане красные извивы?!
Скажите мне, что может быть
Прекрасней Невской перспективы?
Скажите мне, что может быть
Прекрасней майской белой ночи,
Когда начнёт Былое вить
Седых веков седую нить
И возвратить столетья хочет?!
Скажите мне, что может быть
Прекрасней майской белой ночи?
Скажите мне, что может быть
Прекрасней дамы петербургской,
Когда она захочет свить
Любви изысканную нить
Рукой небрежною и узкой?!
Скажите мне, что может быть
Прекрасней дамы петербургской?
[1923]
Санкт-Петербург - гранитный город,
Взнесённый словом над Невой,
Где небосвод давно распорот
Адмиралтейскою иглой!
Как явь, вплелись в твои туманы
Виденья двухсотлетних снов,
О, самый призрачный и странный
Из всех российских городов!
Недаром Пушкин и Растрелли,
Сверкнувши молнией в веках,
Так титанически воспели
Тебя в граните и в стихах.
И майской ночью в белом дыме,
И в завываньи зимних пург
Ты всех прекрасней, несравнимый
Блистательный Санкт-Петербург!
[1923]
Париж, Нью-Йорк, Берлин и Лондон!
Какой аккорд! Но пуст их рок!
Всем четырём один шаблон дан,
Одни и тот же котелок!
Ревут моторы, люди, стены,
Гудки, витрины, провода…
И, обалдевши совершенно,
По крышам лупят поезда!
От санкюлотов до бомонда
В одном порыве вековом
Париж, Нью-Йорк, Берлин и Лондон
Несутся вскачь за пятаком!..
И в этой сутолке всемирной -
Один на целый мир вокруг -
Брезгливо поднял бровь ампирный
Гранитный барин Петербург.
[1923]
Куранты пробили… и вот
под бранный дым и гром
Сатурн венчает Новый год
железом и огнём.
Встаём мы вновь среди друзей,
бокалами звеня,
И есть для Родины моей
три тоста у меня.
Мой первый тост - за тех, чей взор
как прежде бодр и прям,
На чьей груди нам всем в укор
Алеет грозный шрам,
За тех, кто там, плечо с плечом
сплотившись в ряд, звенят
Но не бокалом, а мечом!..
Тост первый за солдат!
Второй мой тост - бокалов звон -
за жатву наших дней,
За наше будущее он,
за наших сыновей.
Чтоб, помянув на тризне нас,
на мелкие куски
Они разбили в тот же час
отцовские очки!
И, сбросив в прах былой кумир,
казавшийся святым,
смогли б увидеть новый мир
под солнцем золотым!
Второй мой тост - бокалов звон -
за жатву наших дней,
за наше будущее он.
Второй тост - за детей!
Звени, звени, мой третий тост,
звени же вновь и вновь
о вечно лгущей сказке звёзд!
Тост третий - за любовь!
Когда-то где-то в дни свои
жил некий человек,
Который не вкусил любви
за весь свой долгий век.
И потому и оттого
узнал весь край о нём,
и называли все его
великим мудрецом.
И вот явился, наконец,
сам царь проверить слух,
и оказалось, что мудрец
был просто слеп и глух!..
Звени, звени, мои третий тост,
звени же вновь и вновь
о вечно лгущей сказке звёзд!
Тост третий - за любовь!
?
Месяц, гуляка ночной,
Вышел гулять в поднебесье.
Тихой ночною порой
С шустрою звёздной толпой
Любо ему куралесить.
Месяц, гуляка ночной…
С пачками свечек сквозь тьму
Выбежав, как для проверки,
Сделали книксен ему
Звёздочки-пансионерки.
Месяц же, ленью томим,
Вместо обычной работы,
Стал вдруг рассказывать им
Анекдоты!
Если тёмной летней ночью
Вы увидите воочью,
Как с полночной выси дальней,
Впавши в обморок повальный,
Тихо падают без счёта
Звёздочки различные,
Это значит, анекдоты
Были неприличные!
[1921]
Длинна, как мост, черна, как вакса,
Идёт, покачиваясь, такса…
За ней шагает, хмур и строг,
Законный муж её - бульдог!
Но вот, пронзённый в грудь, с налёта,
Стрелой собачьего Эрота,
Вдруг загорелся, словно кокс,
От страсти к таксе встречный фокс!
И был скандал! (Ах, знать должны вы -
Бульдоги дьявольски ревнивы!)
И молвил встречный пудель: «Так-с!
Не соблазняй семейных такс!»
И, получив на сердце кляксу,
Фокс так запомнил эту таксу,
Что даже на таксомотор
Смотреть не мог он с этих пор!
[1921]
С донной Софи на борту пакетбота
Плыл лейтенант иностранного флота.
Перед Софи он вертелся, как чёрт,
И, зазевавшись, свалился за борт.
В тот же момент к лейтенанту шмыгнула,
Зубы оскалив, большая акула.
Но лейтенант не боялся угроз
И над акулою кортик занёс.
Глядя на это в смятеньи большом,
Крикнула, вдруг побледневши, Софи:
«Ах, лейтенант! Что вы? Рыбу ножом?!
Фи!!!»
И прошептавши смущенно: «Pardon»,
Мигом акулой проглочен был он!
[1921]
В старом замке за горою
Одинокий жил кудесник,
Был на «ты» он с сатаною! -
Так поётся в старой песне.
Был особой он закваски:
Не любил он вкуса пудры
И не верил женской ласке,
Потому что был он мудрый.
Но без женской ласки, право,
Жизнь немного хромонога.
Деньги, почести и слава
Без любви… Да ну их к богу!
И сидел он вечер каждый,
О взаимности тоскуя,
И задумал он однажды
Сделать женщину такую,
Чтоб она была душевно
На подобие кристалла,
Не бранилась ежедневно,
Не лгала и не болтала.
И, склонясь к своим ретортам,
Сделал женщину кудесник,
Ибо был на «ты» он с чёртом! -
Так поётся в старой песне.
И чиста и непорочна,
Из реторты в результате
Вышла женщина… ну, точно
Лотос Ганга в женском платье!
И была она покорна,
Как прирученная лайка,
Как особенный, отборный
Чёрный нerp из Танганайки.
И как будто по заказу,
Все желанья исполняла,
И не вскрикнула ни разу,
И ни разу не солгала.
Ровно через две недели
Вышел из дому кудесник
И… повесился на ели! -
Так поётся в старой песне.
?
Как-то раз порой вечерней
В покосившейся таверне
У красотки Николетты,
Чьи глаза, как два стилета,
Нас собралось ровно семь.
Пить хотелось очень всем.
За бутылкою кианти
Говорили мы о Канте,
Об его императиве,
О Бразилии, о Хиве,
О сидящих vis-а-vis
И, конечно, о любви.
Долго это продолжалось.
В результате оказалось,
Что красотка Николетта,
Чьи глаза, как два стилета,
В развращённости своей
Делит честь на семь частей.
- Нет! - воскликнули мы хором, -
Не помиримся с позором.
Так мы этого не бросим!
Призовём её, и спросим!
Пусть сгорает от стыда!
Рассердились мы тогда.
- Почему, о Николетта,
Чьи глаза, как два стилета,
Вы связали ваше имя
Сразу с нами семерыми?
И ответ был дня ясней:
- Ах, в неделе же семь дней!
Больше мы её не спросим.
Слава богу, что не восемь!!!
[1921]
В далёком неком царстве,
В заморском государстве,
Хоть это выражение
Немного старовато,
Но всё же, тем не менее,
Жил был король когда-то.
Как водится, конечно,
Он жил весьма приятно,
Любил народ сердечно
И был любим обратно.
И назывался он
Король бубён!
Однажды на балу
Король, к стыду и сраму,
Заметил вдруг в углу
Неведомую даму.
- 0, кто вы, дивный Икс?
Эй, ты, Валет червей,
Кто это? - Дама пик-с!
- Позвать её скорей!
Покинув бал тайком,
Пылая страстью низкой,
Сидят в саду вдвоём
Король с авантюристкой.
Последний сделав шаг,
Вдруг молвил он, расстроясь:
- Позвольте… как же так?
Вы… только лишь… по пояс?!
И крикнул, полон гнева:
- Вы, значит, полудева?!
На что сия кокотка
Ответствовала кротко
Без слёз и не грубя:
- Взгляните на себя!
Взглянул… и был весьма смущён
Король бубён.
Вздохнул он платонично,
И, против ожидания,
Увы, весьма прилично
Закончилось свидание.
[1921]
Однажды некий крупный слон,
Красою мухи поражён,
К той мухе, словно феодал,
Преступной страстью воспылал.
Но муха, быстро рассудив,
Что толстый слон, хоть и красив,
Но всё же толст для жениха,
Взяла и скрылась от греха.
Влюблённый слон не пил, не ел.
Влюблённый слон бледнел, худел
И таял, таял по часам. -
Dans chaque malheure cherchez la femme!
И как французский томный граф,
Он умер, тихо прошептав:
«Не для меня придёт весна!»
Так муха слопала слона.
Отсюда ясно, что слоны
Влюбляться в муху не должны,
Зане на сей предмет для них
Судьба назначила слоних.
[1921]
Знайте: как-то, когда-то и где-то
Одинокий поэт жил да был…
И всю жизнь свою, как все поэты,
Он писал, пил вино и любил.
Обогнавши Богатство и Славу,
Смерть пришла и сказала ему:
«Ты - поэт и бессмертен!.. И, право,
Как мне быть, я никак не пойму!»
Улыбаясь, развёл он руками
И с поклоном промолвил в ответ:
«В жизни я не отказывал даме!
Вашу руку!» И умер поэт…
?
Сбившись в слабостях со счёта,
Догаресса монна Бланка
В ожидании Эрота
Забавлялась с обезьянкой.
И взглянув на вещи прямо,
В элегическом мечтаньи
Говорила эта дама
Удивлённой обезьяне:
- Почему мы к вам так строги?
Ведь у вас, без всякой лести,
Те же руки, те же ноги
И всё прочее на месте!
Всё, что требует от мужа
Эротический регламент,
Всё у вас есть! Плюс к тому же
Африканский темперамент!
- Ах, мадам, не в том вопрос-то! -
Шимпанзе сказал, вздыхая, -
Это всё ужасно просто,
И причина здесь иная!
Чтоб доставить даме счастье,
Мы с большим успехом можем
Потягаться в деле страсти
С вашим мужем, старым дожем!
Я бы мог быть арлекином:
Шимпанзе ведь не священник!
Но что делать?!.. Для любви нам
Не хватает только… денег!..
?
Подобно скатившейся с неба звезде,
Прекрасная дама купалась в пруде.
Заметив у берега смятый корсаж,
Явился к пруду любознательный паж.
Увидев пажа от себя в двух шагах,
Прелестная дама воскликнула: «Ах!»
Но паж ничего не ответствовал ей
И стал равнодушно кормить голубей.
Подобным бестактным поступком пажа
Зарезана дама была без ножа.
И вышла сердито она из воды,
А паж в тот же вечер дождался беды:
За дерзких поступков фривольный уклон
В дворцовой конюшне был высечен он.
?
Если бы я был слоном из Бомбея,
То, избегая всех драм,
Силы слоновой своей не жалея,
Целую жизнь вас на собственной шее
Я бы носил, о Madame!
Если б я был крокодилом из Нила,
То, подплывя к берегам
И отряхнувшись от грязного ила,
К вам я подполз бы, и тихо и мило
Съел бы я вас, о Madame!
Если б я был быстроногою серной,
То по отвесным камням
(Хоть это было бы, может, и скверно!)
Всё же от вас с быстротою чрезмерной
Я бы удрал, о Madame!
Но, к сожалению, (как достоверно
Это известно и вам),
В смысле тех качеств я создан мизерно:
Не крокодил я, не слон и не серна!
Вот в чём беда, о Madame!..
[1921]
Дребезжит гитара сонно,
Где-то булькает мадера…
Ночь. Луна. В окошке - Донна,
Под окошком - кабаллеро.
Ну-с, итак, в испанском стиле
Начинаю ритурнель я…
Место действия - в Севилье,
Время действия - в апреле.
Скоро будет две недели,
Как жене своей на горе
Дон-Супруг на каравелле
Где-то путается в море.
Услыхав о том, открыто
Дон-Сосед, от страсти ярой
Вмиг лишившись аппетита,
Под окно пришёл с гитарой.
Всё, что знал, пропел он Донне
И, уставши, напоследок,
Он запел в мажорном тоне
Приблизительно вот эдак:
«Донна, Донна, в вашей власти
Сердце Вашего соседа.
Ах, от страсти я на части
Разрываюсь, как торпеда».
«Нет, не ждите поцелуя, -
Отвечала Донна томно. -
Нет, нет, нет. Не изменю я
Своему супругу Дону».
И добавила, вздыхая,
Не без некоторой дрожи:
«К вам не выйду никогда я,
На других я не похожа»…
Вы не верите? Я - тоже.
[1921]
Биография
Из дворян. Учился в Уманской, Владивостокской, 2-й московской, Благовещенской гимназиях (в связи с частыми переездами отца - юриста, окончившего в 1886 году Московский университет), на историко-филологическом факультете Петербургского университета (не окончил).
В Петербурге с 1906. Выступал в театрах-кабаре и литературно-артистическом ресторане «Вена». В 1917 вместе с режиссёром К. А. Марджановым и актёром Ф. Н. Курихиным создал в Петрограде театр-кабаре «Би-ба-бо», впоследствии «Кривой Джимми».
Находился в эмиграции в 1921-1923 годах.
По возвращении в Советскую Россию сотрудничал в сатирических журналах, писал куплеты для эстрады и цирка, сочинял детские книжки.
Умер Агнивцев в больнице от туберкулеза горла в возрасте сорока четырёх лет.
Первая публикация - стихотворение «Родной край» («Весна», 1908, N 9).
Отдельные издания:
«Студенческие песни. Сатира и юмор» (СПб., 1913);
«Оживлённая баллада. Эпизод в одном действии из войны Алой и Белой розы» (П., 1914);
сборник стихов «Под звон мечей» (П., 1915);
сборник стихов «Санкт-Петербург» (Тифлис, 1921 - переработанное изд. - «Блистательный Санкт-Петербург» (Б., 1923));
сборник «Мои песенки» (Б., 1921), «Пьесы» (Б., 1923) и др.
Печатался в «Петербургской газете», «Биржевых ведомостях», «Голосе земли», журнале «Пятак», «Солнце России», «Сатириконе» и «Новом Сатириконе», «Столице и усадьбе».
АГНИВЦЕВ, Николай Яковлевич (1888-1932, Москва) - русский советский поэт. Родился в дворянской семье. Первая книга стихов «Студенческие песни» вышла в 1913. Приобрёл известность эстетскими песенками и куплетами для эстрады, содержавшими эротические и экзотические мотивы; по характеру они близки песенкам А. Н. Вертинского. После Октябрьской революции до 1923 Агнивцев находился в эмиграции. Стихи эмигрантской поры отмечены тоской по родине («Девочка-синичка», «Коробка спичек» и др.). Вернувшись в СССР, Агнивцев сотрудничал в советских сатирических журналах, писал стихи для детей. Опубликовал более 20 детских книг: «Чашка чая» (1925), «Винтик-шпунтик» (1925), «Маленький чёрный Мурзук» (1926), «Рикша из Шанхая» (1927) и др.
Соч.: Под звон мечей, П., 1915; «Мои песенки», Берлин, 1921; Блистательный Санкт-Петербург, Берлин, 1923; «От пудры до грузовика». Стихи 1916-1926, М. - Л., [1926].
А. Ю. Наркевич
Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 1. - М.: Советская энциклопедия, 1962
АГНИВЦЕВ Николай [1888-] - поэт, из дворян. Литературная деятельность Агнивцева распадается на три периода: дореволюционный, эмигрантский и период после возвращения Агнивцева в СССР [1923]. В первый период основные мотивы его поэзии - экзотика, эротика и идеализация феодально-аристократического мира. В дальнейшем основным настроением становится сменовеховский национализм. Последний же период творчества Агнивцева посвящён будням советского быта. Известен и как автор ряда книжек для детей. Их основная задача - дать «научно-популярный рассказ в стихах».
Библиография:
«От пудры до грузовика», стихи 1916-1926, изд. автора, М. - Л., 1926;
«Как примус захотел Фордом сделаться», «Радуга», Л., 1924;
«Октябрёнок-пострелёнок», изд-во «Октябрёнок», М., 1925;
«Кит и снеток», «Радуга», Л., 1927;
«Рикша из Шанхая», «Молод. гвардия», 1927;
«Спор между домами», Рязань, 1925 и 1928, и др.
Литературная энциклопедия: В 11 т. - [М.], 1929-1939.
