Домой Вниз Поиск по сайту

Георгий Адамович

АДАМОВИЧ Георгий Викторович [7 (19) апреля 1892 (по др. - 1894), Москва - 21 февраля 1972, Ницца; похоронен на Русском кладбище Кокад], русский поэт-акмеист и литературный критик, переводчик.

Георгий Адамович. George Adamovich

В 1923 эмигрировал во Францию. Утончённо-бесстрастное восприятие тусклого течения жизни (поэтичские сборники «Чистилище», 1922, «На западе», 1939) завершается примиряющим обретением «света» (сборник «Единство», 1967). В сборниках критических статей («Одиночество и свобода», 1955; «Комментарии», 1967) - осмысление культурно-исторической судьбы старшего поколения русской эмиграции (эссе о И. А. Бунине, В. В. Набокове, И. С. Шмелёве, Д. С. Мережковском и др.). Адамович - автор блестящего перевода повести «Незнакомец» французского писателя Альбера Камю.

Подробнее

Фотогалерея (10)

СТИХИ (51):

Вверх Вниз

На чужую тему

Так бывает: ни сна, ни забвения,
Тени близкие бродят во мгле,
Спорь, не спорь, никакого сомнения,
«Смерть и время царят на земле».

Смерть и время. Добавим: страдание,
…Ну а к утру, без повода, вдруг,
Счастьем горестным существования
Тихо светится что-то вокруг.

?


***

Ночью он плакал. О чём, всё равно.
Многое спутано, затаено.

Ночью он плакал, и тихо над ним
Жизни сгоревшей развеялся дым.

Утром другие приходят слова,
Перебираю, но помню едва.

Ночью он плакал. И брезжил в ответ
Слабый, далекий, а всё-таки свет.

?


***

Слушай - и в смутных догадках не лги.
Ночь настаёт, и какая: ни зги!

Надо безропотно встретить её,
Как не сжималось бы сердце твоё.

Слушай меня, но не слушай людей.
Музыка мира всё глуше, бедней.

Космос, планеты, восторги, война -
Жизнь, говорят, измениться должна.

(Да, это так… Но не поняли вы:
«Тише воды, ниже травы»).

?


***

Но смерть была смертью. А ночь над холмом
Светилась каким-то нездешним огнём,
И разбежавшиеся ученики
Дышать не могли от стыда и тоски.

А после… Прозрачную тень увидал
Один. Будто имя своё услыхал
Другой… и почти уж две тысячи лет
Стоит над землёю немеркнущий свет.

?


***

Ни музыки, ни мысли - ничего.
Тебе давно чистописанья мало,
Тебе давно игрой унылой стало,
Что для других - и путь, и торжество.

Но навсегда вплелся в напев твой сонный, -
Ты знаешь сам, - вошёл в слова твои,
Бог весть откуда, голос приглушённый,
Быть может, смерти, может быть, любви.

?


Памяти М. Ц.

Поговорить бы хоть теперь, Марина!
При жизни не пришлось. Теперь вас нет.
Но слышится мне голос лебединый,
Как вестник торжества и вестник бед.

При жизни не пришлось. Не я виною.
Литература - приглашенье в ад,
Куда я радостно входил, не скрою,
Откуда никому - путей назад.

Не я виной. Как много в мире боли.
Но ведь и вас я не виню ни в чём.
Всё - по случайности, всё - поневоле.
Как чудно жить. Как плохо мы живём.

?


***

«О, сердце разрывается на части
От нежности… О да, я жизнь любил,
Не меряя, не утоляя страсти,
- Но к тридцати годам нет больше сил».

И, наклонясь с усмешкой над поэтом,
Ему хирург неведомый тогда
Разрежет грудь усталую ланцетом
И вместо сердца даст осколок льда.

?


***

Единственное, что люблю я - сон.
Какая сладость, тишина какая!
Колоколов чуть слышный перезвон,
Мгла неподвижная, вся голубая…

О, если б можно было твёрдо знать,
Что жизнь - одна и что второй не будет,
Что в вечности мы будем вечно спать,
Что никогда никто нас не разбудит.

?


***

О том, что смерти нет, и что разлуки нет,
И нет земной любви предела,
Не будем говорить. Но так устроен свет,
Где нам дышать судьба велела.

И грустен мне, мой друг, твой образ, несмотря
На то, что ты и бодр и молод,
Как грустно путнику в начале сентября
Вдруг ощутить чуть слышный холод.

?


***

Светало. Сиделка вздохнула. Потом
Себя осенила небрежным крестом
И отложила ненужные спицы.
Прошёл коридорный с дежурным врачом.
Покойника вынесли из больницы.

А я в это время в карты играл,
Какой-нибудь вздор по привычке читал,
И даже не встал. Ничего не расслышал,
На голос из-зА моря звавший не вышел,
Не зная куда, без оглядки, навек…

А вот, ещё говорят - «человек»!

?


***

Я не тебя любил, но солнце, свет,
Но треск цикад, но голубое море.
Я то любил, чего и следу нет
В тебе. Я на немыслимом просторе

Любил. Я солнечную благодать
Любил. Что знаешь ты об этом?
Что можешь рассказать
Ветрам, просторам, молниям, кометам?

Да, у меня кружилась голова
От неба, от любви, от этой рощи
Оливковой… Ну да, слова.
Ну да, литература… Надо проще.

Был сад во тьме, был ветерок с высот,
Две-три звезды, - что ж не простого в этом?
Был голос вдалеке: «Нет, только он,
Кто знал…» - мне одному ответом.

И даже ночь с Чайковским заодно
В своём безмолвии предвечном пела
О том, что всё обречено,
О том, что нет ни для чего предела.

«Нет, только тот…». Пойми, я не могу
Ясней сказать, последним снам не вторя,
Я отплываю, я на берегу
Иного, не земного моря.

Я не тебя любил. Но если там,
Где всё кончается, всё возникает,
Ты к новым мукам, новым небесам
Покорно, медленно… нет, не бывает…

Но если всё-таки… не будет, ложь…
От одного к другому воплощенью
Ты предо мной когда-либо пройдёшь
Неузнаваемой, ужасной тенью,

Из глубины веков я вскрикну: да!
Чрез миллионы лет, но как сегодня,
Как солнце вечности, о навсегда,
Всей жизнью и всей смертью - помню!

?


***

Был вечер на пятой неделе
Поста. Было больно в груди.
Все жилы тянулись, болели,
Предчувствуя жизнь впереди.

Был зов золотых колоколен,
Был в воздухе звон, а с Невы
Был ветер весенен и волен,
И шляпу срывал с головы.

И вот, на глухом перекрёстке
Был незабываемый взгляд,
Короткий, как молния, жёсткий,
Сухой, словно кольта разряд,

Огромный, как небо, и синий,
Как небо… Вот, кажется, всё.
Ни красок, ни зданий, ни линий,
Но мёртвое сердце моё.

Мне было шестнадцать, едва ли
Семнадцать… Вот, кажется, всё.
Ни оторопи, ни печали,
Но мёртвое сердце моё.

Есть память, есть доля скитальцев,
Есть книги, стихи, суета,
А жизнь… жизнь прошла между пальцев
На пятой неделе поста.

?


***

Остров был дальше, чем нам показалось.
Зеркало озера, призрачный снег,
С неба снежинки… ну самая малость…
Лишь обещаньем заоблачных нег.

С неба снежинки… а впрочем, какому
Летом и снегу небесному быть?
В памяти только… сквозь сонную дрёму…
Воображение… к ниточке нить.

Остров и снег. Не в России, а где-то,
Близко глядеть, а грести - далеко.
Было слепое и белое лето,
Небо, как выцветшее молоко.

Что ж, вспоминай, это всё, что осталось,
И утешения лучшего нет.
С неба снежинки, сомнения, жалость,
За морем где-то, за тысячи лет.

?


***

Приглядываясь осторожно
К подробностям небытия,
Отстаивая, сколько можно,
Своё, как говорится, «я»,

Надеясь, недоумевая,
Отбрасывая на ходу
«Проблему зла», «проблему рая»,
Или другую ерунду,

Он верит, верит… Но не будем
Сбиваться, повышая тон.
Не объяснить словами людям,
В чём и без слов уверен он.

Над ним есть небо голубое,
Та бесконечность, вечность та,
Где с вялой дрёмой о покое
О жизни смешана мечта.

?


***

Ночь… и к чему говорить о любви?
Кончены розы и соловьи,

Звёзды не светят, леса не шумят,
Непоправимое… пятьдесят.

С розами, значит, или без роз,
Ночь, - и «о жизни покончен вопрос».

…И оттого ещё более ночь,
Друг, не способный понять и помочь,

Друг моих снов, моего забытья,
Счастье моё, безнадёжность моя,

Розовый идол, персидский фазан,
Птица, зарница… ну, что же, я пьян,

Друг мой, ну что же, так сходят с ума,
И оттого ещё более тьма,

И оттого ещё глуше в ночи,
Что от немеркнущей белой свечи,

- Если сознание, то в глубине,
Если душа, то на самом дне, -

Луч беспощадный врезается в тьму:
Жить, умирать - всё одно одному.

?


***

Он милостыни просит у тебя,
Он - нищий, он протягивает руку.
Улыбкой, взглядом, молча, не любя
Ответь хоть чем-нибудь на эту муку.

А впрочем, в муке и блаженство есть.
Ты не поймёшь. Блаженство униженья,
Слов сгоряча, ночей без сна, бог весть
Чего… Блаженство утра и прощенья.

?


***

Да, да… я презираю нервы,
Истерику, упрёки, всё.
Наш мир - широкий, щедрый, верный,
Как небеса, как бытиё.

Я презираю слёзы, - слышишь?
Бесчувственный я, так и знай!
Скажи, что хочешь… тише, тише…
Нет, имени не называй.

Не называй его… а впрочем,
Всё выдохлось за столько лет.
Воспоминанья? Клочья, клочья.
Надежды? Их и вовсе нет.

Не бойся, я сильней другого,
Что хочешь говори… да, да!
Но только нет, не это слово
Немыслимое:
            никогда.

?


***

Стихам своим я знаю цену.
Мне жаль их, только и всего.
Но ощущаю как измену
Иных поэзий торжество.

Сквозь умаленья, повторенья,
Без красок и почти без слов,
Одно, единое виденье,
Как месяц из-за облаков,

То промелькнёт, то исчезает,
То затуманится слегка, -
И тихим светом озаряет,
И непреложно примиряет
С беспомощностью языка.

?


***

Тихим, тёмным, бесконечно-звёздным,
Нет ему ни имени, ни слов,
Голосом небесным и морозным,
Из-за бесконечных облаков,
Из-за бесконечного эфира,
Из-за всех созвездий и орбит,
Лёгким голосом иного мира
Смерть со мной всё время говорит.

Я живу, как все: пишу, читаю,
Соблюдаю суету сует…
Но, прислушиваясь, умираю,
Голосу любимому в ответ.

?


***

Наперекор бессмысленным законам,
Наперекор неправедной судьбе
Передаю навек я всем влюблённым
Моё воспоминанье о тебе.

Оно, как ветер, прошумит над ними,
Оно протянет между ними нить,
И никому не ведомое имя
Воскреснет в нём и будет вечно жить.

О, ангел мой, холодную заботу,
Сочувствие без страсти и огня
Как бы по ростовщическому счёту
Бессмертием оплачиваю я.

?


***

Навеки блаженство нам Бог обещает!
Навек, я с тобою! - несётся в ответ.
Но гибнет надежда. И страсть умирает.
Ни Бога, ни счастья, ни вечности нет.

А есть облака на высоком просторе,
Пустынные скалы, сияющий лёд,
И то, без названья… ни скука, ни горе…
Что с нами до самого гроба дойдёт.

?


***

Куртку потёртую с беличьим мехом
Как мне забыть?
Голос ленивый небесным ли эхом
Мне заглушить?

Ночью настойчиво бьётся ненастье
В шаткую дверь,
Гасит свечу… Моё бедное счастье,
Где ты теперь?

Имя тебе непонятное дали,
Ты - забытьё.
Или, точнее, цианистый калий -
Имя твоё.

?


***

Когда успокоится город
И смолкнет назойливый гам,
Один выхожу я из дому,
В двенадцать часов по ночам.

Под чёрным, невидимым небом,
По тонкому первому льду,
Не встретив нигде человека,
Не помня дороги, пойду.

И вижу широкую реку,
И тёмную тень на коне,
И то, что забыла Россия,
Тогда вспоминается мне.

Но спит непробудно столица,
Не светит на небе луна.
Не бьют барабаны. Из гроба
Никто не встаёт. Тишина.

Лишь с воем летя от залива
И будто колебля гранит,
Сухой и порывистый ветер
Мне ноги снежком порошит.

?


***

За всё, за всё спасибо. За войну,
За революцию и за изгнанье.
За равнодушно-светлую страну,
Где мы теперь «влачим существованье».

Нет доли сладостней - всё потерять.
Нет радостней судьбы - скитальцем стать,
И никогда ты к небу не был ближе,
Чем здесь, устав скучать,
Устав дышать,
Без сил, без денег,
Без любви, в Париже…

?


***

Есть, несомненно, странные слова,
Не измышленья это и не бредни.
Мне делается холодно, едва
Услышу слово я «Последний».

Последний час. Какой огромный сад!
Последний вечер. О, какое пламя!
Как тополя зловеще шелестят
Прозрачно-чёрными ветвями…

?


***

Ни срезанных цветов, ни дыма панихиды,
Не умирают люди от обиды
И не перестают любить.

В окне чуть брезжит день, и надо снова жить.

Но если, о мой друг, одной прямой дороги
Весь мир пересекла бы нить,
И должен был бы я, стерев до крови ноги,
Брести века по ледяным камням,
И, коченея где-то там,
Коснуться рук твоих безмолвно и устало,
И всё опять забыть, и путь начать сначала,
Ужель ты думаешь, любовь моя,
Что не пошёл бы я?

?


***

Ничего не забываю,
Ничего не предаю…
Тень несозданных созданий
По наследию храню.

Как иголкой в сердце, снова
Голос вещий услыхать,
С полувзгляда, с полуслова
Друга в недруге узнать,

Будто там, за далью дымной,
Сорок, тридцать, - сколько? - лет
Длится тот же слабый, зимний,
Фиолетовый рассвет,

И, как прежде, с прежней силой,
В той же звонкой тишине
Возникает призрак милый
На эмалевой стене.

?


***

Один сказал: «Нам этой жизни мало»,
Другой сказал: «Недостижима цель»,
А женщина привычно и устало,
Не слушая, качала колыбель.

И стёртые верёвки так скрипели,
Так умолкали - каждый раз нежней! -
Как будто ангелы ей с неба пели
И о любви беседовали с ней.

?


***

Рассвет и дождь. В саду густой туман,
Ненужные на окнах свечи,
Раскрытый и забытый чемодан,
Чуть вздрагивающие плечи.

Ни слова о себе, ни слова о былом.
Какие мелочи - всё то, что с нами было!
Как грустно одиночество вдвоём…
- И солнце, наконец, косым лучом
Прядь серебристую позолотило.

?


***

Чрез миллионы лет -
                    о, хоть в эфирных волнах! -
Хоть раз - о, это всё равно! -
Померкшие черты
                среди теней безмолвных
Узнать мне будет суждено.

И как мне хочется -
                    о, хоть бессильной тенью! -
Без упоения и мук,
Хоть только бы прильнуть -
                           о, только к отраженью! -
Твоих давно истлевших рук.

И чтоб над всем, что здесь
                           не понял ум беспечный,
Там разгорелся наконец
Огромный и простой,
                    торжественный и вечный
Свет от слиянья двух сердец.

?


***

Когда мы в Россию вернёмся…
                            о Гамлет восточный, когда? -
Пешком, по размытым дорогам,
                             в стоградусные холода,
Без всяких коней и триумфов,
                             без всяких там кликов, пешком,
Но только наверное знать бы,
                             что вовремя мы добредём…

Больница. Когда мы в Россию…
                             колышется счастье в бреду,
Как будто «Коль славен» играют
                               в каком-то приморском саду,
Как будто сквозь белые стены,
                              в морозной предутренней мгле
Колышатся тонкие свечи
                       в морозном и спящем Кремле.

Когда мы… довольно, довольно.
                              Он болен, измучен и наг,
Над нами трёхцветным позором
                             полощется нищенский флаг,
И слишком здесь пахнет эфиром,
                               и душно, и слишком тепло.
Когда мы в Россию вернёмся…
                            но снегом её замело.

Пора собираться. Светает.
                          Пора бы и трогаться в путь.
Две медных монеты на веки.
                           Скрещённые руки на грудь.

?


***

Из голубого океана,
Которого на свете нет,
Из-за глубокого тумана
Обманчиво-глубокий свет.

Из голубого океана,
Из голубого корабля,
Из голубого обещанья,
Из голубого… la-la-la…

Голубизна, исчезновенье,
И невозможный смысл вещей,
Которые приносят в пенье
Всю глубь бессмыслицы своей.

?


***

Был дом, как пещера. О, дай же мне вспомнить
Одно только имя, очнуться, понять!
Над соснами тучи редели. У дома
Никто на порог нас не вышел встречать.

Мужчины с охоты вернулись. Звенели
И перекликались протяжно рога.
Как лён были волосы над колыбелью,
И ночь надвигалась, темна и долга.

Откуда виденье? О чём этот ветер?
Я в призрачном мире сбиваюсь с пути.
Безмолвие, лес, одиночество, верность…
Но слова единственного не найти.

Был дом, как пещера. И слабые, зимние,
Зелёные звёзды. И снег, и покой,
Конец, навсегда. Обрывается линия.
Поэзия, жизнь, я прощаюсь с тобой!

?


***

Твоих озёр, Норвегия, твоих лесов…
И оборвалась речь сама собою.
На камне женщина поёт без слов,
Над нею небо льдисто-голубое.

О верности, терпении, любви,
О всех оставленных, о всех усталых…
(Я здесь, я близко, вспомни, назови!)
Сияет снег на озарённых скалах,

Сияют сосны красные в снегу.
Сон недоснившийся, неясный, о котором
Иначе рассказать я не могу…

Твоим лесам, Норвегия, твоим озёрам.

?


***

Если дни мои, милостью Бога,
На земле могут быть продлены,
Мне прожить бы хотелось немного,
Хоть бы только до этой весны.

Я хочу написать завещанье.
Срок исполнился, всё свершено:
Прах - искусство. Есть только страданье,
И даётся в награду оно.

От всего отрекаюсь. Ни звука
О другом не скажу я вовек.
Всё постыло. Всё мерзость и скука.
Нищ и тёмен душой человек.

И когда бы не это сиянье,
Как могли б не сойти мы с ума?
Брат мой, друг мой, не бойся страданья,
Как боялся всю жизнь его я…

?


***

Невыносимы становятся сумерки,
Невыносимые вечера…
Где вы, мои опоздавшие спутники?
Где вы, друзья? Отзовитесь. Пора.

Без колебаний, навстречу опасности,
- Без колебаний и забытья, -
Под угасающим факелом «ясности»,
Будто на праздник пойдём, друзья!

Под угасающим факелом «нежности»,
- Только бы раньше не онеметь, -
С полным сознанием безнадежности,
С полной готовностью умереть.

?


***

Ну, вот и кончено теперь. Конец.
Как в мелодраме, грубо и уныло.
А ведь из человеческих сердец
Таких, мне кажется, немного было.

Но что ему мерещилось? О чём
Он вспоминал, поверя сну пустому?
Как на большой дороге, под дождём,
Под леденящим ветром, к дому, к дому.

Ну, вот и дома. Узнаёшь? Конец.
Всё ясно. Остановка, окончанье.
А ведь из человеческих сердец…
И это обманувшее сиянье!

?


***

«О если где-нибудь, в струящемся эфире,
В надзвёздной вышине,
В невероятной тьме, в невероятном мире,
Ты всё же внемлешь мне,

То хоть бы только раз…»
Но длилось промедленье,
И, всё слабей дыша,
От одиночества и от недоуменья
Здесь умерла душа.

?


***

За слово, что помнил когда-то,
И после навеки забыл,
За всё, что в сгораньях заката
Искал ты и не находил.

И за безысходность мечтанья,
И холод растущий в груди,
И медленное умиранье
Без всяких надежд впереди,

За белое имя спасенья,
За тёмное имя любви
Прощаются все прегрешенья
И все преступленья твои.

?


***

Патрон за стойкою глядит привычно, сонно,
Гарсон у столика подводит блюдцам счёт.
Настойчиво, назойливо, неугомонно
Одно с другим - огонь и дым - борьбу ведёт.

Не для любви любить,
                     не от вина быть пьяным.
Что знает человек, который сам не свой?
Он усмехается над допитым стаканом,
Он что-то говорит, качая головой.

За всё, что не сбылось.
                        За тридцать лет разлуки,
За вечер у огня, за руки на плече.
Ещё за ангела… и те, иные звуки…
Летел, полуночью… за небо, вообще!

Он проиграл игру, он за неё ответил,
Пора и по домам. Надежды никакой.
- И беспощадно бел, неумолимо светел
День занимается в полоске ледяной.

?


***

Всю ночь слова перебираю,
Найти ни слова не могу,
В изнеможеньи засыпаю
И вижу реку всю в снегу,
Весь город наш, навек единый,
Край неба бледно-райски-синий,
И на деревьях райский иней…

Друзья! Слабеет в сердце свет,
А к Петербургу рифмы нет.

?


***

Что там было? Ширь закатов блёклых,
Золочёных шпилей лёгкий взлёт,
Ледяные розаны на стёклах,
Лёд на улицах и в душах лёд.

Разговоры будто бы в могилах,
Тишина, которой не смутить…
Десять лет прошло, и мы не в силах
Этого ни вспомнить, ни забыть.

Тысяча пройдёт, не повторится,
Не вернётся это никогда.
На земле была одна столица,
Всё другое - просто города.

?


***

(У дремлющей Парки в руках,
Где пряжи осталось так мало…)
Нет, разум ещё не зачах,
Но сердце… но сердце устало.

Беспомощно хочет любить,
Бессмысленно хочет забыться
(…И длится тончайшая нить,
Которой не надо бы длиться).

?


***

Под ветками сирени сгнившей,
Не слыша лести и обид,
Всему далёкий, всё забывший,
Он, наконец, спокойно спит.

Пустынно тихое кладбище,
Просторен тихий небосклон,
И воздух с каждым днём всё чище,
И с каждым днём всё глубже сон.

А ты, заботливой рукою
Сюда принесшая цветы,
Зачем кощунственной мечтою
Себя обманываешь ты?

?


***

Ни с кем не говори. Не пей вина.
Оставь свой дом. Оставь жену и брата.
Оставь людей. Твоя душа должна
Почувствовать - к былому нет возврата.

Былое надо разлюбить. Потом
Настанет время разлюбить природу,
И быть всё безразличней - день за днём,
Неделю за неделей, год от году.

И медленно умрут твои мечты.
И будет тьма кругом. И в жизни новой
Отчётливо тогда увидишь ты
Крест деревянный и венец терновый.

?


***

Ещё переменится всё в этой жизни - о, да!
Ещё успокоимся мы, о былом забывая.
Бывают минуты предчувствий. Не знаешь когда.
На улице, дома, в гостях, на площадке трамвая.

Как будто какое-то солнце над нами встаёт,
Как будто над нами последнее облако тает,
И где-то за далью почти уж раскрытых ворот
Один только снег бесконечный и белый сияет.

?


***

По широким мостам…
                   Но ведь мы всё равно не успеем,
Этот ветер мешает,
                   ведь мы заблудились в пути,
По безлюдным мостам,
                     по широким и чёрным аллеям
Добежать хоть к рассвету,
                          и остановить, и спасти.

Просыпаясь, дымит
                  и вздыхает тревожно столица.
Окна призрачно светятся.
                         Стынет дыханье в груди.
Отчего мне так страшно?
                        Иль, может быть, всё это снится,
Ничего нет в прошедшем
                       и нет ничего впереди?

Море близко. Светает.
                      Шаги уже меряют где-то.
Будто скошены ноги,
                    я больше бежать не могу.
О, ещё б хоть минуту!
                      Но щёлкнул курок пистолета.
Не могу… Всё потеряно…
                       Тёмная кровь на снегу.

Тишина, тишина.
                Поднимается солнце. Ни слова.
Тридцать градусов холода.
                          Тускло сияет гранит.
И под чёрным вуалем
                    у гроба стоит Гончарова,
Улыбается жалко
                и вдаль равнодушно глядит.

[1921]


***

Нет, ты не говори: поэзия - мечта,
Где мысль ленивая игрой перевита,

И где пленяет нас и дышит лёгкий гений
Быстротекущих снов и нежных утешений.

Нет, долго думай ты и долго ты живи,
Плач, и земную грусть, и отблески любви,

Дни хмурые, утра, тяжёлое похмелье -
Всё в сердце береги, как медленное зелье,

И может, к старости тебе настанет срок
Пять-шесть произнести
                      как бы случайных строк,

Чтоб их в полубреду
                    потом твердил влюблённый,
Растерянно шептал
                  на казнь приговорённый,

И чтобы музыкой глухой они прошли
По странам и морям тоскующей земли.

[1919]


***

Как холодно в поле, как голо,
И как безотрадны очам
Убогие русские сёла
(Особенно по вечерам).

Изба под берёзкой. Болото.
По чёрным откосам ручьи.
Невесело жить здесь, но кто-то
Мне точно твердит - поживи!

Недели, и зимы, и годы,
Чтоб выплакать слёзы тебе
И выучиться у природы
Её безразличью к судьбе.

[1919]


***

Холодно. Низкие кручи
Полуокутал туман.
Тянутся белые тучи
Из-за безмолвных полян.

Тихо. Пустая телега
Изредка продребезжит.
Полное близкого света,
Небо недвижно висит.

Господи, и умирая,
Через полвека едва ль
Этого мёртвого края,
Этого мёрзлого рая
Я позабуду печаль.

1920


***

Без отдыха дни и недели,
Недели и дни без труда.
На синее небо глядели,
Влюблялись… И то не всегда.

И только. Но брезжил над нами
Какой-то божественный свет,
Какое-то лёгкое пламя,
Которому имени нет.

?


Вверх Вниз

Биография

Георгий Адамович родился в Москве 7 апреля 1892 года, прожил здесь первые девять лет жизни и некоторое время обучался во Второй Московской гимназии. Его отец Виктор Михайлович Адамович (1839-1903), поляк по происхождению, служил уездным воинским начальником, затем в чине генерал-майора - начальником Московского военного госпиталя.

«В семье нашей было множество военных, два моих старших брата служили в армии. А про меня, по семейной легенде, отец сказал: "В этом ничего нет военного, его надо оставить штатским". Так меня штатским и оставили», - вспоминал Г. Адамович. Единокровный старший брат Г. В. Адамовича - Борис (1870-1936) - генерал-лейтенант русской армии, участник Белого движения.

После смерти отца семья переехала в Петербург, где мальчик поступил в 1-ю Петербургскую гимназию. «Я попал в окружение родных моей матери, это была самая обыкновенная, средняя буржуазная семья. Политикой они мало интересовались и хотели, чтобы всё продолжалось так, как было, чтобы всё стояло на своих местах, чтобы сохранялся порядок», - рассказывал Адамович. Мать, Елизавета Семёновна Вейнберг (1867, Одесса - 1933, Ницца), дочь одесского купца третьей гильдии Семёна Исаевича Вейнберга (1835 - после 1903), была племянницей литераторов Петра и Павла Вейнбергов.

В 1910 году он поступил на историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета, а в 1914 году сблизился с акмеистами. В те годы Адамовича, как он вспоминал, интересовали лишь вопросы литературы: он «довольно рано познакомился с поэтическими кругами Петербурга, там тоже о политике говорили мало». Всё изменилось с началом Первой мировой войны. Когда Адамович спросил брата, командира лейб-гвардии Кексгольмского полка, приехавшего с фронта в 1916 году, чем, по его мнению, кончится война, тот (под впечатлением от солдатских настроений) ответил: «Кончится тем, что всех нас будут вешать».

К этому времени Адамович уже вошёл в «Цех поэтов», став (в 1916-1917 годах) одним из его руководителей. В 1915 году вышел первый рассказ Адамовича «Весёлые кони» («Голос жизни», № 5), за которым последовал «Мария-Антуанетта» («Биржевые ведомости», 1916). Поэтический дебют Адамовича состоялся также в 1916 году, когда вышел сборник «Облака», отмеченный «легко узнаваемыми к тому времени чертами акмеистической поэтики». Книга получила в целом благожелательный отзыв Н. Гумилёва; последний написал, что здесь «чувствуется хорошая школа и проверенный вкус», хоть и отметил слишком явную зависимость начинающего поэта от И. Анненского и А. Ахматовой. В 1918 году Адамович стал участником (и одним из руководителей) сначала второго, затем третьего «Цеха поэтов».

Печатался в «Новом журнале для всех», «Аполлоне», «Северных записках», альманахах «Зелёный цветок» (1915) и других.

Второй сборник, «Чистилище», вышел в 1922 году; он был выполнен в форме лирического дневника и открывался посвящением Н. Гумилёву («Памяти Андрея Шенье»), которого автор считал своим наставником.

После Октябрьской революции Адамович переводил для издательства «Всемирная литература» французских поэтов и писателей (Бодлер, Вольтер, Эредиа), поэмы Томаса Мура («Огнепоклонники») и Дж. Г. Байрона, затем уже в эмиграции - Жана Кокто и, совместно с Г. В. Ивановым, «Анабазис» Сен-Жон Перса, а также «Постороннего» Альбера Камю.

В 1923 году Адамович эмигрировал в Берлин и жил затем во Франции. Он регулярно выступал с критическими статьями и эссе, печатался в журнале «Звено», с 1928 года - в газете «Последние новости», где вёл еженедельное книжное обозрение. Адамович, постепенно получивший репутацию «первого критика эмиграции», считался одним из ведущих авторов журнала «Числа», редактировал журнал «Встречи» (1934).

В эмиграции Адамович писал мало стихов, но именно он считается основателем группы, известной как поэты «парижской ноты», для творчества которой были характерны предельно искреннее выражения своей душевной боли, демонстрация «правды без прикрас». Позицию Адамовича, поставившую именно «поиск правды» во главу угла, Г. П. Федотов назвал «аскетическим странничеством».

В сентябре 1939 года Г. Адамович записался добровольцем во французскую армию; после разгрома Франции был интернирован.

Считается, что в послевоенные годы Адамович прошёл кратковременный период увлечения СССР и И. В. Сталиным, надеясь на возможность политического обновления в СССР. В конце 1940-х годов его статьи появлялись в западных просоветских газетах, а книга «Другая родина» (1947), написанная по-французски, некоторыми критиками из русских парижан была расценена как акт капитуляции перед сталинизмом.

В 1967 году вышел последний поэтический сборник Адамовича «Единство». Тогда же появилась итоговая книга его критических статей «Комментарии»; этим термином автор определял свою литературную эссеистику, регулярно печатавшуюся с середины 1920-х годов (первоначально в парижском журнале «Звено», а с 1928 года в газете «Последние новости»). Адамович оставил также ряд мемуарных заметок и устных воспоминаний, записанных Юрием Иваском.

C 1959 был обозревателем литературы изгнания на Радио Свобода.

Поэтический дебют Адамовича, «Облака» (1916), был отмечен легко узнаваемыми чертами акмеистической поэтики. Критики отмечали - как «особенную зоркость к обыденной жизни», свойственную поэту, так и тот факт, что зрительные образы не являлись самоцелью для автора, предпочитавшего «поиск эмоционально-напряжённого содержания». Н. С. Гумилёв, одобрительно отозвавшийся о дебюте, писал: «…Он не любит холодного великолепия эпических образов, он ищет лирического к ним отношения и для этого стремится увидеть их просветлёнными страданием… Этот звук дребезжащей струны лучшее, что есть в стихах Адамовича, и самое самостоятельное».

Во втором сборнике поэта «Чистилище» (1922), заметно усилились «рефлексия и самоанализ», появились мотивы, связанные с древнегреческим, средневековым и западноевропейским эпосом, возросла функциональная роль цитаты, которая стала структурообразующим началом. Многие стихотворения Адамовича здесь были построены как парафраз известных фольклорных и литературных произведений («Слово о полку Игореве», «Плач Гудрун», и др.).

Адамович, характеризовавшийся как литератор, «чрезвычайно требовательный к себе», за всю свою жизнь опубликовал менее ста сорока стихотворений. В эмиграции его творчество изменилось: стихи стали для него прежде всего «человеческим документом» - об «одиночестве, неукоренённости в мире, экзистенциальной тревоге как главном свойстве самосознания современников». За рубежом он выпустил два сборника, тональность которых была предопределена «ощущением отрыва от традиций, на которых выросли многие поколения русских людей, и возникшим после этого сознанием абсолютной свободы, которая становится тяжким бременем» («Мечтатель, где твой мир? Скиталец, где твой дом? / Не поздно ли искать искусственного рая?»).

Сборник «На Западе» (1939) ознаменовал изменение творческой манеры художника, развитие его во многом «цитатного» стиля «по линии философского углубления». Рецензент П. М. Бицилли, назвавший книгу Адамовича «философским диалогом», отметил особую «диалогичность разнообразных ладов: то это прямые, хотя и отрывочные цитаты из Пушкина, Лермонтова, то использование чужих образов, звучаний, речевого строя, причём иногда так, что в одном стихотворении осуществляется согласие двух или нескольких "голосов"».

Круг интересов Адамовича-критика был очень широк: отмечалось, что «мимо него не прошло ни одно значительное явление как литературы эмиграции, так и советской литературы». Многие его эссе были посвящены русской классической традиции, а также западным писателям, пользовавшимся особым вниманием в России. Адамович не признавал традиционную литературоведческую методологию, предпочитая форму «литературной беседы» (соответственно была озаглавлена рубрика, под которой публиковались его регулярные статьи в «Звене») или заметок, написанных, возможно, по частному поводу, но содержащих мысли, важные для понимания общественных и эстетических взглядов автора.

Адамович считал, что главным в искусстве является не вопрос: «как сделано», а вопрос «зачем». Критически оценивая в целом литературу русской эмиграции, он делал исключения для И. Бунина и, с оговорками, для З. Гиппиус, Г. Иванова, М. Алданова и Н. Тэффи. Молодого В. Набокова он обвинял в подражании современным французским авторам, хотя указать их поимённо затруднялся; Набоков же изобразил критика саркастически в романе «Дар» под именем Христофор Мортус.

Упрямо честный В. Ходасевич неизменно находился в оппозиции Адамовичу с его капризным пренебрежением истиной, а Марина Цветаева высекла Адамовича в своей статье «Поэт о критике», изобличая его «непоследовательность, безответственность и поверхностность». Г. В. Адамович, со своей стороны, откровенно признавался с виноватой улыбкой, что он пишет льстивые рецензии на тех, с кем хочет подружиться: «Литература проходит, а отношения остаются».

Г. Адамович считал, что творчество - это «правда слова, соединённая с правдой чувства». Считая преобладающим в современном мире «…чувство метафизического одиночества личности, которая, независимо от её воли и желаний, сделалась полностью свободной в мире, не считающимся с её запросами или побуждениями», поэзию в старом понимании этого слова (как искусство художественной гармонии, воплощающее целостный, индивидуальный, неповторимый взгляд на мир) он считал невозможной. Она, по его мнению, обречена уступить место стихотворному дневнику или летописи, где с фактологической достоверностью передаётся эта новая ситуация человека, пребывающего «в гуще действительности». Полагая, что поэзия должна прежде всего выражать «обострённое ощущение личности», не находящей для себя опоры в духовных и художественных традициях прошлого, Г. Адамович противопоставлял «ясности» Пушкина «встревоженность» Лермонтова, считая, что последняя в большей степени созвучна умонастроению современного человека.

Программная статья, обобщившая идеи автора, вышла в 1958 году под заголовком «Невозможность поэзии». Позицию Адамовича оспорил В. Ф. Ходасевич, которого принято считать его «основным антагонистом в литературе». Развернувшаяся между ними в 1935 году дискуссия «о приоритете эстетического или документального начала в современной литературе» считается важным событием в истории культуры Зарубежья.

[Статья из «Википедии»].


АДАМОВИЧ, Георгий Викторович [7 (19).IV.1894, Москва, - 21.II.1972, Ницца] - русский поэт и литературный критик. Родился в семье военного. Окончил историко-филологический факультет Петроградского университета (1917).

Печатался с 1915. Придерживался акмеистической ориентации. Первый сборник стихов «Облака» (1916) отмечен влиянием И. Ф. Анненского и А. А. Ахматовой. В 20-е годы примкнул к «Цеху поэтов», участвовал в одноимённых альманахах. Камерная лирика Адамовича сосредоточена на мотивах одиночества, тоски, обречённости. В 1923 эмигрировал, поселился в Париже. Выступал со статьями, эссе, рецензиями. Сотрудничал в большинстве эмигрантских периодических изданий. Выступал с антисоветскими статьями. В 1930 редактор (совместно с М. Л. Кантором) журнала «Встречи». В 20-30-е годы вёл литературный отдел в газете «Последние новости». В начале 2-й мировой войны записался добровольцем во французскую армию. Крайне субъективные статьи о русских писателях 20 века составили книгу «Одиночество и свобода» (1955). В сборник «Комментарии» (1967) вошли эссе главным образом о текущих литературных явлениях, публиковавшиеся с 1923.

Соч.: Чистилище. Стихи. Кн. вторая, П., 1922; На Западе, Париж, 1939; Единство. Стихи разных лет, Нью-Йорк, 1967.

Лит.: Гумилёв Н., Письмо о русской поэзии, «Аполлон», 1916, № 1; Бунин И., На поучение молодым писателям, Собр. соч., т. 9, М., 1967.

В. В. Радзишевский

Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. - Т. 9. - М.: Советская энциклопедия, 1978


АДАМОВИЧ Георгий Викторович [1894–] - поэт-акмеист, образование получил в Санкт-Петербургском университете. До 1923 успел напечатать два сборника стихов: «Облака» [1916] и «Чистилище» [1922]. В 1923 Адамович эмигрировал в Берлин и примкнул к резко-враждебным СССР группировкам. Последние годы печатается в эмигрантском журнале «Благонамеренный».

Литературная энциклопедия: В 11 т. - [М.], 1929-1939.

Админ Вверх
МЕНЮ САЙТА